И я надеюсь, что мы продолжим падать

Он, я знаю, не спит, слишком сильная боль, Все горит, все кипит, пылает огонь. Я даже знаю, как болит у зверя в груди, Он идет, он хрипит, мне знаком этот крик. Брагинский засасывал какую-то тощую девицу так, словно от этого зависела его жизнь. Та отрывалась от его губ только для того, чтобы посвистеть и глотнуть пива. Многоликая обдолбанная толпа качалась и свистела под звон электрогитары. Гилберт локтями пробил себе дорогу. — Чё за шлюха? — непринужденно поинтересовался он, когда Брагинский оторвался от своей пассии и от души затянулся самокруткой. Брагинский при виде него просиял, светя здоровенным синяком на пол-лица. — З-знакомая, — пояснил он, перекрикивая шум толпы и музыку. — Даша… Даша!!! Девица, пьяно скалясь, протянула руку для пожатия. Ее узловатые худые пальцы хрустнули в ладони Гилберта. — Прости, кошечка, я украду твоего парня, — крикнул ей Гилберт. Он вцепился в рукав Брагинского и попытался выволочь его из толпы, но Брагинский упёрся, как баран. — Наутилус же, — заныл он, пока Гилберт пыхтел и тянул его за локоть. Он качался вместе с толпой, на голову выше окружающих. Гилберт попытался переорать припев. — Домой пошли!.. Придурок! Брагинский сделал вид, что его не услышал. Вместо этого он крепко затянулся косяком, обхватил Гилберта за затылок и соединил их губы в поцелуе. Сладковатый дым наполнил Гилберту глотку. Следом свой поцелуй получила тощая девица: на её губе в неверном синем свете Гилберт разглядел вздувшийся герпес. Гадство. — Побудь со мной! — заорал ему Брагинский, а Гилберт, как всегда, не смог ему отказать. Брагинский прижал его к груди. Гилберт не мог разобрать слов, но чувствовал, как они грохочут у него в груди. Через две песни Гилберт всё-таки попытался вытолкать Брагинского в коридор. Тот ныл и упирался, и даже вздумал послать Гилберта нахер, и тогда Гилберт послал нахер его самого. В облезлом коридоре ДК было дымно и душно, несмотря на крошечные открытые форточки. На фоне зелёных стен молодые мужчины с зелёными лицами раскуривали один косяк на троих. Подошла какая-то девчонка с тощими красными коленями. У нее было детское лицо и смешные торчащие уши. — Ты приходи, если деньги есть, — сказала она, сально подмигнув. — Оторвёмся. Шел бы ты, Гилберт, домой. Выпил бы пива, посмотрел бы новости, Кошку бы покормил. Пожрал бы нормально первый раз за два дня, что Брагинский в бегах. Что там у них оставалось, котлеты? Капусту ещё Наташа оставляла. Он вытряхнул из пачки последнюю сигарету и чиркнул спичкой. Затянулся. — Дай и мне, — сказал подошедший Брагинский с ласковым, разомлевшим лицом. Глаза у него были нежные-нежные. — Шалава твоя где? — Она не шалава, — обиделся Брагинский и попытался отобрать сигарету. — У нее парень в Афгане погиб. Она — несчастная, пропащая душа. Все мы тут — несчастные, пропащие души. — То-то ты ей язык в глотку совал. — Гилберт… — лицо Брагинского исказилось пьяным восторгом. — Гилберт, ты ревнуешь? — Вот ещё. Много чести, ревновать такое накуренное животное к каждой и каждому. Брагинский повис на нем мертвым грузом. Сейчас завоет. — Так а что же мне делать? — завыл он. — У меня же всё болит, Гил. Каждая косточка ноет… Посмотри, Чечня кровит с каждым днём всё больше… Я же чуть-чуть, Гилберт, я же немножко… Он поднял на Гилберта светлый и печальный взгляд. Гилберт устало вздохнул. Смотреть на это было жалко и противно. Он дёрнул футболку Брагинского вниз, прикрывая кровоточащую Чечню, и потянул его за собой: — Чёрт с тобой… идём домой. Как по неслышимой команде, люди в коридоре отвернулись, и Брагинский запечатал его рот своим. От него пахло анашой и пивом. Дьявол. Гилберта повело, словно это он курил, а не Брагинский. Задымленный коридор сузился до влажного рта Брагинского и его мягкого языка. И мокрой марки с кислотой за его щекой. Гилберт влепил ему профилактическую пощечину. — Домой, — велел он, цепляя Брагинского за подол футболки. — Хватит этого дерьма. Брагинский поплелся за ним, зажимая горящую щеку. — Гилберт, не злись, а? — попросил он жалобно. — Я же правда немножко. Гилберт не ответил. Спустя два дня поисков ему вообще не хотелось разговаривать. На улице Брагинского вырвало — они едва успели отойти от дома культуры. Глядя на то, как Брагинского выворачивает, Гилберт зябко сунул руки в карманы. Страшно хотелось курить — хотя бы чтобы немного согреться. — Одно пиво, — печально сказал Брагинский, когда его, наконец, отпустило. — Жрать хочется — страх. — Дома поедим, — устало сказал Гилберт, но Брагинский заупрямился. Он легко поднял Гилберта подмышки и поволок его к ближайшему макдональдсу. — Тебе придется за меня заплатить, — сказал он, расплываясь в улыбке. — Я спустил все свои деньги. Не “свои”, а “наши”. План Гилберта купить новый телевизор вспыхнул и сгорел в кислотном угаре. Захотелось сломать Брагинскому нос. — Сукин ты сын, — сказал он. Брагинский хлопнул его по плечу: — Ты меня кормишь — я тебе отсасываю. Идёт? — Не идёт. Какая-то девица в лёгком пальтишке, увидев их, ускорила шаг, почти перебегая на другую сторону улицы. Дожили. В Макдональдсе было тепло — пожалуй, единственный его плюс. Гилберт вытащил покрасневшие руки из карманов и подул на них, оглядывая помещение. Парочка подростков в коже и шипах. Бездомный в пальто не по размеру. Они с Брагинским. — Ну, — сказал он, поторапливая Брагинского. — Что тебе купить? — Чизбургер. Двойной. Помнишь, какие за ним были очереди? На всю Пушкинскую. — Помню. Вместе стояли. Они сделали заказ и помолчали в ожидании. — Врешь, — ласково сказал Брагинский, принимая поднос. — Ты ж меня бросил. Я один стоял. За бигмаком за четыре рубля. До сих пор помню этот вкус. Он вонзился зубами в бургер, сладко жмурясь. Гилберт никак не мог насмотреться на его светлые дрожащие ресницы. — Смешно, Джонс мне этих бургеров носил — объешься. А я все помню, какой был на вкус тот бигмак на моей площади. Он облизал изумительно длинные пальцы и Гилберт не удержался: — И какой же он был на вкус? — Как американская мечта. С привкусом американского хера. Он засмеялся своей шутке и щедро отхлебнул колы. Гилберт наблюдал, как дернулся его кадык. Брагинский протянул ему стакан: — Хочешь? Гилберт слизнул катящуюся по трубочке каплю. Можно было представить, что у колы был вкус губ Брагинского. Они целовались столько раз, а Гилберту всегда было мало. — Идём, — сказал Брагинский. — Я обещал. — Да ну тебя к дьяволу. Сдурел совсем? Брагинский осклабился, принимая стакан назад. Гилберт с таким вниманием смотрел, как он обсасывает трубочку — именно там, где её касались губы Гилберта — что пропустил тот момент, когда Брагинский сорвал со стакана крышку. — Может, и сдурел, — сказал он и, глядя Гилберту в глаза, выплеснул остатки колы ему на грудь. С огромным трудом Гилберт удержался от того, чтобы ему врезать — только потому, что Брагинский бы врезал в ответ. — Тупой ублюдок, — прошипел он, салфетками оттирая колу с куртки и штанов. — Ты зачем это сделал?! — Соблазнить тебя хочу, — серьезно ответил Брагинский и поднялся, увлекая Гилберта за собой. — Я в кино видел, так делают. Они ввалились в туалетную кабинку и у Гилберта выбило дух, когда Брагинский прижал его к стене. — Боже, храни Америку за бесплатные туалеты, — пробормотал Брагинский ему в губы прежде чем глубоко его поцеловать. Губы у него были мягкие, обветренные и сладкие от колы. Гилберт обхватил его лицо ладонями и скользнул языком ему в рот, глядя, как опускаются его ресницы. — Покажи, — хрипло велел Гилберт, когда Брагинский упал на колени прямо на грязный пол. Под пальцами Гилберта он послушно открыл рот, демонстрируя красную воспаленную глотку. Гилберт поморщился. — Брагинский, мы же только вылечили твою хламидию. Тебя сейчас даже трахать страшно. — Мы же уже целовались. Гилберт скользнул пальцами ему в рот. Все нутро его содрогнулась, когда Брагинский чувственно обнял их языком. — Ты же музыку писал, — беспомощно сказал Гилберт, не в силах отвести взгляда. — Стихи. А теперь что? Не стыдно тебе? Брагинский пожал плечами. Он стянул с Гилберта липкие спортивки и приспустил трусы. Наверное, это была плохая идея, учитывая, с кем Брагинский целовался и с кем, возможно, спал, но Брагинский выглядел так хорошо у Гилберта в ногах, словно и создан был для одного Гилберта. Словно они были созданы друг для друга. Пресвятая дева Мария, как же низко они пали. — Возьми… возьми в рот. Брагинский сплюнул на пол, избавляясь от марки во рту, и взял Гилберта в рот, сразу, не церемонясь. Перекатил языком, пососал головку. Мягко втянул глубже, в нежное горло. Сам взял Гилберта за руки и положил себе на голову. — Можешь трахнуть меня в рот, — сказал он разнеженно. — Только не сильно — горло болит. В добрые времена Гилберт бы и пальцем его не коснулся. После всех этих девиц, после грязных шприцов, после самокруток, переходящих из рук в руки — побрезговал бы. Но сейчас, в этой грязной кабинке, он мог только смотреть, как Брагинский перекатывает его член языком, как берет за щеку и всасывает сильнее. Он сжал пальцы в светлых волосах и заставил взять глубже, в скользкое горло. Брагинский сглотнул вокруг него и втянул щеки, давая полюбоваться монгольски-острыми скулами. Мысли в голове Гилберта текли вязкие, ленивые. О светлых нахмуренных бровях, о длинных ресницах, о красном тесном кольце губ. Он, кажется, даже стонал, пока Брагинский не отстранился и не зашипел: — Тише, услышат. “Пускай услышат’” хотелось сказать Гилберту, но было бы глупо быть забитым до смерти в туалетной кабинке макдональдса. Он закусил губу до крови. Он не смел отвести взгляда — хотя и видел Брагинского у своих ног не раз и не два, но словно боялся моргнуть и пропустить взмах его ресниц. Только шептал: — Глубже, глубже… Брагинский брал глубже, упирался носом в белесую поросль на лобке Гилберта, сжимал пальцы на его бедрах. Гилберт держался за его волосы, как за спасательный круг. Это был, конечно, не самый яркий минет в жизни Гилберта — Брагинскому вечно недоставало энтузиазма — но самый сладкий точно. Гилберт смотрел на кудрявую макушку и Брагинского — обожал. — Открой пошире, — попросил он и излился в открытое влажное горло. Полный сладостной истомы, Гилберт заставил Брагинского подняться на ноги и целовал, целовал, целовал его. Щеки, шею, губы, высокий гладкий лоб. Он целовал его и гладил его кудрявые волосы и уши. Мало, Гилберту так его было мало. — Пойдем, — сказал он. — Пойдем, наконец, домой…