Оставшиеся

Конь неспешно шел по высокой траве, изредка встряхивая гривой. Впереди в тонкой дымке синели склоны гор, по поросшим лесом холмам был разлит покой, казавшийся незыблемым и вечным. Как будто так было всегда и всегда так будет. Арафинве Инголдо Финвион, король нолдор, оставшихся в Амане, грустно усмехнулся. Да, сейчас здесь воцарился покой, который едва ли что-то нарушит. Но совсем еще недавно эти места были отнюдь неспокойны. И памятником тому непокою в предгорьях сияют белые стены. Форменос. Арафинве никогда прежде не бывал в твердыне брата, выстроенной в изгнании. Дети Индис не могли стать здесь желанными гостями. Арафинве не хотел вносить еще больше раскола в семью, а потому сдерживал желание навестить отца. Финве последовал в изгнание за Феанаро, и тот расценил это как свою безоговорочную победу над Нолофинве. Если бы вдруг Арафинве все же приехал в Форменос — Нолофинве расценил бы это как попытку подружиться с Феанаро. Если бы возник раздор еще и между сыновьями Индис, это разорвало бы и без того болевшее сердце Финве. А теперь братья далеко. Ушли в Смертные Земли и, должно быть, уже достигли восточных берегов. Арафинве простился с ними в Арамане, не найдя в себе сил вести народ по пути, что считал после Альквалондэ неправым. И уже там между братьями вновь начала прорастать былая рознь, ненадолго забытая после смерти Финве. Белые стены были уже совсем близко. Арафинве спешился и пустил коня пастись. Почему-то ему казалось, что вернее всего будет не тревожить покинутые стены звуком копыт. Форменос не был похож на Тирион. На гордых стенах, застывших в безмолвии, лежала печать нрава Феанаро. Эта твердыня словно надменно отгораживалась от всего мира. Как будто Феанаро возвел сокровищницу, в которой укрывал самое ценное — Сильмарили, сыновей и отца. Но от Моринготто укрыться не получилось. Он похитил Сильмарили, убив Финве, и никакие стены не стали защитой. От которой из утрат более обезумел Феанаро? От того, что творение, которым он столь дорожил, было похищено — или же от смерти отца? Арафинве остановился у ворот в некотором замешательстве. Смеет ли он нарушить покой этого места? Может ли он сейчас войти без приглашения туда, где хозяин не был бы ему рад в былые дни? Здесь царило молчание. Да, тишина воцарилась сейчас по всему Аману, и голоса эльдар стали звучать приглушенно. Тень бед задела всех своим крылом. Было очень мало тех, кто не лишился бы родичей, друзей, возлюбленных. Альквалондэ стыла в скорби, едва в силах справиться со страшным горем братоубийства. Опустевший Тирион притих, окутанный покрывалом грусти, что стала вечной спутницей тех, кто остался. Сколько еще пройдет времени, прежде чем притупится боль утрат, а оставшиеся в Амане решатся привести в мир новые жизни? Но новые жизни не принесут новых голосов сюда. Форменос была покинута всеми безвозвратно. Арафинве шел по улицам твердыни брата, опасаясь нарушить печальное безмолвие этого места неосторожных шагом или вздохом. Даже шорох собственных одежд казался ему слишком громким. Нолдор Первого Дома уходили отсюда, взяв лишь самое необходимое, и Арафинве было жутко смотреть на следы жизни, оборвавшейся в Форменос на полуслове, полувздохе. Где-то подергивались тонкой пылью недописанные книги. В мастерских так и остались лежать незавершенные работы. Феанаро неистово призывал брать с собой лишь оружие и припасы, не отягощать себя лишней ношей. И его послушали. Но Арафинве понимал, как разрывались сердца нолдор, бросавших свои незаконченные работы. Это так же больно, как и расстаться с собственным ребенком до того, как тот достиг зрелости. Воспоминание о детях заставило сердце сжаться. Он простился с ними там же, в Арамане. Со всеми. Любой, кто растит дитя, знает, что оно не останется рядом навеки и однажды придет время отпустить его на тот путь, который ему назначен… и все же порой Арафинве корил себя за то, что не удержал их. Не отговорил, решив свято сохранить свободу воли эльдар… что с ними будет там, за бескрайними водами моря разлук? Как сложатся их судьбы — и донесутся до него хотя бы отголоски их песен? Камни Форменос едва слышно безмолвно плакали об ушедших. Скорбели о своем одиночестве. Горевали о павшем на ступенях сокровищницы Финве. О единственном, кто не бежал перед лицом надвинувшейся Тьмы и принял свой последний бой. Арафинве слышал рассказы о разграбленной оскверненной сокровищнице, на ступенях которой пал отец. И не мог не повернуть туда, где камни плакали громче всего. Крови не осталось — но она все еще была в памяти и скорбной протяжной песне камней, продолжавших оплакивать безнадежный и беспощадный бой Финве с Мелькором среди тьмы и ужаса, перед которым бежали все прочие жители твердыни. Арафинве опустился на колени. Коснулся пальцами прохладного камня — и на миг почти ощутил на нем кровь отца. Еще горячую, но изливающуюся из уже мертвого тела. Память о ней не иссякнет и плач не смолкнет до тех пор, пока камни эти не развеются пылью. Как знать, быть может и пыль, разлетаясь на ветру, будет шептать о горе… Но все же он пришел сюда за иным сокровищем. Единственным, за исключением памяти об отце, которое имело для него цену среди этих печальных белых стен. Арафинве прежде не бывал в Форменос. И потому пришлось потратить время на поиски, блуждая среди исходящих тоской стен. Странно, что он не подумал сразу о том, что отчасти расположение покоев будет таким же, каким оно было во дворце Финве в Тирионе… Дверь была не заперта. Уходя, Макалаурэ оставил ее нараспашку. Возможно, он, подобно отцу и братьям, тоже ни разу не оглянулся назад. Но не потому, что не сожалел о прошлом, устремляясь на новые пути. Скорее потому, что напротив, боялся, что испытает сожаления, которые заставят его усомниться. В комнате так и застыли во времени следы поспешных сборов. Кисть на столе рядом с уже подготовленным к письму листом, прижатым чернильницей с давно высохшими чернилами. Брошенная на постель туника. Пустая шкатулка, оставленная открытой. И арфа, аккуратно стоящая у табурета в углу. Арафинве помнил, как дрогнуло его сердце, когда он увидел Макалаурэ и понял — тот не взял с собой инструмент. Неужели счел его слишком громоздким, способным обременить его в пути? Или же тем самым он словно рвал все нити, связывавшие его с прошлым? Не мог же Феанаро быть столь жесток, чтобы запретить сыну — лучшему из певцов и арфистов, — взять арфу с собой в изгнание… Арфа не выглядела брошенной. Казалось, что Макалаурэ просто вышел ненадолго и сейчас вернется, сядет на табурет, задумчиво улыбнется каким-то своим мыслям, прислушается к чему-то, что слышно лишь ему одному — и пальцы мягко заскользят по струнам, помогая им запеть. И все, что случилось, окажется лишь тяжелым дурным сном. Арафинве грустно вздохнул. Сколько раз он за это время надеялся, что все это лишь сон? Уже и не сосчитать. Но каждый раз убеждался, что все это — наяву. И пыль, осевшая на светлом дереве, заставившая потускнеть серебряные накладки, украшавшие арфу, красноречивее всего свидетельствовала о том, что Макалаурэ не вернется сюда никогда. Там, в изгнании на восточных землях, у него будет другая арфа, потому что он не сможет без музыки долго. Но этой он не коснется, пока не иссякнет все время мира. Едва ли кто-то сможет помочь этой арфе петь так, как некогда это удавалось Макалаурэ. Но именно она здесь, в Форменос, выглядела особенно покинутой и осиротевшей. И оставлять ее слушать и дальше плач оставленных стен было невыносимо. Пусть даже ей суждено оставаться безмолвной — ее молчание будет слушать он, Арафинве. Те, что остался — должны быть вместе.