Мы катимся в бездну,
Целуясь отчаянно.
И руки нам служат щитом.
Провалимся к бесу нечаянно
И станем креститься огнём.
Спасем нашу жизнь никчемную,
Цепляясь за камни и боль.
Мы выжили, а вместе с нами — любовь.
Они разные от а до я. У одной на голове простирается пшеница с полей непаханных, умытых в крови людской, умытых безнадегой. У другого кудри дымчатыми вихрями вздымаются, палят эти самые колосья златые, пожирают огнём цыганских жарников. Синева же девичьего взгляда океаном омывает чернь озорного прищура, не смеет задержаться надолго там, в глубине завораживающей, прячется за щитом белокурых ресниц. А он смотрит, не стыдится ничего — ни неба грозного, ни земли родимой, да и не боится цыган — ни Бога, ни черта. Шепчет она ласковое что-то под нос себе, зашивая рубаху льняную. То ли молится, то ли баюкает, воланами рукавов своих обволакивает, усыпляет. Цыган же ворожит песнями далекими, жар птицами уносящими реальность вдаль, на юг затерянный. Колдует танцами размашистыми, крыльями вороньими жертву зазывает. А та лишь улыбку робкую в тени костра кроет, на чары не ведётся. Не понимают они порой друг друга. Больно тихи важные слова девицы-война, отважной и жадной до опасностей, битв, но трусливой заглянуть в сердце к себе, к нему. Он же громок, как выстрел из пушки, но слишком далек с оборотами цыганских речей, понятных только его народу. Не ей. А так много хочется сказать, услышать... Молчалива она, как море зимнее, упокоенное дыханием морозным. А он слишком уж скорый и острый на словцо, да вот разрезав грудину, вряд ли сошьешь ее обратно, поэтому заговаривает с ней он аккуратно, пугливо — шить цыган не умеет. Бежит девушка от общения, от людей ее окружающих, ступни в кровь стирая, а оглянувшись, взгляда внимательного отвести не может от него. Того, кто любого заговорить сможет. Любого и любую. Тогда уж ко внимательности еще какое-то чувство примешивается, муть ревнивую на взор нагоняя. А у цыгана эта муть уже въелась в глазницу, срослась с сетчаткой — не оторвать. Тяжко ему от одной лишь мысли, что не с ним смеется она, не ему улыбается. А улыбка у нее красивая, наивная и чистая, как ручей кристальный. Смех же возвращает в прошлое, окунает в омут воспоминаний, когда мамка жила была, когда небо лазуритовое в глазах детских отражалось, когда земля пахла травой зелёной, а не кровью вражеской, да пулями резвыми. Его улыбка — маска, оскал, грим. Искренность он может позволить себе только при них. Только при ней. Тогда все заботы будто бы испаряются, улетают с журавлиным клином... Руки у нее мягкие, нежные, со шрамом на левой кисти — последствие сражения очередного. Цыган проводит по нему шершавым пальцем, шепчет что-то непонятное, щекочет слух медовыми мелодиями. Разные они, как ни крути. Она — вода. Он — огонь. Она — тишь. Он — крик. Она — зима. Он — лето. И лишь единственное в них похоже, одно чувство. Оно теплится внутри, прожигая клетку ребер, оставляя на коже волдыри. Оно успокаивает сердце после скачек быстрых. Оно продыху не дает, душит до белков закатанных. Оно греет в стужу февральскую. Оно тянет на дно все глубже, чтоб поднять потом в высь, к звездам далеким. И хоть звучит оно по-разному, оно едино. В душах их живёт — не вытравишь. — Мэ тут камам... — говорит, с тревогой поглядывая, каждый раз на нее. Знает, что не поймет, но надеется, что почувствует. И она чувствует. Понимает, а посему не устает отвечать, еле приоткрывая уста: — Я тоже люблю... Тебя. — смотрит испуганно, пока улыбка лозой дикой на лице разрастается. Разные они. Поэтому он не может оторвать взгляда от движений медленных, как патока растекающихся по округе. Танец ее отличается от тех, что так часто исполняет он. Наполнены движения болью, да верой во что-то лучшее. Наполнены движения ею. И он не смеет шевельнутся лишний раз, ведь не видел никогда такой Ксанки — откровенной, далёкой, чужой, но родимой. Танец этот таит в себе все те мечты девичьи, которые давно похоронены были с беляками изрубленными. Он не смог бы так. Потому что слишком глубоко маленький чаворо запрятан, в кандалы заточен. А она смогла. Только для него. Только с ним. Потому что объятия его всепоглощающие, надежные. Покатые плечи способны гротом обратится — от дождя защитить, да от разбойников лихих спрятать. Пахнет он хвоей, костром и сеном слежавшимся, и Ксанка на миг прикрывает глаза, переводя запыхавшееся дыхание. — Будь осторожен. — просит и голос ее шелестит осенней листвой, а цыган на это лишь зарывается длинными пальцами в короткую копну белесых волос и пытается скрыть абсолютно мальчишескую улыбку. Он же не просит ее о подобном, просто знает, что выкрадет девушку из лап любого лешего, вымолит из рук любого ангела и отыщет в любом закоулке ада. Он спасет ее, несмотря ни на что. Разные они, да вот грезят об одном и том же — о прекрасном далеком и опасном настоящем, о том, чтоб выжить в этом настоящем и дожить до... Дожить до комнаты светлой с окнами большими, занавесками кружевными прикрытыми, до яблок душистых в вазу сложенных, до обеда, ее руками отдохнувшими приготовленного, до хохота детского, до счастья их совместного. Счастья, которое они согревают телами, сплетенными воедино. И сны им снятся совсем одинаковые. Сны, в которых руки сцеплены их намертво. Сны, где плачет она только от счастья. Сны, где поцелуй их долгий, неразрывный, а не быстрый, спрятанный ото всех в тени чувств... Но сны вместе с бархатом ночным проходят. Испаряются и грезы под натиском клинка вражеского, так часто напоминающего о схожести их крови и о том, как быстро она может вытечь... Да, разные они, но кровь их одинаково багровая. Сердца их выбивают схожий ритм, а уста вторят друг другу единые слова...