Рабочие моменты

Тюремную охрану сложно удивить. Особенно сложно удивить тех, кто работает не первый день и знает, что огромная уродливая туша в камере особого режима - это не просто заключённый психопат с огромными деньгами, а один из самых влиятельных людей в банде, контролирующей весь Неаполь и протянувшей свои щупальца, возможно, по всей стране. Который мог бы выйти отсюда в любой момент, если бы это было нужно ему или кому-то, кто стоит выше него. И у которого явно нет с этим проблем. Поэтому те, кто остаётся работать в охране, быстро выучивают простые правила. Ты не говоришь с ним больше, чем необходимо, и не смотришь ему в глаза. Ты не принимаешь от него ничего, кроме подноса через стандартное окно, и не даёшь ему ничего, чего тебе не приказывали. Ты формально обыскиваешь тех, кто приходит нанести ему визит, объясняешь им правила и не слушаешь, о чём они беседуют, даже если они стоят напротив стекла и молчат - полчаса, час, больше. Ты не задаёшь вопросов о том, как они ухитряются пронести всё то, что он желает получить, вопреки любым правилам, включая те, что тебе вбивали раз за разом, прежде чем дать работать на этом уровне. И, разумеется, ты не обращаешь внимания на то, что происходит за стеклом его камеры. Даже если тебе на мгновение показалось, что там есть чему удивиться, - это не так. Толстые крупные пальцы Польпо только кажутся мягкими и слабыми - когда они надавливают, под слоем колышащейся плоти будто сжимаются стальные стержни. Нужно очень много сил, чтобы двигать это огромное тело в пространстве, даже когда это пространство ограничено стенами тюремной камеры. Если бы в эту камеру зашёл кто-то, кого её хозяин не приглашал, - с шансами тот мог бы расправиться с незваным гостем, даже не трогая свой арсенал в удобном стенном шкафу. Но к нему не заходят почти никогда. Бруно Буччиллати стоит перед стеклом, отделяющим камеру от коридора, неподвижно, как любой из его гостей. Молча - руки расслабленно опущены вдоль тела, лицо застыло гладкой задумчивой маской, в которой не движется ни одна самая малая мышца. Единственное движение, которое он себе позволяет - это то, как медленно вздымаются его рёбра на вдохе, и то, как иногда вздрагивает его горло. Это движение - начало удара, который никогда не достигнет цели. Оно рождается в глубине тела, поднимается к поверхности, и Бруно задерживает его в районе горла, не позволяя выйти наружу, заставляя умереть там. Тело его станда, когда тот принимает антропоморфную форму, сильное и жёсткое, вместо верхней части лица у него - закрытый шлем с рядом крупных шипов. Польпо мог бы показать, что ему плевать на них - но нет, шипы его привлекают в первую очередь. Будто какая-то внутренняя тяга к тонкому и острому, в противовес его собственной тяжёлой удушающей силе, заставляет его сдавливать их своими толстыми широкими пальцами, жать всей влажной колышащейся ладонью. Шипы распарывают мягкую плоть под натянутой кожей, вязнут в ней, кончики их словно скребут по костям - но если моргнуть, разумеется, ничего этого не происходит. Польпо сжимает пальцами ещё пару шипов, затем оглядывает замершую перед собой фигуру, похожую на человека, и всей ладонью берёт её за подбородок, заставляя поднять закрытое лицо. Камера над головой ничего не видит. Для людей, наблюдающих за встречей, не происходит ничего необычного. Даже если их самый важный заключённый желает общаться с кем-то странными жестами, наверняка у него есть на то причины. Бруно стоит неподвижно, даже когда Польпо неторопливо ощупывает верхнюю часть его станда, будто проверяя на прочность и напряжение его собственные мышцы, каменеющие в ответ на это движение. Повреждения, которые получает в бою твой станд, отражаются на тебе самом - и Бруно чувствует пальцы Польпо под своим закрытым воротником, и вторую его руку на своём бедре, но по-прежнему стоит перед стеклом, держа спину прямо. У самого Польпо - станд дальнего действия, он едва ли когда-нибудь ощущал, как это бывает. Но он знает о стандах достаточно, чтобы понимать, что делает. И когда он рывком тянет вниз первую из крепких застежек на теле его станда, почти надрывая молнию и обнажая то, что скрыто под первым слоем, - он смотрит Бруно в глаза. Как смотрел в первый раз, когда тот пришёл к нему с просьбой, выходящей за рамки допустимого в организации. Улыбаясь так же ласково, как тогда. - Я поговорил с Польпо. Физический ущерб - минимален. Что уж - по сравнению с теми травмами, что можно получить даже при мелкой стычке с конкурентами, он кажется ничтожным. Владея стандом и работая на людей, контролирующих полстраны, легко впасть в самоуверенную гордость, в иллюзию своей неуязвимости. Но первая же банальная пуля в ногу, или удар по затылку из-за угла, или нож-бабочка, легко порхнувшая по рёбрам, быстро возвращают таких гордецов на грешную землю. - И? - Мы пришли к выводу, что этот инцидент был досадной случайностью, к которой я и мои подчинённые не имеют отношения. То, что может позволить себе Польпо, почти не оставляет следов. Максимум - пару синяков, закрытых манжетой, несколько лёгких ссадин, слабое ощущение на внутренней стороне лёгких и аорты, словно по ним прокатилась волна мокрого песка. Не сравнить с пулей в ногу или ударом по затылку. - Я могу сказать остальным, - негромко замечает Аббаккио, и Бруно резко вскидывает на него глаза, запоздало соображая, что он имеет в виду. Мгновение спустя он берёт себя в руки и говорит: - Да. Ты можешь сказать им, что с нас снимается вся ответственность за эту нелепую потасовку. Ни к кому из нас больше нет претензий. - Он молчит ещё пару секунд. - И я буду тебе благодарен, если сделаешь это сегодня, пока Наранча не сотворил какую-нибудь глупость. Аббаккио кивает, показывая, что понимает важность этой просьбы. Но когда Бруно проходит мимо него, намереваясь закончить этот разговор, его руку вдруг сжимает напряжённая ладонь. Он медленно поворачивает голову. Аббаккио смотрит ему в глаза, долго, не задавая ни единого вопроса, не пытаясь изобразить ни возмущения, ни презрения, ни сочувствия или ненависти, ничего, что могло бы принудить его к реакции. Единственное, что он себе позволяет - этот нелепый жест, узкая крепкая ладонь, коснувшаяся руки Бруно - отчётливо выше того участка на запястье, где остались синяки, которых Аббаккио даже не видит. Иногда ему кажется, что этот человек солгал о том, сколько ему лет и как долго он успел проработать в полиции до той ночи. Каждый имеет право на свои секреты. Спокойно, не отводя взгляда, он убирает ладонь Аббаккио со своей руки и тихо говорит одно слово. - Нет. Что бы ты сейчас ни подозревал о моих сделках - нет. Ты не будешь лезть в это сам. Ты не будешь делиться этими фантазиями с остальными. Ты не взвалишь на них и на себя очередной нелепый ком злости и вины за то, что ни от кого из вас не зависит и к чему вы не имеете отношения. Всё просто. Есть вещи, которые тебя касаются, и есть вещи, в которые ты не сунешься, и никто не станет объяснить тебе, словно ребёнку, почему. Это просьба, это данность и это приказ. Если ты не хочешь сделать мне и всем вам хуже, ты не станешь его обсуждать. Аббаккио знает его слишком хорошо, поэтому говорить всё это вслух нет нужды. И, прежде чем уйти, Бруно сжимает его пальцы, показывая, что благодарен ему за это. Разумеется, он знает, что не последний раз навещал своего капореждиме в тюремной камере, и что при необходимости он окажется там снова и будет готов договориться в любой позе, которую тот укажет. За некоторые вещи это можно считать справедливой ценой. Если бы ещё то, что ему на самом деле нужно, оплачивалось так же просто.