septimana

неделя. ровно столько прошло с последнего сообщения от ойкавы. ровно столько прошло с последнего появления ойкавы в социальных сетях. ровно столько прошло с момента, когда тобио знал, что происходит с ойкавой. в первый день тотального игнорирования звонков и сообщений кагеяма не то чтобы удивился и беспокоился: тоору был тем человеком, который может молча забиться в угол и просидеть там до того момента, пока не придет в норму; он был тем, кто может уйти в себя, ни сказав ни слова, когда чувствует, что его состояние граничит с пиздецом; он был тем, кто под дулом пистолета не признается в том, что происходит в его голове. и первое время тобио злился, ругался и не хотел мириться с этим, но после понял, что лучше дать время передохнуть, чем каждый раз ссориться и оставаться ни с чем, чувствуя неприятный осадок от разговора. когда продолжительность молчания перевалила за трое суток, стало очевидно: пора бить тревогу. кагеяма места себе не находил и пытался связаться даже с родителями ойкавы, но те только отмахивались, говоря, что все в порядке. кажется, любовь к скрытию проблем берет начало именно отсюда. общие знакомые лишь отвечали, что понятия не имеют, в чем дело и что происходит. всем было не то чтобы плевать — просто, видимо, никто не относился с такой осторожностью и бережностью к взаимоотношениям с тоору. тобио начинал понимать чувства людей, чьи родственники или друзья пропадали без вести. закрадывалась мысль обклеить каждый миллиметр города и, если потребуется, страны листовками с говорящим заголовком, напечатанным невероятно большими буквами: пропал человек. но эта идея быстро была спрятана в темный ящик, находящийся в самом дальнем уголке сознания. все ведь не настолько плохо, верно? и если бы пару недель назад кто-нибудь сказал, что кагеяма будет плакать несколько раз за день только из-за того, что кто-то не отвечает на его сообщения и звонки, то он бы покрутил пальцем у виска. сейчас хочется покрутить у виска дулом пистолета и потянуть спусковой крючок, лишь бы не чувствовать себя настолько паршиво и не теряться в догадках. писал ли кагеяма по двести — без преувеличений — сообщений за сутки? да. зависал ли ночами в диалоге с ойкавой в надежде увидеть в ответ хотя бы точку? да. проверял ли страницу ойкавы в ожидании значка онлайна? да. приходил ли к дому ойкавы? да. пытался ли прорваться в квартиру ойкавы через останавливающих его родителей? да. пытался ли забраться на балкон? кричал ли под окнами, слезно умоляя хотя бы выглянуть на секунду? порывался ли звонить в полицию? какой бы вопрос сейчас ни был задан — ответ всегда будет «да». неделя. у тобио залегли огромные синяки под глазами, а сами глаза налились красным цветом от лопнувших капилляров; губы искусаны от нервов до такой степени, что становилось больно от одного лишь взгляда на них; он не переставал плакать только от одного упоминания ойкавы; его дергало от любого пришедшего уведомления на телефон. не было ни одной ночи, когда ему бы снилось что-то, кроме кошмаров, и всякий раз кагеяма залезал в интернет, чтобы прочитать в соннике значение каждого сна. кажется, он начинал медленно сходить с ума. кагеяма устал. устал плакать, устал ждать, устал думать, устал надеяться, устал жить. хотелось лезть на стену от отчаяния и рвать волосы в клочья от неведения и подвешенного состояния. в голове рисовались худшие картины, которые раз за разом вгоняли в истерику и вселяли ужас и животный страх. у кагеямы опустились руки. неделя. тобио заплакал, стоя в очереди в магазине, когда увидел новое сообщение. ойкава, мать его, тоору. побежал ли кагеяма домой к ойкаве, сломя голову и бросив корзину с продуктами на пол? да. слезы беспрерывным потоком лились по щекам, мешая смотреть под ноги, отчего тобио упал по дороге несколько раз. руки тряслись, а сердце бешено колотилось в груди, норовя то ли выпрыгнуть, то ли раскрошить в пыль окружавшие его ребра. он совсем не понимал, как добрался до нужного места, как поднялся на нужный этаж и тем более как оказался в комнате тоору. пиздец. сказать, что здесь царил настоящий хаос, — ничего не сказать. разбросанные вещи путались под ногами; в комнате стоял противный, едкий запах пота; тарелки, наполовину наполненные едой, ужасно пахли и покрылись плесенью; на столе и подоконнике образовался толстый слой пыли. кагеяма наконец посмотрел на ойкаву и чуть не потерял дар речи от увиденной картины. тоору значительно похудел: его впалые щеки виднелись издалека, футболка почти сваливалась с плеч, а до безобразия тонкие руки мелко дрожали. глаза — потухшие глаза — обволакивала пелена слез. на сильно осунувшимся лице пыталась играть беззаботная улыбка, но, поняв, что ничего не выходит, ойкава бросил попытки натянуть маску. в комнате повисла гробовая тишина, и между тобио и тоору протянулась невидимая нить напряжения, готовая лопнуть в любой момент и повести за собой то ли скандал, то ли слезные объяснения, то ли конец всему. кагеяма не выдержал и сократил расстояние быстрыми шагами, после обхватив щеки (почти порезавшись о скулы) ойкавы и накрыв его губы своими. этот поцелуй не был похож на предыдущие. в нем не было ни похоти, ни страсти. он был наполнен той болью, что сидела глубоко внутри двух истерзанных сердец, теми неозвученными чувствами и нежностью с примесью горьких слез. ойкава отстранился первый и уткнулся носом в плечо тобио, обхватывая его талию подрагивающими руками и хватаясь за чужую футболку так, словно это спасательный круг, словно это действие способно избавить от всех переживаний, таившихся где-то в душе, показать безмерную благодарность и спасти жизнь. хотелось кричать, срывая голос и сдирая горло в кровь. хотелось просить прощения, умоляя, стоя на коленях. хотелось рыдать несколько часов подряд, объясняя, что произошло. хотелось отключиться и исчезнуть. — ты, блять, придурок, ты в курсе? — шепотом в самое ухо. — я… твою мать, тоору. кагеяма был готов рвать и метать, кричать о несправедливом отношении к нему; он хотел злиться-злиться-злиться и высказать все, что думает насчет случившегося. но он не мог. когда ойкава так плакал, прижимаясь к теплому телу в поисках успокоения, и сбивчиво шептал извинения, он ничего не мог сделать. одну руку запустил в отросшие волосы на затылке тоору, а другую — расположил на его спине, пробегаясь пальцами и пересчитывая буквально торчащие сквозь тонкую ткань футболки позвонки. — мне так жаль, — удавалось выдавить в перерывах между всхлипами и рыданиями. — я просто… я так устал, знаешь, тобио? мне жаль. пожалуйста. в ответ — тишина. — знаешь, тобио, мне просто хотелось вспороть себе глотку и лежать так, пока я не… — заткнись, — одернул его кагеяма. слышать такое от самого близкого человека — тяжело. тяжелее понимать, что ты не в силах помочь. тяжелее понимать, что это действительно могло произойти, если бы не свершилось чертово чудо. неделя. ровно столько прошло с момента, когда тобио знал, что происходит с ойкавой.