Час до рассвета

** Антон опять утянул на себя большую часть одеяла, закутался, выставив наружу только длинный нос. Диме не спится. Сердце его стучит ровно, желудок не ноет, сегодня они наконец-то сварили нормального супа (ну, то есть, Дима сварил, от Антона в таких делах пользы — дай бог картошку криво почистит) и ощущение здоровой сытости напоминает о родительском доме. Но сон все равно не идет. Потянувшись, он подбирает скомканный в ногах шерстяной плед в коричневые квадратики и расправляет его по своему немаленькому телу — не подоткнешь даже толком. Чертов Антон, пора бы им купить уже два нормальных одеяла, а то которую ночь одно и то же. Вообще, можно было бы пойти взять позовское, тот сегодня ночует не в Москве, но вставать неохота. Раскладывающийся диван имеет свой внутренний скелет, и устаканившись между его ребрами, лучше не рисковать менять позу. Он переводит взгляд на потолок и привычно пересчитывает глубокие трещины. Ебаные панельки. Когда-то он их боялся, видел, как в соседнем поселке такое здание в один прекрасный день будто поехало по швам — кто сказал, что эти трещины не ширятся со временем все сильнее и в московских домах? Этому лет сорок, и кто знает, сколько ему еще осталось. Когда Журавль вырастет большой — он ухмыляется про себя — то непременно купит себе отдельный дом. С участком. Кирпичный, чтобы никаких панелей и трещин. И еще там будет все лежать на своих местах, и дом будет чистым, без всяких липких пятен неизвестного происхождения на линолеуме. И курить в этом доме никто не будет никогда. Антон во сне вздыхает, и Дима скашивает на него взгляд. Во сне лицо у того будто бы еще более юное и заостренное. В Колыбелке таких дрыщей не жаловали, и они становились алкоголиками быстрее своих широких товарищей — те поначалу что-то все же пытались, подтягивались на самодельных турниках, покупали журналы с непонятными рассуждениями про здоровое питание, протеиновые коктейли и набор массы. Потом большинство все равно находило утешение на дне бутылки. Но некоторые цеплялись за религию, или, как Дима, за что-то непонятное, что бередило в его душе пение и редкие хорошие фильмы. Дима такой, в Колыбелке, был, честно говоря, один. «А в Москве таких — пруд пруди». Но тоже нет, и в Москве он чужой, и призрак некупленного дома и будущей богатой жизни — будто самообман. Может быть, стоило остановиться на выступлениях в разваливающихся ДК областных центров и полуцентров. Он вспоминает последний разговор с потенциальными продюсерами — там звучало что-то вполне оптимистическое. Или еще не все потеряно? Жалко, денег почти не осталось, придется искать подработку на все ближайшие выходные. Стас обещал подогнать что-то по свадьбам. Антон снова вздыхает. Что ему там снится? Дима примерно себе представляет. Шоком шастуновское сегодняшнее откровение не стало. Да и не откровение это было, так, пьяная и неуклюжая попытка поделиться чем-то, что раздирало изнутри, но Дима повел себя, как истинный колыбелец — ни один мускул на его лице не дрогнул, потому что показать, что тебя что-то изумляет — это ведь так не по-пацански. Спит вот теперь. Вздыхает. Мечтает о своем слащавом засранце. Пидорские шуточки одинаковы во всем мире, где за них не убивают сразу — в свое время Дима прошел все их круги, как и полагается особи, у которой есть член и желание шутить про члены, да вот только в мужских компаниях, где стараются попасть в шоубизнес, шуточки эти не умирают после подросткового возраста, а вечно тлеют готовыми в любой момент разгореться кострами — дай только повод. Дима не уверен, как далеко он не готов зайти ради хорошей шутки. На его счету немало облизанных ушей и недвусмысленных шлепков по голому. Просто — это же все не всерьез. Нигде нет инструкции, что делать, когда шутки кончаются. И нет никого, кто сказал бы, где проходит настоящая грань. Кто играет, а кто заигрывается? Худое Антоново плечо теперь тоже торчит из кокона. Дима вглядывается в него бессмысленным взглядом, думая, что не испытывает ни малейшего желания поправить одеяло и укрыть — а вот будь рядом с Антоном женщина, она наверняка бы это сделала. Журавль же чувствует только странное побуждение смять это плечо в кулаке и ощутить, насколько его рука сильнее. И приходит вдруг воспоминание — точно из сна, но это было, было на самом деле — испуганные глаза Васька из зеленого дома, и вот такие же худые плечи и нелепые коленки. Журавль выволок его тогда, полуголого, из плохо натопленной бани на снег и кунал в сугроб — за что? Почему? Теперь и не вспомнишь, скорее всего — ни за что и нипочему, как было ни за что и нипочему все в царстве далекой Колыбелки начала двухтысячных. Может быть, это было наказание, а может, потеха, но Васек все молчал, и на бледных его губах тоже был снег, и он ничего, совсем ничего не мог сделать в ответ. И вокруг никого не было. А потом они почему-то оказались снова в бане, и Дима, рванув на себе куртку, прижимал обледенелые ноги Васька к своей груди. И они снова молчали, и Димино сердце страшно билось под узкой ступней. Им было, может быть, тринадцать. Антон вдруг приоткрывает глаза и смотрит на Диму сквозь узкую щелочку меж пушистых ресниц. Он красивый — конечно, иначе бы не любился так людям на сцене — но нелепый до невозможности. У него нет никаких шансов с питерским модником. — Ты прям ебать его хочешь? — спрашивает Дима шепотом. Антон моргает, как сова, потом хмурится. — Зря я… — Ты целовался с мужиками в жизни хоть раз? Антон не Арсений — в Арсении Журавль еще не до конца разобрался, но уже понятно, что на такие вопросы получить от того можно только какие-нибудь цитаты из советской энциклопедии или расписание местного троллейбуса. Нет, Антон не Арсений, и поэтому он хмурится еще сильнее и сипло отвечает: — В школе только. По приколу, девчонки хотели… В квартире, кроме них, никого. Антоново плечо оказывается не таким и острым в кулаке, как казалось, а губы его на вкус — чистое Клинское, что и неудивительно. — У тебя встал, — с удивлением бормочет Антон. — Подрочишь мне? — Нет. — Ладно, — говорит он, отползая немножко и стараясь успокоиться — ему всегда с таким сложно, когда начал, дальше несет, как волной, — ладно. Они лежат в темноте, оба глядя теперь в потолок. — Димка, — говорит вдруг Антон, — я че-то заебался уже так, сил нет. Диван этот ебучий еще. — Погоди немного. Думаю, этот пилот точно возьмут. Есть у меня предчувствие. — Ты же не веришь в такую хуету. — Ну, я оставляю в своей броне рациональности маленькую амбразуру надежде. Антон тихонько смеется. — Ладно. Спи давай. — Слушаюсь, Антон Андреевич, — отвечает Журавль. Очень хочется потрогать свои губы, но он закрывает глаза и плотнее заворачивается в плед. Fin