Иди со мною

Лёжа в постели, граф мечтал об одном: умереть. Старость со своими спутниками – болезнями изъедала его: кажется, в последние годы всегда что-нибудь да болело. И с каждым разом всё сильнее, сильнее, сильнее... И ещё больнее было от одиночества: нет, ни брат, ни племянники, ни верный Сумароков* не забыли его – а других в минувший год принимать и не хотелось – но если бы пришла та, что никогда не встанет! Лизонька, Елизаветушка, его коханка – Елизавета Петровна, государыня Всероссийская. Алексей видел, как она испускает последний вздох, сам закрывал ей глаза... Вместе с ней ушло сердце – что-то по старой памяти ещё билось в груди, но это было не оно. Он смог потом научиться жить, не терзаясь каждодневно собственными мыслями. Снова принимать гостей, снова быть тем Алексеем Григорьевичем, которого знали все: весёлым (не так, как раньше) и добродушным. Но даже брат Кирилл, самый близкий – не видел никогда, как у старшего подступает к горлу ком – от воспоминаний – и льются от них же слёзы. (А может, видел, просто Разумовский этого не помнит? Мало ли что случается за чаркой). Елизавета так и не уходила полностью из его мысли, оставшись отпечатком на сердце, тайной души – достаточно было взглянуть на её портрет, чтобы сердце забилось чаще, а голова вспомнила всё. Иногда, когда становилось особенно сумно**, он вспоминал, какими были её прикосновения, пытался почувствовать взгляд, снова услышать голос... Корил себя, если понимал, что голос забывается: «Ну как же так! Она же... Как можно забыть?». И тут же вспоминал его. Тогда уста улыбались: не для других, для себя. Маленькая радость... Настоящая, и оттого летевшая быстрее порыва воздуха. Только одна беда: руки кололо от желания обнять. А некого... А сейчас пришёл ему час уйти. Правильно Господь определил: незачем больше так жить – и тело немощно, и душа совсем пуста. – Боже, в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися. Да постыдятся и посрамятся ищущии душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся хотящии ми злая, – читал священник, исповедоваший его до этого. Тяжело было графу Разумовскому вспоминать грехи, пусть страшных, смертных за ним и не водилось. Но пришлось – не уходят к Богу с таким бременем. Никто не уходит, и он не уйдёт. Из окна лился мягкий свет белой ночи, горела лампада, в комнате стояли свечи... Света было немного, но он давил Алексею Григорьевичу на глаза. – Свечи погасите, – просипел он едва слышно, и, не дождавшись ответа на просьбу, прикрыл глаза: ах, сколько видели эти глаза – любовь, и мелочную злобу, и благодарность, и подобострастие, и веселье, и скорби, любовались вишнёвой Украиной и шляхами*** серо-голубого Петербурга, глядели на хату-мазанку и царский дворец... Только вот смерти в глаза не заглядывали. Отчего-то после того, как глаза закрылись, граф понял, что твëрдо стоит на ногах... Неужто получилось встать с постели? Каким это чудом? И почему-то покои были пусты: ни священника, ни кого другого – все точно пропали. – Алëшенька! – кто-то позвал его. Но голос этот не мог звать никого. Алексей изумленно озирался по сторонам: что это ему чудится? На плечо ему опустилась чья-то рука. Он повернул голову и увидел напротив... Свою Елизавету. Такой, какой она была в молодости: тонкая фигура, высоко, по старой моде, убранные рыжие волосы и голубое платье... Полупрозрачную, почти силуэт, но ясно видимую. – Не узнал меня, а, Алëшка? – чарующе улыбаясь, спросила она. – Узнал... Тебя как не узнать, Лизонька! – к чему было ему говорить «государыня» теперь? С этими словами он припал к её руке и поцеловал её. Елизавета, дождавшись, когда Разумовский поднял голову, обвила его шею руками. – Не забыл меня... Иди со мной. Я тебя уж сколько годков жду? – Почитай, десять, господыня... – Да и ты, знаю, соскучился... Иди, не бойся, там все счастливы. «И мы будем». Алексей было протянул любимой руку, но та покачала головой. – Нет, Алешенька, не могу я тебя утянуть. Сам должен дойти. Но кое-что другое мне по силам. – Что ж... – и она поцеловала его в губы. Невесомо, совсем легко, едва прикоснувшись, будто бы слабо. Но этот поцелуй – внереальный, вне всякой реальности, вне того, что бывает на свете – имел в себе больше силы, чем самые страстные жесты. Алексей снова открыл глаза и увидел, как Елизаветушка медленно тает: вот минута, и остался от неё один голос. – Не уставай, Алешенька! Он испустил последний вздох, и рука его сразу повисла плетью. Тотчас в открытое окно залетел ветер и всколыхнул шторы... Ветер прилетал за душой Алексея – последний путь, последняя повозка. Туда, где он снова будет счастлив.