Sleepwalk

Доктор Лоуренс Гордон, уважаемый человек, квалифицированный врач и выживший игры Пилы, бывал у места, где его жизнь разделилась на до и после, слишком часто. До смерти Джона Крамера это было объяснимо. Но почему он продолжал возвращаться сюда, даже когда сам наконец сказал, что «игра окончена»? Может быть, его что-то держало здесь. А может, просто тянуло к своей конечности. Пожалуй, она была поэтическим символом того, что теперь он принадлежит «этому месту» точно так же как Адам, Зепп и ещё… Марк. Лоуренс вернулся в ванную когда, по его расчетам, Хоффман должен был уже потерять сознание от голода и жажды, но ещё не умереть окончательно. Только если он, конечно, не начал есть мертвечину или не отгрыз себе ногу и сбежал. Сжав ключ в руке, Лоуренс остановился у пилы, все так же валяющейся в коридоре, и пнул ее подальше. Если Марк и сбежал, то скорее всего взял бы ее с собой, как очередное оружие. Наверняка бы озверел еще больше. Гордон открыл тяжёлую, до боли в спине знакомую дверь и оперся на трость, переводя дыхание и вбирая в легкие как можно больше влажного, но терпимого воздуха в коридоре. Чистого воздуха ему понадобится много: даже проведя хоть тысячу операций за жизнь, невозможно вытерпеть запах трёх трупов и останки конечностей. Возможно, Марк отключился раньше просто от того, как тут воняло. И все же… у испытания должно быть Решение. Даже если это испытание — наказание. Впрочем, какое испытание не было наказанием? Гордон хмыкнул, пряча ключ и включая свет. Как странно, что его испытание заключалось в том, что убить, а испытание Хоффмана в том, чтоб постараться не убить. Комната была такой же, но абсолютно другой. До неприятного знакомой, но при этом абсолютно чужой. С момента, как он выбрался, тут явно не убирались и Лоуренсу подумалось, что Крамеру следовало думать не только о философии ценности жизни, но и о чем-то более приземленном, вроде банальной санитарии. Первое, что бросилось в глаза Лоуренсу — это перевернутая и разбитая ванна, от которой тянулась длинное кровавое пятно. Гордону подумалось, что заставить Хоффмана калечить себя, чтоб выбраться — не очень действенно. Он и сам с этим отлично справлялся. Еще была возможность развернуться и просто уйти, не следуя никаким правилам, которые даже проверить некому. Если ему суждено выбраться — выберется, если нет — умрет здесь, составив компанию Адаму. Его тоже не искали. Может быть, полиции проще замять это дело и публично заявить, что он умер или пропал без вести. Гордон не знал, и не видел никаких новостных сводок на эту тему. И, впрочем, не сильно интересовался: был уверен, что такое не станут выносить на публику. Гордон сглотнул, медленно ступая по грязной плитке, и невольно поймал себя на мысли, что боится подскользнуться. Было бы нелепо упасть и запачкать пальто в крови. Не менее мерзко было бы потом оказаться в отделении за это. Ему хватило общения с полицией до и после «игры» до конца жизни. Лоуренс остановился возле Хоффмана, лежащего лицом в пол, и осторожно коснулся его тростью несколько раз. Если Марк притворяется, то это был бы рискованный жест, который мог бы стоить Лоуренсу если не жизни, то как минимум нервов. Ему хотелось бы этого избежать. Тем не менее, реакции не последовало: кажется, он был без сознания. Это к лучшему. Медленно опускаясь к неясно насколько живому Хоффману, Лоуренс подумал, что точно не будет оставлять кассету. Он не настолько красноречив, чтоб писать хитрые тексты о грехах человеческих, и слишком занят, чтоб в принципе заниматься этим. Кому-кому, а Хоффману объяснять правила и причины не нужно. Он сам все прекрасно знает. Пожалуй, гораздо лучше чем Лоуренс, который старался оградить, уйти, сбежать. Не зря Джон отрезал ему конечность. На одной ноге далеко не убежишь. И Лоуренс в какой-то момент смирился и перестал бежать. Может быть тогда, когда на собраниях жертв Пилы стало появляться всё больше людей. Может тогда, когда он узнал, что Крамер мертв. Может тогда, когда понял, что Крамер не позволит ему зайти в ванную, пока не наступит «какое-то время». Гордон с усилием присел на пол, чувствуя коленями холодную плитку сквозь брюки. Положил возле себя трость. Хоффман все еще был без сознания и, все же, Лоуренс опасливо смотрел на него несколько минут, прежде чем сменить кожаные перчатки на медицинские. Он не был оригинальным. Сколько не думал над испытанием — все вторично, все просто, и Лоуренс не комплексуя вернулся к тому, с чего, фактически. начал. Вшить ключ. Куда-нибудь в глаз. Под глаз. Разорвать Хоффману щеку и сунуть туда, но он ведь достанет, выйдет и перережет глотку Лоуренса тем куском ванной, который валялся тут неподалеку. Нужно что-то более острое, не связанное с пустой физической болью, которой они сыты поперек горла. Но чем вообще можно заставить измениться человека, перебившего целый полицейский участок «просто потому что». Не имея достаточно фантазии, Лоуренс невольно обращался к тому, что пережил сам, ища там ответ на вопрос о последней воле Джона. В первую очередь: было ли то, что он был здесь сейчас, частью этой воли? Или это личное желание? Бессонными ночами он размышлял, почему он вообще оказался в этом месте. Он ведь вел почти нормальную жизнь. Семья, работа, дочь. И пусть его семья разваливалась, но это происходило не с ним одним — так почему? Почему теперь он пособник серийного убийцы? Оставшийся один, но все равно следующий каким-то правилам, какой-то игре. Крамер забрал у Лоуренса все ради каких-то своих целей. Ради того, чтоб его врач бесплатно помогал больным фантазиям, сплетенным с сумасшествием от серии трагичных событий? Пожалуй, ему следует перестать возвращаться к прошлому. Даже к тому прошлому, останки которого находятся в шаговой доступности. Адам еще здесь. Вернее, то, что от него осталось. Грязь, кровь и кости. Отличная компания. Помедлив еще немного, Лоуренс рассек вторую щеку Марка, салфеткой подбирая кровь. И тут же решил, что это точно ничего не стоит. Это слишком просто. Это не входило в волю Джона, и Лоуренс не планировал делать что-то сверх. Это не его дело, его здесь быть не должно, поэтому он должен идти. Да, спасение жизней — его работа как врача, но если надо, он должен решиться и на то, чтоб какую-то жизнь прервать. — Решил меня угробить? — Гордон вздрогнул, сжав пальцами трость и замер, не оборачиваясь. Цепь звякнула. — Мог бы просто застрелить меня. Не знал, что тебе нравится смотреть за страданиями других. Гордон молчал. — Сука. Какая же ты блядская сука, Лоуренс, — Хоффман хрипел. Не по-человечески, зверино, и если бы Гордон не знал, кто именно лежит за его спиной, но за что не узнал бы. — Тварь. Не желая больше этого слушать, Лоуренс потянулся к выключателю, но его оторвал резко другой крик Хоффмана. — Стой! Стой, стой, стой, — голос Хоффмана вдруг зазвучал до непривычного жалобно, странно, будто он скулил. — Выпусти меня отсюда, а. Лоуренс приподнял брови. Почему он вдруг так заговорил? — Ну серьезно, Ларри, на кой черт ты все это делаешь? Ты ведь не Аманда, не должен убираться за стариком. Выпусти меня. Я усвоил урок. — Это его воля. Я — такой же ее исполнитель, как и ты, — Гордон рушит тишину не сразу. Говорить ему даётся, пожалуй, даже тяжелее, чем отпиливать себе ногу. — Не пытайся сделать себя лучше, Лоуренс. Ты ничем не отличаешься от нас, — смех у него скрипучий, противный. Словно по металлу скребут ногтем. — Я не буду рисковать своей жизнью, выпуская тебя. Ты сам должен все понимать. Марк закатил глаза и резко подался вперед. Цепь зазвенела угрожающе громко, так, словно действительно вот-вот порвется. — «Игра окончена». Это же ты сказал. Просто так, потому что это звучало «правильно»? Какого ебаного хера ты тогда здесь? Ответа не нашлось ни через несколько секунд, ни даже через минуту. Лоуренс стучал пальцами по трости, глядя вперед себя. Почему он здесь? Потому что так надо. Ему попросту правильно здесь находиться. Он привык поступать правильно. — Совсем расклеился после развода, а? Нужна компания? — Нет. — Нужно быть слепым, чтоб не заметить, как ты кривишься. Выпусти меня, блять, БЛЯДЬ, СТОЙ, СУКА, НЕТ, Лоуренс хмыкнул и порывисто, едва не упав, вышел в коридор, выключая свет и захлопывая за собой дверь. До его ушей донеслись сдавленные крики и ругань, шум, возня, в которую Лоуренс постарался не вслушиваться. Он обычно старался не вслушиваться и когда что-то шумит за окном, в шкафу, на кухне и за входной дверью. Сразу после испытания — как параноик проверял шкафы, кровать, комнату Дианы, но когда остался один на один с собой, мгновенно потерял это желание. Появилось холодное, даже до странного холодное, безразличие. Если в его доме сидит незваный гость, то пусть сидит. Пускай делает что хочет, потому что Гордон едва ли может представить что-то хуже, чем проснуться в холодной ванне с ногой, прицепленной к трубе. Снова сделать те выборы, которые он сделал, покорно согласившись нести сначала дело, а потом и наследие сумасшедшего убийцы, из-за которого он сейчас именно такой, именно в этом положении. Гордон иногда не снимал протез на ночь. Ложился прямо так, как почти привык за долгие годы. Иллюзорное, до смешного наивное желание быть полноценным нормальным человеком. Желание залезть в свою собственную кожу, из которой его вытащили, выпотрошили. Весь он сейчас такой же фальшивый, как и его нога. Сегодня — одна из таких ночей. Он накрылся тяжелым одеялом и закрыл глаза, считая до десяти, чтоб все мысли дня остались за пределами кровати. И все же, ему казалось, что от него пахнет той ванной. Пахнет трупами, чужой кровью, плесенью. И все вокруг знают. И Элиссон ушла не потому, что устала, а потому что знала, и не хотела, чтоб знала Диана. Она слишком маленькая, чтоб знать. Пожалуй, Лоуренсу бы следовало возненавидеть Крамера если не за свою травму, то за травму своей дочери. Какой, какой моралью и какой философией можно оправдать то, что она была вынуждена быть заложницей в своем собственном доме и в столь юном возрасте свыкнуться с мыслью, что она может умереть? Больше никогда не почитать книгу, не посмотреть мультфильм и не поиграть с папой. Впрочем, последнее уже было реальностью. Что она бы сказала сейчас? Как о нем думала? Если позиция Элиссон была ему предельно ясна, то вот Диану он почти не видел. Ей могли внушить что угодно. Лоуренс дернул головой, понимая, что снова погружается в себя. Ему хотелось хоть ночь проспать без снотворного, просто по-человечески уснуть, но даже полностью уставшие тело и мозг никак не могли расслабиться и отключиться, посылая сигналы об опасности каждый раз, когда Лоуренс закрывал глаза. Он начал считать до ста. Простыни мягкие, матрас твердоват, протез холодный, а воздух в комнате теплый. Где-то за окном дует ветер, и тонкий куст под окном наверняка клонится в сторону каждый порыв. Лоуренс постарался визуализировать это. Вспомнить ветки, травинки вокруг. Вспомнить всё, что угодно, что отделяло бы его от ужасающих игр на выживание. Которые должны были закончиться. На нем и с ним. Хоффман должен был умереть, так почему Лоуренс решил напомнить ему о себе? По телу пробежали мурашки. Он ведь точно убьет его. Эта мысль показалась охлаждающе простой, несмотря на то, что Гордон думал об этом не раз, даже до смерти Джона. Сейчас все иначе. Сейчас все настолько иначе, что Хоффман точно придет за ним и убьет. И сколько бы апатии не было в Лоуренсе, он остро понял, что не готов умирать от рук Марка. И при этом сам едва ли не собственноручно к этому вел. Организовал на себя покушение. Лоуренс резко поднялся в постели, запуская руки в волосы, дергая плечами и прислушиваясь к каждому шороху. Если в его доме кто-от есть — пусть лучше это будет грабитель, чем сошедший с ума и достаточно крепкий, чтоб свернуть Гордону шею, Хоффман. Он не будет слушать просьбы, он живет по принципу «глаз за глаз», и здесь Лоуренс не сможет отделаться отпиленной конечностью. Он подорвался, доковылял до кухни, закидывая в себя дозу снотворного. Он должен начать новую жизнь. Пока Марк точно никак не мог выбраться — и неважно, насколько была правдива эта мысль. С ней Лоуренс наконец заснул. И просыпается связанный по рукам и ногам. Он не знает, где находится, но место похоже на его кухню. При этом абсолютно пустое. Ни кухонной утвари, ни гардин, ни тарелок. Только до странного широкий для одинокого человека стол и одинокая лампа, горящая над ним. Лоуренс тревожно дергается, пытаясь освободиться, но он едва может пошевелиться. Затянуто настолько крепко, что конечности немеют и ему кажется, что немеет даже нога которой нет. Гордон снова оглядывается, ищет взглядом знакомые предметы и даже пытается перевернуть стол, но бесполезно: тот словно приварен к полу и не двигается даже когда Лоуренс прикладывает все усилия, и веревки на запястьях едва ли не режут их. В горле собирается сухой ком, из-за которого Лоуренс едва может сглотнуть, а все тело прошибает потом. Гордон может поклясться, что у него белая горячка. Жар, температура за сотни фаренгейтов, острый бред и галлюцинации. Вся симптоматика, как по учебнику. Его можно брать и использовать как живое пособие: все признаки на месте. Он задыхаясь вскрикивает и кашляет, когда его резко прикладывают головой к столешнице. Та на ощущение как плитка, холодная, твердая и словно вот-вот разобьется. Голова кружится от резкого удара, паники, и Лоуренс растерянно осматривается, отчетливо видя, как из поглощающей темноты комнаты возникает широкая фигура. Хоффман улыбается едва заметно, но это пугало еще больше. Люди не должны улыбаться так. Люди с рассеченными щеками физически не могут так улыбаться. Лоуренс облизывает губы и всхлипывает, сглатывает ком, переводя взгляд на блестящий серебряный поднос с крышкой. Хоффман, правда, мало похож на официанта. Он грубо ставит поднос перед Лоуренсом и обходит стол, который словно внезапно уменьшился в два раза. Упирается ладонями о столешницу. — Привет, док, — его голос звучит не по-человечески, словно Лоуренсу льют в уши раскаленный металл. Слушать становится тяжело. — Я навестил твою семью. Весь свет лампы сужается до подноса и Марка. Весь мир Лоуренса сужается до одной точки. То, чего он ждал, чего боялся, обернулось в три раза хуже. Что с ними, что с ними, как Диана, что этот урод с ними сделал?! Лоуренс дергается на стуле, и снова безрезультатно, будто теперь его припаяли к нему. — Что ты с ними сделал? — он чеканит каждое слово, и каждое из них дается тяжелее, чем первые шаги с протезом. — Угощение, — Марк проходится пальцем по шраму от медвежьего капкана. Лоуренс неверяще мотает головой, пытается отодвинуться назад, зажмуриться, но век у него словно нет. Только сухость в глазах. Он не мог оторваться от подноса, пока рука Марка медленно хваталась за крышку. Отблеск ударил по глазам, но Лоуренс даже не моргнул. Нет, нет, нет, нет блять нет нет он это нет он, он он блять, Лоуренсу кажется, что его всего свело судорогой, когда из-под крышки показывается несколько волнистых прядей. Хуже ему становится только когда Марк резко убирает крышку полностью. На подносе стояла голова Дианы. На отекшем лице все еще осталась гримаса страха, ужаса, а пустые глазницы кажется смотрели прямо на Лоуренса. Не в силах сдерживаться, он заорал и дернулся так, что через секунду очнулся в своей кровати. Прикладывая руку ко рту, он с трудом сдержал тошноту и ощупал себя. Никакой веревки. Никаких следов от нее. Ни-че-го. Пожалуй, это самый страшный кошмар, который он видел за свою жизнь. Самый яркий, красочный и от этого еще более отвратительный. Успокаивало буквально только то, что это сон, и впервые за долгое время он был действительно рад проснуться и обнаружить себя в кровати, а не в реалиях того, что видел всего несколько минут назад. Лоуренс потер переносицу, понимая, что уснуть не сможет. Снова принимать снотворное он тоже абсолютно точно не хотел: порой оно просто заставляло чувствовать себя беспомощным, жалким, пародией на человека, которая не способна даже на базовые человеческие действия в виде сна. Думать о необходимости подгонять себя таблетками — противно. Лоуренс поправил протез и поднялся с кровати, хватаясь за трость. Вышел в гостиную, включая одинокий торшер у кресла и ставя иглу граммофона на какую-то пластинку, уже лежавшую там. Вслушался в музыку так, словно от этого зависит его жизнь и ментальное состояние, и весь пугающий мыслительный процесс словно отошел в сторону, уступая место простому эстетическому наслаждению. Порой Лоуренсу казалось, что покупка граммофона и огромной коллекции пластинок было вложением лучше, чем лекарства и пара походов к психотерапевту. Он чувствовал себя действительно лучше, а не просто существом с отключенными эмоциями, даже если среди них главными были ужас и боль. В конце концов, никакому психотерапевту он никогда не сможет сказать, что начал работать на серийного убийцу и что зачем-то исполнил его волю после смерти, навлекая на себя проблемы большие, чем закон. И зачем-то думал об этом. Зачем-то постоянно хотел вернуться, чтобы чем-то глупо и самообманно прикрыть всё, что натворил. По своей воле. Потому, что просто испугался, не захотел умирать, а потом почему-то привык. Он махнул рукой, откидываясь на спинку кресла и прикрыл глаза. Снова начал думать. За время, начиная с момента, когда он оказался вне ванной и до сегодняшнего, по сотне раз прокручивать в голове одно и тоже стало привычным. Он делал это дома, на работе, пока зашивал людей без сознания и пока слепо слушал инструкции Конструктора. Вслушивался в слова и даже порой начинал верить. Когда наблюдал за теми, с кем вынужден был разделять это, и понимал, что словно единственный сомневается. Не готов с религиозным обожанием идти за каждым словом. Но все равно шел, и остался один. И все это время размышлял, но почти никогда не говорил — и не собирался говорить. И сейчас за вечер не проронил ни слова, иногда мыча музыку или даже представляя, что он не в пустом доме, а в какой-нибудь филармонии. Следует туда сходить. Отвлечься. Проведя остаток ночи в гостиной, сидя на кресле, с утра Лоуренс ощущал себя всё так же вымотано. Сил не прибавилось, болела спина, шея, но на каком-то внутреннем уровне он был просто рад тому, что смог провести ночь без кошмаров. Боль пройдет. Он может работать даже так — и продолжал это делать. В ординаторской было гораздо уютнее, чем дома, даже когда у него появилась возможность обставить всё по собственному вкусу, не учитывая ничьего мнения рядом.

***

Он поймал себя на мысли о том, что он поступает отвратительно, когда снова стоял в коридоре у ванной. В руках Лоуренс держал бутылку воды. Может быть, если Хоффман посидит здесь подольше — если еще не умер — он не додумаеися до идеи подать Лоуренсу труп его дочери на обед, от которого нельзя отказаться. В таком случае, впрочем, следовало просто дать ему умереть как можно скорее. С усилием открывая тяжелую дверь, Гордон боялся только увидеть, что в ванне остались лишь «старые» трупы. У трубы — только Адам, а за спиной самого Гордона — разъяренное чудовище. И все же, страх оказался беспочвенным. В ванне все также пахло омерзительно, Лоуренс прокашлялся и включил свет. Марк оказался еще в сознании. Гордону подумалось, что он, возможно, ел себя. Или Зеппа. Или делал что-нибудь похуже. — Снова ты. Сука. Раз уж ты здесь, подойди ближе. Я перережу тебе глотку и мы закончим. Ты ведь здесь за этим? — несмотря на угрозу в тоне и едва ли не безумный взгляд, Хоффман выглядел и звучал ослабшим. Говорил тихо, словно экономил силы, и почти не двигался, только бегая глазами по вновь освещенной ванне. Лоуренс молча подкатил ему бутылку воды. — Что там? Цианид? Еще что-то? Давай, ты же знаешь дохуя умных слов. Что ты мне туда намешал? Оставил меня сдыхать и еще и издеваешься?! СУКИН ТЫ СЫН, — Марк рванул вперед, впрочем, не трогая бутылку, и Гордону стоило усилий всё также молча стоять на пороге, держась обеими руками за трость. — Это просто вода. Я даже не открывал бутылку. — Наконец-то решил меня вытащить отсюда, а? Уже давно, блять, пора. Я заебался сидеть здесь. Давай. Где ключ. Можешь даже не подходить, просто кинь мне, давай, давай, Ларри, просто, блять дай, мне, выйти. Обещаю не перерезать глотку. Я хочу уехать, — Хоффман шептал как сумасшедший, бегая глазами так, словно ключ вот-вот уже был у него. Он протянул одну руку вперед, все еще лежа на животе. — Живее. — У меня его нет. В полумраке было хорошо видно, как окровавленные уголки губ Хоффмана подернулись вверх. Он хрипло хохотнул, грохнув цепью еще раз. — Да ладно. Посмотрел и хватит. Хватит, блядь, хватит. Что тебе нужно? — Марк словно с каждой секундой терял человеческий облик. Лоуренсу пришлось зажмуриться, чтоб странные образы — возможно, он все-таки уже сходил с ума от запаха — перестали маячить перед глазами. — Я просто хотел… поговорить, — противно чувствовать себя школьником у доски. Лоуренс владел ситуацией полностью, но все равно что-то в нем постоянно призывало к смирению. Может быть, потому что это место было слишком крепко связано с Джоном. — Все-таки развод, — Хоффман хмыкнул. Помолчал секунду, словно задумавшись. — Найди себе девчонку помоложе. Или инвалид уже никому не нужен? — Заткнись. — Ты же хотел поговорить. Или может ты лучше поболтаешь с ним? — у ног Гордона оказалось что-то. Что-то побелевшее, покрытое личинками, но на этом что-то оставались части кожи и волос. Побледневший Гордон поднял взгляд, впервые направляя его в дальний угол ванной. Все было на месте. Пятно на стене. Ржавая труба. Три ржавые трубы и… больше ничего. «Никого» живого и никого мертвого. Там не было Адама и того, что от него осталось, ничего, оперевшегося на трубу. Лоуренс заторможенно наклонился и поднял с пола череп. Практически полностью разложившийся: неужели прошло настолько много времени? Он застыл, едва удерживаясь на ногах, прислонившись плечом к дверному проему. Адам. — Тебе достаточно, блядь? Выскажи ему всё. Расскажи ему про студенточек с работы и куда делась твоя блядская жена. — Заткнись. — Выпусти меня отсюда и я заткнусь навсегда. — Нет, я, не… — Лоуренс выронил череп. Глухой звук удара напугал его даже сильнее, чем тот факт, что о его куртку ударилось и сползло почти полностью сгнившее мясо. Адам. Держаться на ногах даже с тростью становилось все тяжелее. Со стороны Марка снова грохнула цепь, послышался звук удара чего-то о плитку. Керамика, возможно, но что-то достаточно хрупкое, чтоб биться на осколки. — Ты меня уже заебал. Что тебе нужно, либо выпусти меня, либо дай уже, наконец, сдохнуть. Ноешь как младенец, которого били башкой о стену. Лоуренс поднял череп, вглядываясь в него внимательно. Он слишком настоящий. Это не манекен, не муляж, не злая шутка. Это сделал он сам, это из-за него так. Крики Марка и грохот цепи превращаются в отвратительный фоновый шум. Тот, который давит на уши? и от которого невозможно избавиться даже заткнув их берушами. — Сука! — сквозь пелену это слышно достаточно хорошо. Гордон не может отвести взгляд, но краем глаза видит движение. Фигура на периферии зрения увеличивается непропорционально быстро, Лоуренсу подумалось, что это галлюцинации и очередной обман зрения. Ему не впервой видеть то, чего на самом деле нет. Адам. Это всё-таки не Адам. У Адама никогда не было лица, которое Лоуренс мог бы запомнить. Лицо Адама забили тяжелой керамической крышкой, после которой череп никак не мог остаться в том состоянии. А значит, это не Адам. А значит, он ни в чем не виноват. Рассуждение о собственной вине заканчивается где-то здесь. Ни в чем, что происходит, нет его прямой вины. Ни в разводе — Элиссон ушла сама — ни в преступлениях — это был Джон, Аманда, Марк. Ни даже в том, что сейчас ему по шее прошлось что-то острое, потому что это был Марк. Пожалуй, открытая рана и теплая кровь, постепенно заливающаяся под воротник, пачкающая одежду, лучшее, что может привести человека в сознание. Жадные вдохи начинают казаться болезненными и Гордон сползает чуть вниз, вновь роняя череп и, наконец, поднимая взгляд на фигуру возле него. Хоффман дышал тяжело, его потряхивало, а бегающий туда-сюда взгляд выдавал плохо сдерживаемый гнев. Он смотрел. Лоуренс тоже смотрел. Опустил взгляд, замечая разорванные звенья цепи. Она оказалась недостаточно крепкой даже для ослабшего, но заполненного гневом и жаждой мести Марка. — Как…? — у Лоуренса остается всего один вопрос. Он знает почему, за что. Но не «как». — Я говорил тебе «съебаться». Ты не ушел. А здесь… — он замер, хрипло вдыхая и едва не кашляя, — здесь полно средств, чтоб выбраться. Особенно с такой херни, на которую ты меня посадил. Ты очень ошибся, доктор. Марк наклонился, сверкнув глазами. — Мне жаль, что я не могу напялить на тебя капкан, посадить на электрический стул и загнать по двадцать иголок под каждый твой ноготь. Слишком много работы для твоей рожи. Молчаливое смирение почему-то сменилось заунывным отчаянием. Гордон коснулся шеи, в глазах потемнело и он понял, что, наверное, всё-таки ошибся. Ему оставалось лишь надеяться, что Марк не решит трогать Элиссон и Диану. Пускай делает с его трупом что хочет. Лишь бы успокоился. Лишь бы… — Игра окончена. Теперь уже точно, — он пнул его. Вышло не так сильно, как ожидалось, а может умирающее тело постепенно отключало всё чувства. Как низко и мерзко умереть в месте, которое для твоей смерти не предназначалось вовсе. И гораздо хуже осознавать, что это всё-таки Твоя вина.