Сверкающие сердца

      В то утро Нат проснулась с мыслью, что, если что-то в этот раз пойдёт не так, она свою телохранительницу прибьёт. Не потому что она плохо выполняла свою работу, ведь принцессе якобы нужен вечный надзор и защита: нет, в стенах замка слова о ней звучали исключительно хорошие, и даже престарелый писарь, не особо жаловавший королевский род, не мог не согласиться, что при всей своей серьезности и полном отсутствии чувства юмора, принцесса вела себя вежливо и по-доброму, а главное — терпеливо. Ежели кто неправильно ударение ставил или забывал в названии их сложно-произносимого-государства «т» и вторую «с», она никогда никого не попрекала и не исправляла: Нат принимала вещи такими, какие они есть, и не стремилась их подстроить под собственное мироощущение. А когда кто-то являлся в её библиотеку, брал книги и не возвращал, она лишь печально пожимала плечами и жила дальше. В общем, принцесса была из тех людей, с которыми ты говоришь мало, но которых не можешь не уважать и тем более не посмеешь сказать о них плохо.       Все это сказано к тому, что телохранительница у Нат появилась исключительно из-за психоза её гипер-опекающего отца-короля, и в день, когда Элдер, двадцатилетняя воительница, заслужившая немало наград за героическую самоотверженность на дальнем западе страны, где около недели шли ожесточенные бои с варварами, когда эта сильная суровая женщина впервые поклонилась Нат, сама Нат решила, что это абсурд — все её любят, она знает это, как знает, что её правление будет более чем достойным. Однако Элдер появилась — и от этого никуда не деться и, значит, придется смириться. Так Нат сделала реверанс и протянула руку для поцелуя. Элдер, как женщина, удивилась, но поцеловала её. Затем они переглянулись: и удивительным образом легкая обида пропала, как утренний туман с концом сумерек. Элдер смотрела на неё с доброй насмешкой, и взгляд её светлых зеленых глаз так и говорил: «Ну, Ваше Высочество, что вы мне прикажете? Станцевать иноземную частушку?».       Но у Нат, помешанной на образовании и науке, были свои развлечения и свои взгляды на мир. Поэтому первое, что спросила эта спокойная и непроницаемая принцесса, было:       — Можешь ли ты сосчитать до ста?       Элдер потупила взгляд.       — До тридцати, — ответила она пристыжено. — Я до воинской службы была рыбачкой, и сама — дочь рыбака. Нам, людям воды, считать не обязательно. Только уметь плести сети и разделывать рыбу.       — А читать умеешь? — тихо и ровно спросила Нат.       — И читать не умею. Даже алфавита не знаю, — Элдер явно не договорила. Она хотела да прикусила язык, ведь, как и любой солдат, обязан говорить только угодное своему государю и никогда не жаловаться на жизнь. Но Нат это не устраивало. И она продолжила:       — Почему? Ответь честно.       — Папенька считал, мне это не потребуется. Рыбакам не нужно читать: их сбережений никогда не хватит даже на самый дешевый букварь.       Нат кивнула своим мыслям и, как любой человек, видящий чуть больше других, уловила миг, когда взгляд Элдер изменился. Напускная веселость из него исчезла, и остались лишь горечь, невыразимая печаль и страх. И она поняла, что, будь Элдер честнее с собой и людьми, не будь закованной, как в кандалы, в солдатские доспехи, она бы вообще предпочла помолчать. А если бы Нат спрашивала и спрашивала, то отвечала, как есть: я необразованная, как мой отец и отец его отца, и все до него, потому что мы, Ваше Высочество, родились даже не в тени королевского двора, а в объедках, оставляемых всеми живущими в замке.       Нат собиралась первым делом, как станет королевой, решить вопрос бедности и если не сделать всех чрезвычайно богатыми, то хотя бы обеспечить большую часть людей королевства ресурсами и знаниями, дабы служить достойно и работать на благо политической системы. Если угодно, она была либералом-демократом и через десять лет своего правления планировала провести первые в истории феодального мира выборы и уничтожить все святое, построенное предками. И демократию — придуманное ею же слово, — и либерализм, — также придуманное ею понятие, и обеспечить народовластие, ибо только народ мог знать, что ему, этому самому народу, необходимо.       И потому, кончиками своих белых длинных пальцев приподняв низко опущенную голову воительницы Элдер, она произнесла:       — Отец хочет, чтобы ты служила мне. И если у нас с тобой нет выбора, я дам тебе все то, чего у тебя никогда не было: ибо только умея считать и читать, ты сможешь помогать мне. Не мечом. Не арбалетом на твоем поясе. Мозгом.       Элдер долго смотрела на неё. А потом очень тихо, словно порочила имя короля и заодно оскорбляла принцессу, пугливо спросила:       — Что такое мозг?       Так вот. В то утро, спустя два года, как Элдер стала доверенным лицом, телохранительницей и ученицей Нат, и спустя чуть меньше года с тех пор, как они впервые поцеловались, Нат проснулась с мыслью, что, если они не смогут и в этот раз встретиться в саду, придется Элдер прибить тяжеленным талмудом по биологии. Она проснулась в сумраке раннего мартовского утра, в лёгком холоде, блуждавшем по покоям, как бесстрашный вор — невидимый и крылатый, подобно птице. Не самая низкая, но и не самая высокая, чуть меньше ста семидесяти сантиметров, девушка, завернутая в кокон толстого одеяла, открыла глаза и сразу поняла, что не в духе: и что сердце её от чего-то дрожит. Возможно, это от ветра. Ведь минувшим вечером, задержавшись в библиотеке с Элдер, она вымоталась, как лошадь, и забыла закрыть форточку.       За широким тонким окном, скрытым темно-зелеными шторами, весна вступала в свои права. Пели скворцы и ласточки, апельсиновые деревья шелестели, плакали после прошедшего перед рассветом дождя, и срывающиеся с листьев прозрачные капли красивым звоном наполняли утреннюю тишину. Некоторое время Нат просто вслушивалась, всматривалась в прозрачный сумрак. А потом, нехотя раскрыв одеяло и быстренько накинув халат из овечьей шерсти, прошлепала к окну и впустила в комнату яркий прозрачный свет: в тон небу и облакам, плывущим в его голубых водах. Она затворила форточку, поглядела на улицу, положив руки на подоконник. Весна. Весна пришла. Она светом блестела в струях фонтана, звучала в смехе придворных, переливалась радугой в блестках, усыпавших внутренний двор — то были лужи, подморозившиеся в темени и теплеющие, тающие с появлением солнца.       И снова Нат подумала об Элдер, милой, доброй хранительнице её чести и достоинства, о её всегда от чего-то грустном и даже суровом взгляде, и о невероятно глупых вопросах, которые она продолжает задавать в силу своей необразованности и тяги к знаниям. Почему приходят грозы? Почему мы зеваем? С какой стороны расположено сердце? Мы ли вертимся вокруг солнца или солнце вокруг нас? И что, в конце концов, такое ген? Увлекающаяся биологией больше прочих наук, Нат, безусловно, знала ответы на большинство интересующих её вопросов в данной области. Являясь человеком в целом не глупым, она отвечала и на другие. И даже не поняла, в какой момент захотела за каждый ответ брать по поцелую и почему каждый вопрос так умиляет её. И вот, полгода назад, той золото-рыжей осенью, она дала волю своим чувствам — и, кажется, получила взаимность, ведь и до первого их поцелуя, и после, таинственный адресат через пажа присылал ей цветы и ветви красивых деревьев. Только после к ним стали добавлять записки, и в коротких, порой не самых грамотных предложениях явственно прослеживалась очаровательная неотесанность дочери рыбака.       «Если не удастся встретиться в саду, я прибью её той книгой на столе, — продолжала думать Нат. — А лучше задам наизусть выучить названия всех созвездий и устрою диктант…».       Стук. Она уже знала, это мальчик-паж, щуплый кудряш, появившийся в замке около недели назад. Нат узнала его по громким, выверено-ровным шагам, словно он не паж, а вечно марширующий солдат. Она не стала говорить, чтобы вошел — она сама его впустила, так как это куда гостеприимнее, и он, чуть смущенный, поставил быстренько на стол серебряный поднос с очередным подарком. В этот Нат обещала себе не улыбаться, оставаться стоически спокойной и даже холодной, но уже тогда в груди зародилось нежное, прекрасное чувство. А когда она взяла бумажку, на сей раз исписанную целиком, оглянулась на мальца.       — Ты ведь отлично знаешь, от кого эти подарки. И прошлый знал — до того, как они с отцом уехали. Почему ты спокоен?       — Как и прошлого, Элдер угрожает меня скормить рыбам, потому что единственное, в чем она действительно разбирается — это они. Поэтому я молчу, — он на полном серьезе пожал плечами.       Нат весело усмехнулась, покачала головой.       — Ты свободен, мальчик.       На серебряном подносе лежала молодая сирень. Душистый аромат от её крохотных синих цветочков распространялся по комнате, играя сладостью в носу и навевая мысли о чем-то теплом и романтичном. Теплее детских сказок и романтичнее стихов великих драматургов. Думаю, удивительнее и разнообразнее каждой кости в человеческом теле и теплее осознания, что ты превзошел своих гениев-наставников. Сирень отражалась на серебре, пятнами цвета последней линии заката, того фиолетово-синего слабого огня, сверкающего на горизонте, и была она ещё влажной после дождя, будто Элдер нашла её не более получаса назад. А письмо, на деле же мятая желтая бумажка, исписанная кривым почерком, гласила следующее…       Мой папочка, человек честный и достойный, изначально готовил меня к тому, чтобы я вышла замуж, но не потеряла ничего из того, чему он научил меня, то, что делало меня личностью. У пусть замужество мне не светит, да и не хочется, честно говоря, я считаю себя и его лучшей ученицей тоже. А он всегда говорил, что к людям, какого бы пола те ни были, нужно относиться с уважением. Вчера мы хотели встретиться, но я не смогла. Ты предложила сегодня. И сегодня я приду, даю клятву. Однако могли бы мы встретиться в месте менее заметном, чем сад? Скажем… вернувшись к выполнению своих прямых обязанностей, то бишь, охране тебя до самой полночи (ведь к полночи заступает ночная вахта), я спать не пойду — а проберусь к тебе в окно, никем не замеченная. Заодно прихвачу немного еды и ту книгу, которой ты поделилась со мной, обсудим. Что думаешь?       Нат старалась думать, пусть и выходило с трудом: она просто радовалась, как маленькая девочка, от счастья топающая ножками, при мысли об Элдер и её инициативе. Хотя она живет на седьмом этаже замка, и как Элдер собирается к ней пробираться с учетом своей недавней травмы, она не представляла и боялась представлять, и как проберется мимо охраны крепости и остальных, она не имела ни малейшего понятия. Вот только девушка была это не простая: пусть она и плебейка, как бы её обозвали иные обитатели замка, пусть она раньше не умела читать и писать, голова у неё работала недурно. Она что-то придумает. К тому же, если все произойдет именно так, кто знает, как обернутся события, может, ей удастся наконец…       Она тряхнула головой.       Тем не менее, Нат все ещё не планировала прощать своего паладина за предыдущее сорванное свидание в саду. В конце концов, в тот раз, два чертовых часа прождав её сперва у казармы, а после и непосредственно на месте встречи, Нат влюблённо и даже глупо надеялась показать ей иную свою сторону, такую редкую… и страстную. Нат привыкла даже перед ней ходить со всегда спокойным невозмутимым лицом, на все отвечать вежливо и на людях, и в уединении сохранять, если так можно сказать, манеры. Нет, Нат имела сердце. В этом сердце умещалось столько воли к свободе, столько яростной независимости, что её впору было сравнить с орлицей или волчицей, одинокой, смелой, несгибаемой, как камень, и той несгибаемости хватило бы на всю Столицу. Но ещё там хранилась любовь, и вот любовь манила и отталкивала разом. Ведь любовь раскрепощала, делала ещё свободнее — а ещё лишала ясности ума. К примеру, толкала на редкую ревность, хорошо подавляемую, и на необдуманные поступки: так Нат, прознав, что отец нашел более подходящего претендента на роль защитника дочери, чуть не поцеловала Элдер при всей знати, ведь к тому моменту уже осознала и приняла свою любовь — она хотела показать отцу, что пусть подавится собственной опекой и короной заодно, но Элдер она не отдаст.       И тогда в саду она хотела пойти на ещё один шаг. На него не осмеливалась любимая, ведь, несмотря на низкое происхождение, оказалась на диву вежливой и благородной: она никогда не трогала Нат без её разрешения и даже порой целовала с вопросом «А можно?». Но Нат замечала её взгляд, когда оказывалась в тонкой ночной рубашке или в платье, облегающим талию и грудь, и конечно же всегда выпускала краснеющую Элдер, когда собиралась переодеться. Иными словами, Нат знала: Элдер хочет с ней соития. Как можно хотеть соития без возможности иметь потомство, Нат и сама не особо разбиралась, но предпочитала считать, что это особенность всех гомосексуальных особей — в них говорит исключительно инстинкт получения удовольствия и напрочь отсутствует желание продолжать род (Элдер бы, хлебнувшая жизнь сполна, ответила бы, что это заблуждение, вызванное её страстью к точности и науке, на самом же деле и те, и те либо не хотят детей, либо хотят, это зависит от желания и философии человека).       И если вы задаетесь вопросом, что это был за новый шаг, то не стану томить: Нат хотелось ощутить, каково это — быть любимой во всех смыслах слова. Тем более, любимой человеком, к которому она испытывала столько иррациональных сильных чувств. Она даже проштудировала особый свиток, который ещё в шестнадцать нашла в покоях матушки, и с внимательностью ученого-археолога изучила позы и примерные ощущения, которые испытывает женщина при единстве с мужчиной: когда он входит в неё своим не самым привлекательным членом. Однако как ощущает себя женщина с женщиной и как оно это делают, ничего там не говорилось. Поэтому Нат прибегла к принципу исключения. У женщин нет члена, как у мужчин. Зато у них есть язык и пальцы, и при должной сноровке они приносят едва ли не больше удовольствия, чем простое «долбление». И конечно же Нат хотела понять, ощутить, ведь все, что у неё пока было — это такое же иррациональное желание оказаться с Элдер один на один и позволить с собой нечто такое, что обычно мужчина сделал бы с женщиной, а после прочтения свитка — ещё и принять одну из представленных поз.       Вот только Элдер не пришла. Как оказалось, во время обеденного перерыва она подвернула ногу на тренировке, и до самого вечера лежала в постели. Нат пробралась к ней, когда все спали, замаскировав свой запах под потом и грязью, в которой угадывалось даже дерьмо, и и шла она осторожно и тихо, одетая во все черное. Она знала, что обида сейчас не важна — важно лишь здоровье её милой, а милой наверняка было нехорошо.       — Ну привет, копуша, — она разбудила Элдер шепотом в ухо, и та чуть не свалилась со своего гамака. — Ты как? Никто не обижает?       — Ваше Высочество, — широко раскрытыми испуганными глазами глядя на ряд качающихся гамаков, на которых спали её сослуживцы, произнесла воительница. Тихо. Удивлённо. И испуганно.       Элдер владела длинными, свитыми в косу русыми волосами, глазами бледно-зелеными, как потянутая ряской болотная река, крупными плечами и такими же крупными руками: не будь груди и мелодичного женского голоса, её бы приняли просто за мужика, у которого в пубертат не выросли волосы на лице. Касаясь её плеча, Нат ощущала дрожь, её и собственную, и щемящую нежность — и нежность, как ей тогда казалось, была даже не любовной, а материнской. Ведь она так трогательно поднимала к себе ногу, которую лекарь облепил глиной, и так мило произнесла это «Ваше Высочество».       — Простите, но… что вы здесь делаете?       — Тебя проверяю. Я слышала… ты ногу сломала. Ещё болит?       Элдер улыбнулась. Нат не видела, но знала — она улыбалась, потому что всегда улыбалась, когда Нат прокляла нежность и заботу по отношению к ней.       — Только пульсирует. Как будто боль выцеживали-выцеживали, да что-то осталось, как кусочки мякоти.       — Связки целы?       — Целы. Лекарь сам сказал. Он ещё подумал, что я настолько тупая, что не знаю о связках в теле человека, и он стал объяснять. А я ему в ответ процитировала твою лекцию. Так что нет. Отека нет. Гемартроза нет, как и в принципе кровоизлияния. Простое растяжение.       — Ты моя лучшая ученица, — не сдержалась Нат, услышав, как Элдер применила переданные ей знания фактически на практике. Ещё немного, и начнёт лично лечить людей, составлять звездные карты, зачитывать поэмы и затирать про хромосомы — особенно если дело дойдёт до дурацкого спора, в ком больше дурости и мужества. Представив это, Нат разнежилась, как кошка от мяты.       — У тебя разве были и другие? — Элдер аж перевернулась и взглянула на неё: темноволосую, синеглазую, как черная орлица, коих разводила мать Нат, заядлая фанатка птиц. В голосе её послышалась театральная ревность, и Нат, не удержавшись, также театрально ахнула. — Вот никак не ожидала от тебя. Признавайся, сколько проходило девушек через твою библиотеку?       — Как ты со мной разговариваешь?! — якобы возмутилась она. — Тебе, никак, повредило не только ногу, но и мозг! Не смей так разговаривать с принцессой! Живо перейди на «вы»!       — Зато теперь я знаю, что такое мозг, а ты нет — выкуси!       Тогда случился тот редкий случай, когда Элдер сама поцеловала Нат — она перевернулась, довольно неудобно повернув голову, потянулась к ней и, коснувшись её мягких губ своими губами, поцеловала. Тогда Нат, испугавшаяся, что сейчас предаст все свои принципы и посмеется, удивлённо уставилась на свою телохранительницу: никогда еще она не могла представить настолько интимного, теплого, чувственного поцелуя. Раньше они целовались осторожно, почти скромно, едва касаясь губами друг друга, легко, точно порхающие бабочки. Элдер, помня, что целует принцессу и потому что совсем не умела и ужасно боялась все испортить, Нат — потому что в глубине души боялась всего того же. А этот поцелуй был другой. В нём мешались благодарность, любовь огромная и почти осязаемая, как кожа, да что-то ещё — будто Элдер забыла, что помимо человека, Нат ещё и принцесса, и осталась лишь с человеком. Родным, нужным человеком.       Когда они отстранились друг от друга, Нат поняла, что держит её за руку. Крепко-крепко. А ещё поняла, что щеки горят, и все, чего она хочет — сделать то, что собиралась сделать ещё в саду. Только не из-за банального плотского желания или научного интереса, там было нечто иное, необъяснимое и неподвластное буквам и числам.       — Что ж, — выдавила Нат. — Я рада: теперь ты знаешь о сером веществе в своем черепе, нейронах и приблизительном весе мозга.       Элдер коснулась носом её носа, и глаза её оставались закрытыми, чуть зажмуренными, с радостными морщинками по краям, как те, что возникли на щеках при улыбке.       — Спасибо за науку, Ваше Высочество. Хм… что это?       — О, ты уже заметила? — улыбнулась Нат, проводя рукой по груди. — Сама сшила. Как раз для таких случаев.       — Похоже на костюм шпиона, — отметила Элдер. Она оглядела её черную одежду, темно-серые кожаные кармашки да капюшон, который, судя по всему, ещё и имел маску для нижней половины лица.       — Я в детстве хотела стать шпионом, — Нат почесала затылок, вспомнив свое детство с лёгким стыдом. — Не самый активный ребёнок, тихий и незаметный. Хуже того — начитанный. И вот однажды подумала, что с моей тихой походкой и незаметностью я бы стала как один герой из книги, он пролежал в самые защищенные места и следил за какими угодно людьми, и никто его не мог поймать. Правда, мама мою идею не одобрила. И я ей благодарна.

***

      До самого вечера Нат почти не встречала девушку: она всегда была где-то рядом, и всегда когда принцесса хотела подойти — исчезала, как капля воды на горячей сковороде. Словно ждала чего-то. Иди, что ещё вероятнее, готовила сюрприз, и сюрприз этот своей неизвестностью притягивал Нат. Она злилась, скрывая злость за маской спокойствия, уходила то в книги, то в практику, смешивая вещества, хранящиеся в подземной лаборатории их лекаря и по совместительству — алхимика. Опаивать его, чтобы он дрых каждый раз, как она врывается к нему, не составляло труда, и потому Нат могла делать в лаборатории все, что заблагорассудится, и никто об этом не узнает, разве что те, кому захочется прочитать её дневник — туда она записывала весь накопленный опыт и весь прогресс. Но когда она оказывалась на улице, Элдер была рядом. Рядом и далеко.       В ту весеннюю тихую ночь Элдер решила свою проблему крайне тривиальным способом. Нат предложила бы ей соорудить вместе лифт, с помощью которого та без особых усилий долетела до окна, на крайняк — рычаг, то бишь, Нат бы тянула лифт самолично. Но воительница, которую девушка увидела из окна, пришла лишь с одной чрезвычайно длинной веревкой, привязанной к поясу, да крюком. Единственное, что могла Нат — это поймать верёвку и привязать её к ножке кровати, когда Элдер оказалась уже на карнизе третьего этажа и по самому краю перебиралась к чьему-то балкону, предполагая, что крюк не долетит и придется кидать снова. Но благодаря Нат она ускорила процесс, и через пару минут вывалилась через оконную раму на заранее разложенные подушки: принцессе не хотелось, чтобы Элдер наделала шуму раньше времени.       — Знаешь, чем ты мне нравишься? — с ходу начала Нат. Отдышавшаяся после хождения по стенам, Элдер открыла глаза и уставилась на неё словно сквозь туман, боясь услышать очередную саркастичную шутку. Но Нат, что бывало с ней чаще, оказалась максимально серьезной — на её лице не дрогнул ни один мускул. И это, наверное, ещё хуже. — Если твоя нога такая прочная, что выдержала сегодняшнее испытание, то мне страшно представить, что случится, если ударить по тебе кувалдой. Ты ведь даже не плачешь. Я бы на твоем месте уже хныкала от боли.       — А в чем смысл плакать? Ну болит, и? — Элдер не отводила от неё взгляда.       — Это рефлекс. Когда больно — живые существа плачут. Даже контролирующие себя люди и то вечно плачут, будь боль вызвана ударом мизинца об угол тумбочки или прикосновением к котлу с кипятком.       — Ты очень мало знаешь о людях, — фыркнула Элдер и, перегруппировавшись, встала, не позволив Нат предложить свою помощь. — Если планируешь строить демографию и, этот, экстремизм…       — Демократию и либерализм, — поправила её Нат.       — …то придется выйти в люди.       — Социализация у меня в планах, поверь.       Элдер отцепила верёвку, намотала на руку, полностью втащив в комнату, и закрыла окно — и всё это под внимательным, даже томным взглядом принцессы-ученой. Которая старалась не думать, что свиток с эротическими позами на столе, а под подушкой спрятано новое изобретение — она называла его секс-игрушкой, так как секс в некотором смысле не отличался от игры, только игра теперь была для взрослых. В вазочке у кровати стояла сирень, и потому в помещении пахло сладко, весенне, и Нат, странно сегодня нервная, не волновалась, что Элдер почует запах меркаптанов R-SH и некоторых реактивов, исходящих непосредственно от Нат и после трех приемов душа с мылом. Волнение. Да. Именно волнение, иначе не назвать это холодное, сжимающее, как кулак сердце, чувство внутри.       На ней не платье и не ночная рубашка. Хлопчатые штаны и забавная, украшенная, как книга, виньетками цветов блузка, сшитая ей на совершеннолетие. Обычный её рабочий наряд, ведь штаны поправлять нужно не так часто, как юбку, а блузка попросторнее корсета, спрятанного за слоями дорогушей и легко рвущейся ткани платья. Что же касалось Элдер, на её худом, пусть и крепком теле мешком висела теплая кофта, на ногах — походные, просторные штаны, явно домотканые, судя по порой мелькающим в свете свечей лоскутам совсем противоположного цвета. Нат старалась дышать ровно. Элдер дышала хрипло, так как несколько минут топала по стене, как настоящий паук, цепляясь лишь за верёвку.       — Вот черт!..       — Что такое?       — Кажется, я книгу забыла, — воительница ударилась лбом о стекло. — Прости, пожалуйста. Я верну завтра, клятву даю, ты только не злись…       Нат нахмурилась. Элдер и раньше была иногда пугливой, иногда нервной, словно она сама себя постоянно шпыняла, и любую глупую неприятность воспринимала чуть ли не как трагедию. В такие моменты Нат вспоминала о её взгляде: зеленом и красивом, прямо созданном для уверенности и радости, однако навеки омраченным печалью. Если она не улыбалась, не читала вдумчиво книги, а говорила с Нат или думала о чем-то своем, далёком, в глазу зеленых озерах черным дымом клубилась та печаль. И принцессе показалось, что сейчас она словно вспомнит что-то такое, что возвращало её в собственную маленькую мглу, ведь она сделала нечто неправильно, поступила глупо.       — Я никогда на тебя не злилась, милая, — произнесла Нат. — Ты можешь оставить книгу себе хоть до самой старости, мне не принципиально.       Элдер покачала головой, не оценив шутку девушки. Тогда она поняла, что Элдер все ещё стоит на ноге, которую чуть не сломала вчера, и, отлично скрыв за маской спокойствия свою панику, взяла её за руку и усадила на кровать — мягкое мятое одеяло, набитое пухом, да пружинистый матрас из валенной шерсти. И только тогда поняла, как ножи плечи после помощи по взбиранию по стене, и как сердце колотится. Беспокойно, даже зло, будто уже не Элдер, а Нат породила в собственном мозгу несколько своих злобных копий, пожиравших её сознание повторяющимся «Такая умная, но такая дура!». Спокойствие дало трещину — ведь руки жжет, в плечах пульсация, точно на них давят камнями, возлюбленная в её комнате, на столе свиток с вульгарным содержанием, сама Элдер выглядит, как побитая собака.       — Лучше ляг. Ты слишком нагрузила связки голени, пока добиралась до меня, — с этими словами Нат мягко толкнула её в грудь — и воительница послушно, даже с желанием и облегчением, легла, положив голову с разметавшимися из косы светлыми волосами на её подушку. — И прошу, перестань столько беспокоиться. Это вредно для здоровья.       — Ваше высочество, ну как вы не понимаете? — запричитала та в ответ.       — Что я должна понять? — она серьезно посмотрела на неё.       — Что… ну… — Элдер открыла рот, чтобы что-то сказать, шевельнула руками, наверняка собираясь жестикулировать. Да только, задумавшись, поняла: сказать ей нечего. Она порылась в памяти, в мыслях, в чувствах, и Нат видела её попытки на этом красивом лице. — Ну как сказать-то…       — Это беспричинная тревога, — сказала принцесса. — Вызванная тем, что ты привыкла всегда и обо всем сильно беспокоиться, — а потом от всего сердца поцеловала её в висок, и тогда испарились и вновь возникли чувства: чувства к человеку, как таковому, будоражащие самые потаенные уголочки души. — Если нужно, я могу обеспечить тебе психологическую помощь.       — Ты и в этом спец?       — Не недооценивай меня. Я спец во всем.       И вот тут Элдер наконец улыбнулась.       — Эта самоуверенность выйдет тебе боком, Нат…       Возможно, дело было в том, что голубая кровь в самом деле была голубой, королевской, и от того переполненной гордостью; возможно, в том, что Элдер, в отличии от Нат, познавала мир не через книги и свитки, а на практике. Но Нат, да будет вам известно, почти никогда не прислушивалась к Элдер: не потому что она из народа, нет, причина была ещё проще — Нат считала себя лучшей, всегда, во всем. Она верила, что если она ученая, то лучшая ученая, такая, какой не рождалось и никогда не родится, если она что-то думает — это определенно истина, если же не истина — через пару проверок станет таковой, ибо она своего добьётся. И потому она не верила в свою самоуверенность, ведь самоуверенным свойственно собственный недостаток отрицать. А раз она не верила в это — то и не верила, что порок, озвученный Элдер, действительно «выйдет боком». Поэтому она лишь усмехнулась, покачала головой и сказала:       — Я за водой. Сиди тихо.       Но вернулась она не сразу: ещё долго девушка стояла посреди кухни, такой же огромной, как завод, состоящей из десяток печей и развешенных над барными стойками кастрюль и сковородок. Вода медленно текла из бочки в граненый стакан. И Нат осознавала, что, если в ней и была некая самоуверенность, сейчас от неё не оставалось ни следа. Чувство, которое она испытывала, буквально выворачивало душу наизнанку, и дышалось тяжело, и мысли путались: с одной стороны Нат обязана думать о безопасности и здоровье любимой, ведь сейчас она, эта здоровая, крепкая воительница лежала с больной ногой у неё на кровати, с другой — увидев её, Нат ощутила, как ниже живота все приятно стягивает в узел, и ещё ниже, между ног, набухает самая чувствительная женская плоть. Словно, как та же вода, капает нечто теплое и густое, как масло, на ужасно интимное место тела.       Она хотела Элдер. Хотела, чтобы это свидание прошло так, как она хотела, так, как, возможно, ночами снилось её паладину: страстно, красиво, бесконечно волшебно. Иррационально. Жарко. Увы, обстоятельства были против Нат — они словно проверяли её чувства на прочность и заставляли выбрать между желанием неизменным и обязанностью, вызванной любовью.       — Мы можем поговорить? — спросила Нат, прикрыв за собой дверь. Элдер, лежавшая на постели, повернулась к ней и первое, что увидела: как сквозь спокойствие Нат прорывает страх, такой страх, какой заставляет стакан в пальцах дрожать, а желваки лица напрягаться. И Элдер, судя по всему, заразилась этим беспокойством: верно, решила, что предстоит сложный, неприятный разговор. В такие моменты люди думают, будто сейчас их бросят, поэтому Нат решила скорее пресечь недомолвки. Вручила ей стакан, села, коснувшись колена, и постаралась сделать голос поласковее: — Это… не то что бы сложно, конечно, нет, просто… ну вот, бывает, когда ты хочешь что-то получить, но не можешь — ведь ты скован по рукам и ногам моралью. Знакомо?       Элдер медленно кивнула.       — Как-то раз я хотела украсть деньги и весь улов соседа за то, что тот сломал нашу с отцом лодку и порвал рыболовные сети. Но я знала, что не смогу, — сказала она. — Потому что мне было жалко его в случае, если он окажется на мели и начнёт голодать, и стыдно за себя — ведь я бы испортила человеку жизнь, пусть испортила бы и в равной степени так, как он испортил нам. А это… не просто незаконно, это неправильно даже когда ты думаешь об этом.       Нат постаралась успокоить учащенное сердцебиение. Не получилось: вместо этого она подумала, что Элдер всегда удавалось объяснить суть явлений так, как не могла даже такая умница, как сама Нат.       — Да, здесь… — продолжила она взволнованно. — То же самое. Фактически. Понимаешь ли, мы уже два года знаем друг друга, и не так давно стали встречаться. И я очень беспокоюсь о тебе и знаю, что ты тоже: в тот раз, к примеру, когда ко мне с недвусмысленным предложением приставал тот престарелый принц, друг отца, я помню, ты подошла к нему и показала меч, и я подумал: «Боги, если вы есть, спасибо за эту девушку»…       Повисло неловкое, густое, как мед, молчание. Нат поняла, что сболтнула лишнего — несоответствующее себе, слишком теплое, теплее, чем все поцелуи и радости, объятия и шутки. Сказала лишнего. Нат это знала точно, наверняка, и плотно сомкнула губы, боясь произнести ещё лишнего: глядя на Элдер, покрасневшую от удивления и смущения, она считала, лучше набить брюхо мускарином или каким-нибудь особо мощным белковым нейротоксином. Наверное, дело в том, что Нат всегда ходила вокруг да около того заветного, важного. Она никогда не позволяла себе сказать по-настоящему опасное, ибо, как ни крути, она принцесса. А для принцессы опаснее нежностей со своим паладином — слова признания, пусть и косвенные, пусть и самые-самые неочевидные, но переводящиеся одинаково: «Я люблю тебя».       — Слушай, — видя смущение Нат, Элдер взяла на себя инициативу. Приподнялась, взглянула на девушку, положила руку на её пальцы. — Ты не так давно говорила мне про психологическую помощь. А психологическая помощь, если верить великим философам, как и истина, которую ты всегда везде ищешь, предполагает честность. И если тебе есть что рассказать, будь со мной честна. В этой комнате нет людей, которые навредили бы тебе.       Она говорила тихо, мягко, не как с ребенком, а именно со взрослым, но перепуганным и растерянным человеком. Ведь и взрослому порой нужен тот, кто не даст упасть, и укажет дорогу. И Нат вслушивалась в её голос, всматривалась в очи, и уверенность росла: она не ошиблась ни тогда, ни теперь. Элдер не просто достойный паладин. Она самая достойная претендентка на её сердце.       — Я хотела сказать, — язык разбух, слова путались, точно вата и нити, и мозг, то вдоль и поперек изученное серое вещество, перестало работать. И отвернулась, ощущая уже не только любовь, но и стыд. — Я хочу тебя. Хочу узнать, какая ты… — она думала, сказать «соитие» в присутствии Элдер будет просто. Она ошиблась. — То есть, я хотела сказать, что хочу тебя в том самом смысле, в каком обычно животные в дикой природе друг друга хотят, если дело не касается пропитания. Когда они хотят потомство. Или когда весна с ума сводит. Я хотела тебя… порадовать. И узнать, что это. Хотела показать: я, вообще-то, очень даже эмоциональная, и мне тоже свойственно все то, что свой свойственно тебе и другим людям.       И снова — мысль. Мысль мгновенная, как искра, отскочившая от фейерверка. Нат чисто случайно, блуждая в бесконтрольном потоке сознания, представила, как вместо объяснений бросается на неё, и они придаются страсти, и вспомнила одну из первых своих подобных фантазий: Элдер затаскивает её в казарму и, пока никого нет, оттрахивает прямо там, на неудобном гамаке, и у Нат по какой-то причине связаны руки, и вокруг стояла темнота… И так жарко выглядела представленная сцена, что и тогда, и сейчас Нат потеряла дар речи.       Они оказались к друг другу так близко, а Нат этого не замечала. Она сходила с ума от развилок, множащихся с бешеной скоростью, от вариантов и расчетов, и видела только их и глаза Элдер. Которая, в отличии от Нат, все отлично осознавала: пелена спала с её взора, и вместо тьмы в нём зародился яркий свет любви и надежды. Она видела, как близко оказались их лица, как Нат наклонилась, как наклонилась и сама: и знала, что самое волшебное, о чем порой грезила ночами она, сбывалось. И дыхание срывалось, как древо с мыса, и сердце колотило, подобно молоту, и ураган спиралью закручивался внутри, где жили все желания и страсть.       — Я знаю, — сказала Нат, найдя в себе отвагу, о которой раннее и не подозревала. Она сглотнула, продолжила: — Я веду себя, как типичная принцесса. Прошу невозможного сейчас, ведь у тебя нога и вообще…       — А ещё ты принцесса, — тихо произнесла Элдер. — А я… просто вояка.       Они издали совместный вздох: тяжелый, глубокий, отвечающий на все вопросы, говорящий больше, нежели могла бы ещё сказать Нат. Та девушка, которая, услышав слова Элдер, на миг подумала, что она отказывает ей. Затем, пересилив новый ужас, положила ладонь на щеку простой вояки и произнесла:       — Вовсе не простая. Прости, если я обидела тебя, я знаю, знаю, что ты… Что ты, может, и хочешь меня, но не позволишь запятнать свою честь. Ты любишь меня, но не настолько, чтобы ради меня и ради себя, своих страстей, пойти на подобное. Я ведь не глупая, и ты это знаешь.       — Не глупая, — выдавила Элдер, и их взгляды, взгляды двух влюбленных девушек, встретились. — Но ты ничего не знаешь о людях, — убрала прядь черных, как воронье крыло, волос, и от одного этого движения в Нат поднялась волна возбуждения. — Тебе просто необходим урок социализации.       — Копуша, — сорвалось с уст. — Копуша, каких поискать.       И Нат забыла кто она и где она. В конце концов, настоящей копушей была она, и сейчас, глядя на губы Элдер, пока та смотрела на опущенный взгляд Нат, она осознавала то ясно, как день. Ведь копуша это человек, чрезмерно увлеченный второстепенными, неважными вещами. Кто Нат, если не самая настоящая копуша, даже милое слово использовавшая только от того что оно звучало как нечто, что подошло Элдер по звучанию, не по смыслу? Воительница словно услышала её мысли: она победила её в этом споре, в этом знании, она победила её целиком и полностью — и осталось укрепить победу в бою, которого они не замечали никогда раньше.       — Я лишь хотела сказать, что если это то, что ты хочешь — я дам тебе это, Нат, — произнесла она. — Потому что я люблю тебя с того дня, как впервые встретила, и жажду с тех пор, как мы впервые поняли, что испытываем к другу другу.       Нат собиралась осознать, что сегодня Элдер впервые призналась ей в любви. Обмозговать, что это чувство абсолютно взаимно, словно зеркала, поставленные напротив друг друга. Что хочет эту девушку всю без остатка: хочет её сильные руки, её редкий смех, её крупную спину, её грудь, её шею. И не смогла. Осознать оказалось труднее обычного принятия радостного поражения, с которым пришла простейшая мысль: «Она готова на это».       — Тебе не страшно?       — Нисколько.       Чуть не плача от тяжелого, болезненного дыхания, Нат произнесла:       — Под подушкой кое-что есть. И… ещё…       — Все что угодно для моей принцессы, — Элдер уже шептала ей в губы, и Нат чувствовала, как падает на неё, как чужая теплая ладонь ложится на спину и жмет, и она приникает всем телом к её телу — не менее жаркому, как собственное, только сильнее, куда сильнее, как кирпичная стена по сравнению с тростинкой, тонкий хрупкий стебелек. И Нат с придыханием произнесла ей на ухо:       — Свяжи меня и закрой повязкой глаза. Прошу тебя.       Элдер была из тех людей, которые сначала думают, потом делают, и решимости она не занимала: пусть она боялась не угодить кому-то, в особенности пассии королевских кровей, пусть отлично осознавала свое место в мире и как мир устроен — она шла напролом и никогда не сомневалась в своей правоте. И потому, выслушав Нат, она быстро перевернулась, и прижавшаяся к её паху Нат от неожиданности чуть не вскрикнула, а потом, поймав свисающую с постели верёвку, связала Нат руки — не заламывая, её делая больно, скорее удивив силой и граничащей с ней мягкостью, с которой Элдер подошла к подобной просьбе. Нат подавилась воплем, когда узел затянулся на запястьях, прижатых к спине, и тело, как те же верёвки, напряглось. Она ощутила руку Элдер на пояснице, её колено, коснувшееся попы, и с ужасом представила, что сейчас кончит раньше времени.       Нат произнесла её имя. Она произнесла её имя в ответ. Нат хотела сказать, что тоже любит её. Она закрыла глаза, готовая это сказать, да подавилась словами — Элдер, пройдясь ладонями по талии Нат, вызвала дрожь, реакцию, о которой не предупреждал ни один свиток о биологии, и просунула пальцы под пряжку ремня и штаны, медленно, растягивая момент — холодно-теплым вязким током, растягивающим время. А потом на лицо легла повязка, и мир окончательно и бесповоротно обратился тьмой и стал неизвестным, пустым, существующим для ушей, но не глаз.       Тихое, дрожащее, робкое дыхание — тяжелое внутри и лёгкое на выдохе. Жар на уровне губ и ниже, ниже, будто пламя в месте возгорания, где рыжий синий, как выжженное небо. Будоражащее ожидание, похожее на страх волнение, наслаждение самим процессом. Нат, для которой мир перестал существовать, тяжко, хрипло дышала и ждала: она ждала, ощущая, как по округлости её плоти проходит, гладя, рука, и как осторожно сползают штаны вместе с нижним бельем. И все казалось специфическим и определенно волшебным сном. Вот штаны сползли до колен, затем произошла заминка — Элдер что-то делала, должно быть, снимала одежду, и тогда девушке невыносимо хотелось увидеть её. И именно тогда вновь зазвучал голос девушки. Совсем рядом. И при этом, при этом — Нат дёрнулась, подавившись сладким вдохом, граничащим со стоном, — кончики её пальцев скользнули вниз, к влагалищу.       — Ты уверена насчет повязки? — второй рукой она расстегивала пуговки блузки, и от того Нат не сразу сосредоточилась. А когда сосредоточилась — нервно, счастливо рассмеялась, не видя, как ввергла Элдер в удивлением и довольство, словно никогда раньше не вызывала у Нат радость.       — Уже нет, — произнесла она. — Но ты продолжай…       «Потому что я люблю тебя с того дня, как впервые встретила»…       Поцелуи коснулись шеи: светлой мягкой кожи, пахнущей сиренью и духами из лаванды, и этот цветочный запах сводил владелицу тех мягких теплых губ с ума. Нат вновь содрогнулась, когда Элдер стала целовать её под ухом и на затылке, пока одна ладонь блуждала по талии, а другая устремилась к расстегнутой блузке, и её пальцы оказались под ней, на горящих, покрывшихся мурашками грудях: одно лишь это прикосновение, осознание этого вызывало стон.       — Знаешь, что?..       — Что?..       Воительница с громким щелчком расстегнула ремень, рывком снимая с себя штаны, и с нежным, веселым смехом, в котором угадывалось счастье, прошептала:       — Я… всегда мечтала заняться с тобой любовью. Так сильно, что порой, когда видела тебя, мне приходилось держать в голове образ гильотины, чтобы не наброситься на тебя, и даже снова и снова спрашивать, не хочешь ли ты целовать меня, чтобы касаться тебя — ведь ты принцесса, а делать что-то с принцессой без её разрешения недостойно. Если на то пошло, с любой женщиной делать нечто без её разрешения — мерзость.       Сердце затрепетало от её слов.       Она нагим коленом коснулась места сгиба ноги и плавно отвела в сторону, и Нат изогнулась в предвкушении и ощущении свободы и лёгкого, приятного холодка на месте, куда Элдер метила. И ей подумалось, как ненормально и приятно быть беззащитной, связанной по рукам, быть не главнее кого-то — находиться не в подчинении, а можно сказать, в заботливой, любящей власти той, кому Нат доверит и свою девственность, и жизнь. К тому моменту Элдер уже массировала сосок выпавшей из блузки груди, и все, что могла Нат — постанывать, ждать, соображать, представлять, широко улыбаясь и утыкаясь носом в одеяло. Вдруг Элдер снова пропала, и обострившийся слух уловил, что с подушкой что-то происходит, будто из-под неё достают некий предмет. И она произнесла:       — Я это… сама сделала. На случай, если ты…       — Его нужно в чем-то смочить, иначе я могу сделать больно.       Нат хотела сказать, это вовсе не нужно: некоторые типы животных обходятся органической смазкой, выделяемой самкой, и человек, раз уж на то пошло — одно из таких, и сейчас Нат ощущала это. Она уже начала раздражаться и собиралась сказать, чтобы Элдер просто сделала то, что нужно — и тогда услышала звук, с которым нечто тяжелое окунается в воду, и Нат поняла, что она, кажется, окунула импровизированный член в вазу с сиренью — и только тогда надела на себя пояс. И Нат, стискивающая зубы в ожидании, не знала, злиться или смеяться, любить или раздражаться: она ждала, ждала с томной страстью в сердце и любовью, расцветшей розами в животе. Она хотела подумать, что это все же предусмотрительно и чертовски мило, что Элдер думает о её безопасности, думала попросить выебать себя во все щели, потому что, о боже, мысли больше не шли прямо, они расплетались, как пасущаяся паутина, и все на свете таяло, как-то же масло…       Резиновый член уткнулся головкой ко входу, заставив Нат, изнемогая, вновь застонать, и Элдер крепко и бережно обхватила её бедра. И Нат, потея, чуть не плача от желания, вновь произнесла её имя. Как вдох, как глоток воды, как рефлекс.       — Элд… Я тоже тебя люблю.       Вздох, словно подавилась, или смутилась, или растерялась — или все сразу. Это не имело значения.       — Я знаю, Нат. Я всегда это видела, — прозвучал голос.       А потом — Нат ощутила, как нечто твердое, упругое и влажное входит в неё, погружается — и таким внезапным, пусть и медленным было это вхождение, что Нат раскрыла рот в немом сладостном стоне, и они обе напряглись, от чего ощущение стало ещё невыносимее прекраснее. Фаллос легко прошел внутрь и стал аккуратно, словно привыкая, двигаться в ней, то немного идя вперёд, то возвращаясь назад. Нат чувствовала это, как не ощущала ни ветер, ни горячий душ, словно впервые проснулась от долгого сна. Элдер неопытно, пугливо даже вслушивалась в истончившийся голос возлюбленной и то и дело напрягалась, ускоряя ритм, и, признаться, это было самым приятным: Нат знала, что о ней думают, ей не навредят, ведь обе они особо не знают, что делать.       Бедра. Стон. Нечто теплое, упругое внутри. Влага, заполняющая снизу, и пламя ноющей истомы стекающее вверх, к груди и голове. Нат стонала под сильным телом, под нежными руками, держащими её, и как-то совсем не возникало желания вырваться — более того, краем ещё не исчезнувшего разума стонущая под ней Нат знала, она может спокойно это сделать, эти руки позволят: они заботливы также, как опасны в бою. И скоро девушки стали привыкать, и ранее сбивающийся ритм выровнялся, как отрезвевшая кобылка, и проникающие движения стали увереннее, резче, и чем дальше заходила партнерша, чем мощнее разгоралось пламя. Нат стонала в одеяло, вгрызаясь в него зубами, а хотелось в голос, так, чтобы стены дрожали, как она сейчас: хотелось, чтобы весь мир услышал, сколько удовольствия может принести единение с Элдер и её уверенность.       Элдер задыхалась: пускай ничего, кроме тупой боли в пояснице, она в себе не ощущала, она наслаждалась движением плавящегося тела под собой, такого мягкого, гладкого, как воск. Она хотела проникать в Нат вечность, даже если бы всю вечность могла лишь наблюдать, как той хорошо. Она хотела ускориться, стать злее, сильнее, что-то доказать — взять за волосы, входить так, будто дерётся, да держалась, пока держалась. И Нат где-то в глубине черной бездны, куда летела её окрыленная душа, хотела того же — чтобы её вытрахали по полной программе, сделав первую ночь и самой волшебной из всех, что будут после. А они будут, это знали обе, и это заставляло двигаться ещё энергичнее.       Нат насаживалась на Элдер, и слова некие срывались с высохших уст, и искры прясали во мраке. Она ощущала жар тела нависшего на ней, её ноги горели, руки ломило, а когда за верёвку схватились, показалось, вот сейчас и наступит кульминация: они двигались навстречу друг другу в едином порыве, и каждое следующее движение приносило ни с чем не сравнимый кайф, словно Элдер играла с самыми интимными струнами, какие только существовали в девушке.       — Быстрее…       Нат сорвалась на тихий визг, в котором сплелись, как они сейчас, радость и любовь, и прижалась лицом к одеялу, заглушая вибрирующий в горле стон. Что-то такое в ней всколыхнулось, обрушилось, что сделало движения в стократ чувственней. Но кульминации никак не наступало. В какой-то момент Нат даже зашипела, сквозь дурман наслаждения прося сменить позу на ту, что она видела в свитке — и услышав её просьбу, Элдер подчинилась. Она вышла, стала беспорядочно покрывать обнаженную спину поцелуями, точно солнце — греющими лучами. Нат часто дышала, ожидая, когда она снова продолжит, а потом нечто сильное перевернуло её, как тюк, на расцелованную спину, и весенний холодок покрыл обнаженный живот и ключицы. Она услышала дыхание совсем рядом, потянулась губами к источнику его… но ловила лишь темноту, пока не содрогнулась от новых поцелуев, на сей раз чуть выше живота: эти интимные касания были настолько приятными, что почти болезненны, и Нат заурчала, как кошечка.       Судя по всему, партнерша не хотела спешить: она жаждала продлить момент, и Нат могла понять её, прижимая к себе согнутые ноги, словно хотела заточить Элдер между коленями, в то время что она нависала над принцессой, целуя её грудь. На миг Нат подумала, что хотела бы и её связать, может, даже приковать цепями к постели — но эти размышления утонули в озере ощущений. А потом, спустя томительное ожидание, все продолжилось: Элдер вошла снова и на сей раз куда легче, что Нат сначала и не почувствовала, а когда почувствовала, то заулыбалась, ведь получилось почти щекотно и чертовски волнительно. Она снова задвигалась в Нат, и Нат, сжимавшая ногами её бока, часто хрипло дышала, сдерживая стон, который уже не смогла бы заглушить. Она представляла растрепавшиеся волосы Элдер, как её бедра, зажатые в тиски, все еще двигаются, представляла, как она изгибается — и автоматически, точно зеркальное отражение, изгибалась сама.       Громко скрипела кровать, с придыханием девушка вглядывалась в сияние искры сквозь черную повязку и погружалась в ощущения кого-то другого в себе: другой девушки, в которой она отныне никогда бы не посмела сомневаться. Нат сотрясалась, рычала, двигая бедрами навстречу партнерше и нежась от быстрых сильных движений внутри. Вперёд-назад, вперед-назад, жаркое удовольствие все ярче, словно давление внутри увеличивалось, готовое взорваться, и сдерживали его исключительно некая сила в Нат, твердость костей и усыпанной следами мягких губ кожи. Она забыла, что не должна стонать. Забыла, что их, возможно, обеих прикончат, ведь сильнее этого было желание кричать, жить, выплескивать из себя эту мощь, и чтобы Элдер видела её…       — Да! Да, пожалуйста, да!       — Срань божья! — это был первый раз, когда телохранительница ругнулась в её присутствии, и это завело так, как не смогло бы предложение руки и сердца. Элдер схватилась её, её потная кожа коснулась влажной кожи на талии Нат, и та ахнула, когда Элдер стала биться вперёд, неистово, возбужденно, простите за выражение, трахая свою принцессу, вытряхивая спазматическую дрожь и прекрасные, громкие стоны. К концу их тела сплелись, и Нат губами ощущала её густой запах, её рычащее дыхание, и сама целиком и полностью ушла в соитие — не осталось Нат, осталась дикая зверюга, коей в глубине души она всегда хотела стать.       Внутри, снаружи, повсюду — мокро и жарко. Везде стоны, хрипы, мычание. Каждая секунда, каждый последующий толчок все жгучее. И то ли Нат еще снизу, то ли она выпустила ту мощь из себя, и она бросило её вперёд, толкнув Элдер — и вот кровать уже прогибается, ломается, и девушка со связанными руками и криками радости прыгает на ошалевшем от такого поворота паладине. И Нат думала, что, наверное, в следующий раз позволит себя выебать хоть на балконе, хоть на сеновале, посреди пыли и грязи, а Элдер думала, что ради этой женщины, ради изгибов этого тела и этих стонов, наверное, победит на всех рыцарских турнирах, какие бы та ни устроила, и проскачет все королевство, если та захочет сделать элексир из несуществующего цветка, растущего за тридевять земель. Они обе думали, мечтали, слетая с катушек. И обе ощущали изменения, такие заметные и страшные, какие произошли с планетой миллиарды лет назад.       И все тело вновь слабело, и стон превращался в сдавленный мольбой милый скулеж… И все вскипало, выло, нежно, ватно, как воздух в легких после полета или как размокающая апельсиновая мякоть на языке… Она безжалостно, грубо седлала Элдер, и сама Элдер крепко-крепко, до синяков на коже, держала её, и все, о чем думать могла Нат — как хорошо, как прекрасно, мучительно-остро, сладко и волшебно хорошо. Как тепло, влажно, чувственно, твердо и глубоко входит в неё фаллос, какой жар рождает вокруг, словно Нат окутало туманом горячего пара, во рту образовался вкус ежевики, такого долгожданного сладкого лета. Нат закатывала глаза, кружилась в колесе, которое бросало её то в жар, то в пленительный приятный холод. Элдер любила сильнее и сильнее, пока между ног, в маленькой точке клитора, поднявшись из бездн души и тела, не налилось что-то огромное, как мир — и не распространилось…       С протяжным, бьющим каждую мышцу в ознобе, стоном, со следующим толчком сорвавшимся, раздробившимся на тысячи кратких, и в последний миг соединившихся, как при том же сексе, в единую дребезжащую цепь — и тот долгий, исполненный удовольствия стон стал освобождением. Тогда из Нат исторгся оргазм, что охватил её всю, смял, отобрал контроль — и она изогнулась, выпустила плечи Элдер, и тьму заволокло реками света, и копившееся напряжение исчезло, разнеслось во все стороны, как волны. Она изгибалась, дышала, и конвульсии били её, пока все до последней капли не вышло, и все это время её обнимали и любили. А когда все кончилось — осторожно вышли, принеся финальную ласку.       Повисла тишина. В этой тишине звучали дыхание обесчещенной принцессы и солдата, посмевшего её чести лишить сегодняшней ночью.       — Милая, — голос Элдер.       — Да? — голос Нат звучал слабо. Она с трудом сняла с себя повязку, дабы разглядеть наконец возлюбленную: потрёпанную, раскрасневшуюся, запыхавшуюся. И счастливую, такую румяную и улыбающуюся, будто она вернулась из забега вокруг горы за заслуженной наградой.       — Ты порвала верёвку на руках.       Повисло молчание. Должно быть, Элдер надеялась удивить Нат, ведь не каждому под силу порвать простую верёвку. А порвать верёвку, завязанные узлом, физически невозможно. Но Нат было все равно.       — А ты выебала меня, как сучку, — ответила она. Подняла синие глаза, касаясь подбородком груди Элдер, спрятанной за рубашкой. И увидела, что распластавшаяся под ней воительница держит в руках какую-то деревяшку, похожую на ножку. — И сломала мою кровать.       — Зато не тебе придется придумывать легенду, почему плечи расцарапаны, точно с бешеной кошкой сцепилась…       Тогда и Нат увидела царапины на её плечах и следы поцелуев на шее: видимо, в порыве страсти Нат не замечала, как не только наскакивает на Элдер, но и целует её до беспамятства. Дошло и то, что руки дрожат, свободные и не стесненные веревкой, обрывки которой змеиными гнездами устроились на постели, словно готовясь ко сну. Она увидела синяки на запястьях, коснулась алых отметин возле сосков, выдохнула. Прислушалась к ощущениям. Она чувствовала себя не только полноценной и сильной, как никогда раньше, ниоткуда и немного пустой, словно за время, что они были едины, Элдер стала частью Нат — и теперь, не ощущая её в себе, Нат особенно четко ощущала себя и то, какая разом и сильная, и беззащитная. Беззащитная, будучи под защитой самого смелого и доброго человека из всех живущих.       Нат коснулась лбом её щеки, давая той возможность зарыться носом в черные, мягкие волосы. И она услышала:       — Но это все равно было… невероятно. Напомни, что там богомолы делают после спаривания? Что-то хорошее, кажется…       — Самка откусывает самцу голову.       — Как хорошо, что мне это не грозит…       И они обе, улыбаясь и обнимаясь, закрыли глаза. Наутро они разойдутся, и я точно знаю: все пройдёт благополучно. Элдер скроется ещё наперед закатом, и Нат наградит ту щемяще-нежным трогательным поцелуем, в котором, при всей его целомудренности, будет таиться надежда на следующий раз и благодарность за этот. И следующий раз будет. Буквально с концом того дня они встретятся вновь, и все повторится, и Нат будет стонать и изгибаться под Элдер, а Элдер вслушиваться в её стоны и ощущать себя самой счастливой девушкой на свете. Но пока существовало их сейчас. И сейчас Нат думала о том, что случилось, о том, как рада сама.       — Я люблю тебя, копуша, — прошептала она перед тем как провалиться в недолгий приятный сон.