В самое сердце

      Когда Моцарт приглашает его к себе в гости, Сальери приходит. Он не может не прийти, не тогда, тогда Моцарт смотрит своими яркими глазами прямо в сердце, прямо в самую душу. У маэстро Сальери нет души? Ошибаетесь, она есть. Не все могут ее разглядеть, не всем позволено это сделать. Только вот Вольфганг не спрашивал разрешения, он просто появился в его жизни и залез в эту душу, заменив все мысли о музыке на мысли о музыкальном гении. Да, абсолютно невежливо, но что же он мог поделать, если с самого начала ему стало интересно, что скрывается под ледяной маской? Человек, который пришёл вслед за Розенбергом и наверняка дружил с ним, так почему же он согласился выслушать музыку Моцарта, позволил вылить на себя все эти метания?       Когда Моцарт приглашает его на танец только для них двоих, Сальери первый протягивает руки для вальсовой позиции. Он не позволит себя вести, а Моцарт просто не привык к дамской позиции — они путаются в ногах, оставляют светло-серые следы на черной коже ботинок друг друга, и Вольфганг бездумно смеётся, кружась у него под рукой и после цепляясь за плечо из-за закружившейся головы. Он напевает какую-то мелодию, то ли свою, то ли услышанную где-то на улице. Впрочем, может эти две вещи были объединены.       Когда Моцарт порывисто целует его, Сальери отвечает. Кладет руку на шею и позволяет стянуть ленту с волос, вплести в них пальцы и прижаться ближе. Он прикрывает глаза, только бы не видеть этого огонька в Моцартовских глазах; почти жмурится, напуганный сам собой.       Когда Моцарт предлагает остаться на ночь, Сальери соглашается. Не может не согласиться, потому что поддаётся глупой мысли о том, что, может, вот он — момент долгожданного счастья.       Потому что Сальери влюблённый идиот.       Они не спят вместе. Антонио не спит вовсе, погруженный в свои мысли. Он сидит в кресле как мраморная статуя, холодный, отстранённый, как всегда. Почти всегда, если быть честным. Чертовы мысли роятся в голове на смеси языков, Сальери даже не всегда успевает их отследить — безумный темп не позволяет. На удивление, большинство из них завязаны не на Моцарте, не на этом сумбурном вечере, не на мелодии или мягких губах. Нет, они вертятся вокруг него самого, его прошлого, как давнего, так и самого недавнего. Только вчера он пытался себя убедить, что ничего между ними невозможно, а сегодня сидит в комнате самого Вольфганга и наблюдает за его спокойным сном.       Правда, слишком спокойным его назвать нельзя. Вольфганг ворочается во сне, сбивает одеяло кублом, обнимает подушку и тут же отпихивает её на другую сторону кровати. Один раз она падает и Моцарт, не просыпаясь, шарит руками по кровати и пытается ее найти. Впрочем, безуспешно. Пробормотав что-то невнятное, он обнимает кусок одеяла и прижимается к нему лицом, счастливо улыбаясь.       Наутро, как только первые лучи пробиваются через плотные шторы и касаются переплетенных рук, Сальери будто оживает. С губ срывается громкий выдох, на секунду он прикрывает глаза, пытаясь собрать множество мыслей в один вывод. И у него получается. Он кажется жестоким, как по отношению к Моцарту, так и к самому Антонио... Но что-то подсказывает, что этот выход — единственный правильный и чем быстрее Сальери сделает этот шаг, тем лучше будет. Для всех. Ради всеобщего блага.       Когда просыпается Моцарт, он похож на цыплёнка. Взъерошенный, сонный, с выражением детской наивности на лице и яркой улыбкой. Потянувшись и с довольным звуком притягивая с пола подушку к груди, Моцарт жмурится и крайне довольно улыбается. Наконец он садится на кровати и протирает глаза, пытаясь отделаться от сонливости. Его пробивает на зевок, который Вольфганг пытается скрыть, уткнувшись лицом в подушку. Завороженно наблюдая за этим, Антонио не может не отметить, что выглядит Вольфганг при этом очень мило, хоть и делает это непроизвольно. Наверное, для юного гения такое утро естественно. Ему ведь не надо никуда бежать по первому крику императора или по велению своей собственной мысли, что так и норовит ускользнуть…       Проходят долгие несколько секунд, прежде чем Моцарт замечает, что в комнате не один. Услышав едва уловимое движение, он резко вскидывает голову и так и застывает — с чертовой подушкой в руках, гнездом на голове и абсолютно растерянным видом, лишь хлопая ресницами на Сальери. Кажется, Моцарт даже напуган этой ситуацией. Откуда Антонио взяться в его комнате? Почему он так настороженно смотрит на него? Это всё одна большая галлюцинация или это смерть в лице относительно нового знакомого? Понимая, что бежать ему некуда, да и бежать сейчас у него вряд ли получится, Вольфганг принимает решение швырнуть в него первым, что попадется под руку — вдруг это отсрочит смертную казнь?       Осознание приходит крайне медленно — ровно в тот момент, когда Моцарт замахивается подушкой и почти запускает её в сторону Сальери. Судя по всему, на лице у него написаны все мысли, что скользят в голове, потому что Антонио слишком уж понимающе и криво усмехается для того, кто не знает всей ситуации. Рука с подушкой безвольно шлепается на кровать, взгляд расширенных глаз упирается в тёмную фигуру с таким неверящим выражением, что Сальери приходится кивнуть, чтобы тот перестал тупить и осознал всю ситуацию. От начала и до конца.       Закрывая лицо ладонями, Моцарт внезапно осознает, что натворил. Да, он любит самой чистой любовью, всё ещё по-детски наивной, но какое он имел право так поступать с человеком, которого почти не знает? С человеком, который наверняка возненавидит его сразу, как только Моцарт попытается вымолвить хоть словечко в своё оправдание, потому что оправдывать здесь нечего, это попросту невозможно.       За ладонями он не видит, как Сальери отходит к зеркалу и поправляет прическу, вновь завязывая волосы в тугой хвост и лишь выпуская пару прядок у лица. Как Антонио выравнивает брошь, думая о том, что как бы он хотел, чтобы жизнь можно было поправить так же легко. Не видит его собранного, хоть и усталого, лица. Того, насколько вымотанным себя чувствует Сальери после вчерашнего вечера, этой ночи и этого утра. Не видит, как тот на секунду прикрывает глаза и делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.       Поэтому для него становится новостью, когда он слышит удаляющиеся шаги и голос, который звучит, кажется, от самой двери. Моцарт рваным движением убирает руки, почти вскакивает с кровати и в самый последний момент одергивает себя — наверное, совсем некрасиво удерживать человека, который так хочет уйти. И в этом Моцарт его прекрасно понимает. Нельзя держать, когда другому надо идти. Как бы не хотелось броситься вслед, вцепиться в темные рукава и снова уткнуться в плечо. Как вчера. — Вчерашний вечер и это утро были ошибкой. — голос хрипит, неизвестно от чего — от долгого молчания или от того, что Антонио не хочет говорить этих слов. Может, от того, что в комнате прохладно. Может, от всего одновременно. — А над ошибками надо работать. Я приложу все усилия, чтобы не повторять их в своей жизни и, надеюсь, Вы поступите так же. Будьте благоразумны, Моцарт, и всё пройдет хорошо.       Кажется, в тишине комнаты можно услышать хруст разбивающегося сердца Амадея. От привычного румянца на щеках не осталось и следа, а губы дрожат, как и кончики пальцев. Противные слёзы наворачиваются на глаза, и Моцарт изо всех сил пытается их сдержать. Нельзя плакать. Он не маленький мальчик, которого просто бросили, как дворового щенка, потому что тот перестал быть веселой игрушкой! Так ведь?.. Или он просто недостаточно хорош для Его Величества Антонио-я-лучше-всех-Сальери? Снова недостоин человека, которого любит? Только вот в этот раз этот человек не в розовом пышном платье, усыпанный драгоценностями, а в чёрном костюме и из драгоценностей у него пара колец и эта чертова брошь. — Что потом будет?.. — Моцарт спрашивает шёпотом, не способный на большее. Еще пару минут назад он чувствовал себя таким счастливым, таким отдохнувшим… От этого не осталось и следа. Неужели, конец наступил даже раньше, чем нормальное начало? Сальери вздыхает, стараясь сделать вздох раздражённым, а не усталым и болезненным. Он хотел уйти молча, лишь поставив точку в их… несуществующих отношениях. Теперь же ему придётся ранить Моцарта и самого себя ещё сильнее, пытаясь объяснить свои слова. Объяснить фактами и привычными жёсткими словами, а не страхом, что поселился липкой мерзкой жидкостью где-то под сердцем. Чем-то, что будет выглядеть весомо. Глупо ведь сказать, что он просто боится будущего? Боится за себя, боится за Вольфганга. За их карьеры, за их личную жизнь. За народное осуждение, за нарушение множества негласных правил общества.       Он ведь не Моцарт, не бунтовщик, который заявляет о своих мыслях смело, готовый идти до последнего за своей мечтой. Конечно, что-то общее в них есть. Он верен своей мечте, своему сердцу и музыке. Так почему тот поступок, который единственный верный, который спасёт их обоих, кажется роковой ошибкой? — А потом будет всё так, как было. — Ложь. Очевидная даже для тех, кто ни разу не был знаком с любым из них. Так, как было, уже никогда не будет. — Мы разные люди, Моцарт, и не пытайтесь это отрицать. Забудем друг друга настолько, насколько позволяет долг, и останемся теми, кем были. Композиторами, соперниками, противоположностями. Называйте, как хотите. Сальери говорит шёпотом, впивается ногтями в предплечья, даже сквозь слои одежды чувствуя легкую отрезвляющую боль. Она помогает поддерживать ту знаменитую маску устрашающего капельмейстера, который способен мельчайшим изменением в мимике и коротким движением руки успокоить целый оркестр. Того человека, которому чужды человеческие чувства и который легко берёт их под контроль. Контроль. Конечно. — Вы же не будете отрицать очевидного, Антонио! Не будете отрицать того, что нас тянет друг к другу, правильно же говорят, что противоположности притягиваются… Моя мама всегда так говорила, она… Она бы не стала лгать мне! — Моцарт всё же вскакивает с кровати, за несколько шагов оказываясь подле Сальери. Он хочет взять его за руку, успокоить и поговорить, но Антонио делает пару шагов назад. Снова.       Мысли Моцарта рассыпаются песком. По щекам текут слёзы, которые он не может, да и не хочет, сдерживать. Зачем? Кроме Антонио, здесь никого нет, а тот пускай видит. Пускай видит, что творит с Вольфгангом и передумает! Ему страшно снова терять человека, с которым он прошёл пускай и не долгий, но путь рядом и пережил самые яркие эмоции. Не всегда позитивные, плевать. Рядом с Сальери он чувствует себя живым, рядом с Сальери он чувствует себя рядом с самой музыкой. А теперь его музыка отворачивается от него. Это ли не худшее наказание для композитора? Быть отвергнутым тем, кто живет в сердце, в душе, в мыслях… — Это яд, который убьёт нас обоих. Прощайте, Вольфганг.       Сальери выходит за дверь, тихо прикрывая её за собой. Быстро он спускается вниз и замирает у входной двери, слабовольно оборачиваясь и глядя на дверь комнаты, за которой остаётся Вольфганг. Тот человек, к которому он впервые за достаточно долгое время проникся тёплыми чувствами. Тот человек, который сейчас разбит не меньше, а может и больше, чем он сам. Тот человек, с которым он поступил так жестоко. Слабый порыв вернуться, обнять и сказать, что передумал, оказывается пресечен на корню. Нет, нельзя. Они… Да нет никаких «они». Антонио Сальери и Вольфганг Моцарт были обречены на провал с самого начала.       А Моцарт не пытается его остановить, ему просто больно. Стеклянные крошки его сердца расползаются через кровь по всему телу, ощущаются так, будто его режут со всех сторон. Невыносимо. Руки опускаются, и он безвольной куклой стоит у этой глупой двери и смотрит туда, где несколько мгновений назад был Антонио. Больше не его Антонио, никогда не его Антонио.       Спустя несколько губительных мгновений, отмерев, Вольфганг бросается к окну. Может, удастся увидеть в последний раз! Может, он ещё разок увидит не холодного маэстро Сальери, а того человека, который еще недавно смеялся над отдавленными ногами во время вальса и так приятно ощущался холодными руками на шее! Распахивая шторы, он дрожащими руками цепляется за подоконник и пытается найти взглядом знакомую фигуру. Хоть бы повезло, хоть бы Антонио не успел уйти слишком далеко…       Это не занимает много времени. Он успевает вовремя, а улицы почти пусты — время ведь раннее. Надо же было ему проснуться сегодня в такую рань… Может, проснись он чуть позже, Антонио бы не ушёл… Может, успел бы передумать.       Моцарт неотрывно смотрит на жёсткий, собранный силуэт несколько мгновений. Кажется, в Антонио ничего не изменилось. Такая же ровная осанка, твёрдая походка, гордо поднятая голова… Вольфганг бы мог разглядывать его ещё долгое время и наверняка бы это сделал, если бы Сальери внезапно бы не обернулся. Ловя на себе его взгляд, Моцарт вскрикивает и тут же захлопывает шторы, чуть не сорвав с их с карниза. Из его рта сыплются испуганные и чуть отчаянные ругательства, отбегает в другую часть комнаты. Почему именно в этот момент?!              Падая обратно на кровать, Моцарт сжимает дрожащие руки в кулаки и жмурит глаза, надеясь, что это все окажется сном. Ему наверняка показалось, что карие глаза как-то по-особенному блестят. Это всё солнце. Так ведь?..