МММ

Когда стопка тонких тетрадей была проверена, взгляд учительницы упал на мою последнюю парту. — А где твое сочинение? — спросила она, оглядывая стол на наличие недостающей тетради. Я стыдливо опустила глаза, легко пожимая плечами. — Не написала, — прервала я тишину, притягивая недоумевающие взгляды одноклассников. Я до сих пор не понимала, с чего они реагируют так бурно — вскидывают брови, в страхе прячутся за спинами других ребят, становятся тише. Невыполнение заданий от меня стало уже традицией, которую я не выполняла почти каждый урок русского языка и литературы. А они все еще боялись, что Миронова Мария Мироновна — ласковая и добродушная женщина, еще молодая, не воспринимающая крики и скандалы, мягкая по своей родовой натуре, — в ярости вскочит и начнет кричать. Я еще давно поняла, что бояться нечего — разве что ее осуждения и разочарование в себе. Мария Мироновна тяжело вздохнула и направила уставший взгляд за чистое стекло окна. Оно было приоткрыто и с улицы до нас, старших учеников в светлых рубашках доносились беззаботные и радостные голоса младшеклассников. На мою парту, уже присвоенную надписями карандашом, падали яркие лучи дневного солнца. Я чувствовала, как кожа от них горит и все, что хотела — выйти из душного помещения. Учительница с легкой улыбкой на губах продолжала смотреть на маленьких кричащих детей. Мне она ничего больше не ответила, только иногда ее абсолютно спокойный взгляд касался моего лица. До конца урока она так и просидела, всматриваясь в окно. Я была одной из последних, кто выполнил проверочную работу по завершающей программе русского языка. Поэтому, ловко уворачиваясь от пристального внимания учительницы, сдала листочек с кривым почерком и направилась к выходу. Уже в заполненном людьми коридоре я услышала свое имя, так трепетно и бережно произнесенное Марией Мироновной. Одноклассник, прошедший мимо, повторил, чтобы я подошла к ней. Женщина склонилась к учительскому столу, прибирая свои вещи. Заметив меня, она остановилась и уже в интересе наклонила голову. — Почему ты опять не написала сочинение? — она замолчала, но когда я хотела ответить банальностью, быстро меня опередила. — Только не говори, что ты не умеешь писать их или забыла. Вот и ее победа. Вариантов ответа у меня не осталось и я просто мотнула плечом, отворачивая голову к своей парте. После её долгого молчания стало еще более стыдно. — Значит, так — сегодня после уроков приходишь ко мне и пишешь здесь, со мной, — Мария Мироновна наконец отвлеклась и теперь увлеченно, со сведенными бровями, заполняла какие-то бумаги. — Нет, Мария... — договорить мне не удалось, ее голос, в миг ставший строгим, перебил. — Я все сказала. После этого я поняла, что говорить что-то еще бесполезно. Я оставила кабинет в прежнем молчании, не став показывать недовольство и тяжело вздыхать. Дениска, мой друг еще с четвертого класса, в котором нас соединили, поддержал только смехом. Он всегда подкалывал меня, как только Мария Мироновна уделяла мне свое драгоценное для остальных внимание. И намекал, что их отношения уже давно перешли грань «учителя и ученика». Я не стала долго его слушать и после того, как он проводил меня до второго этажа, угрожающе на него замахнулась. Со своим заразительным смехом и глупой, но веселой улыбкой, он ускакал домой. Школа почти полностью опустела от школьников. Некоторые ребята забегали в кабинеты учителей, исправляя оценки и уже прощаясь с ними, уже готовясь к выпускному. Кабинет Марии Мироновной был самым дальним в правом крыле второго этажа. Рядом находился кабинет истории, который был уже закрыт. Поэтому в узком коридорчике не было никого, кроме меня. Написать сочинение я планировала как можно быстрее. На меня нападал жар лишь от мысли, что я буду с Марией Мироновной наедине, что она будет следить за моими движением своим внимательным и настойчивым взглядом, пока я пишу. Она наверняка будет стучать по кабинету каблуками, заглядывать в мою тетрадь через плечо и класть на него горячую ладонь, — она любила тактильность, и почему-то ее осторожные и мягкие касания чаще всего доставались мне. Я нисколько не была против, но это сильно смущало и заставляло мои щеки гореть. Перед тем, как постучаться и войти, я немного постояла за дверью, собираясь мысли в плотную и большую кучу. Мария Мироновна не сразу обратила на меня внимание, в слепую передавая чистый лист в линейку. Я, не задумываясь, попросила еще и ручку. И напряженно наблюдая за учительницей, присела за первую парту. Я успела записать тему сочинения и свое имя, пока она занималась своими делами. Но потом учительница подняла на меня свой взгляд и строго нахмурилась. — Начинай писать, — медленно, словно как-то угрожая, она качнула головой. Теперь я не стала сдерживать эмоции и, разозлившись, ударила рукой по парте. Это заметила Мария Мироновна, которая прикрыла глаза. Я знаю, что она уже давно привыкла к моей эмоциональности, но постоянно терпела вспышки гнева: хлопки дверью из-за того, что мне не разрешили не выполнять домашнее задание, раздраженные реплики, в которых частенько проскальзывали матерные слова и другое — она ни разу никому не рассказывала про мои косяки и ужасное поведение. — Я не отпущу тебя, пока не напишешь, — предупредила Мария Мироновна, осторожно присаживаясь рядом. — А я не знаю, что писать. — Сочинение, — слегка улыбнувшись, мягко и безобидно, она аккуратно дотронулась до моего плеча. Мария Мироновна была красавицей школы; со своей гривуазной и даже немного скабрезной внешностью она напоминала мне голливудскую звезду девяностых годов. Острые широкие брови, выраженные глаза. У нее были темные короткие волосы, постоянно закрученные в волнистые пряди. Она достойно и изящно подбирала одежду к своим кудрям и, например, сегодня, сидела в красном платье, к ее же сожалению, закрытом, а на губах сияла того же цвета помада. Ее руки, шею и уши украшали наверняка настоящие драгоценности — она любила ожерелье, серьги, кольца, браслеты... Директор наш, мужчина лет пятидесяти, женатый и совершенно некрасивой внешности, пытался бороться с ее «самовыражением», но перестал обращать внимание после того, как узнал ее трепет к своей работе. Мария Мироновна действительно была хорошей учительницей — по мне это оценить нельзя, но я знаю, что остальные понимают ее и любят. Любят... Пока я пыталась написать что-то отдаленно похожее на сочинение по теме, учительница сидела совсем близко и поправляла свои черные волосы, откинув голову и открывая отчетливый вид на шею с украшением. — Зачем тут запятая? — Мария Мироновна положила руку на листочек, указывая на ошибку и подтверждая, что следит за мной, а не просто сидит рядом. Я резко откинулась назад. Это действие снова было вызвано раздражением. Наклонившись обратно к работе, я оставила грязный след посреди нее, пытаясь зачеркнуть знак как можно аккуратнее, — нет, не пытаясь. — Спокойнее, Андреева. По сравнению с Марией Мироновной, мою внешность можно было описать как «убогая». Со своими спортивным, слегка накачанным телом, светлыми волосами, проколотым лицом в брови, носу и губе, с татуировкой возле щеки, из-за которой меня чудом оставили в школе, я совсем не подходила под её стандарты. Я, которая носила яркие кроп-топы с неподобающими рисунками, широкие штаны и совсем не школьные брюки, не могла находиться даже в ста метрах от нее. Но сижу рядом. Хотя нет, — она сидит рядом. Ее были достойны лишь такие ученики, как Славка с первой парты, или Ангелина. Такие ученики, которые обожали ее и ее предметы. А я, пусть и собиралась в театральный, никак не хотела писать сочинения, учить правила и делать разборы предложений. Мне не нравились ее предметы. Но я не была готова отказаться от них просто потому, что по русскому обязательный экзамен, а литература... Я всего лишь глупый подросток, охваченный дефицитом внимания от взрослых. На ее уроки я ходила только из-за нее — посмотреть, как она будет улыбаться мыслям и ответам одноклассников и в угнетенности поджимать губы, слушая мои оправдания. Что-ж, я ее не достойна. — Устала, — отвлекаясь, недовольно простонала я. Мария Мироновна молчала. После нескольких долгих минут я развернулась к ней, заставая ее чем-то опечаленный вид. Она также вальяжно сидела, раскинув руки и скрестив ноги в каблуках, руку запустила в кудри... Я не знала, куда себя деть от ощущения, что горло в момент нещадно сжалось, а кислорода стало недостаточно. И не придумав ничего лучше, вновь уткнулась в листок с сочинением. Мария Мироновна все равно разрушила тишину. Не изменив прежней позы, она приоткрыла влажные губы. — Ты не передумала насчёт театрального? — внезапно спросила она, заставляя меня удивленно приподнять голову. Однако понимание, что она — занятая и загруженная женщина со сложной личной жизнью — все еще помнит про мои немасштабные цели, рассказаные пару недель назад, вызвало во мне легкую приятную дрожь. Я улыбнулась, смотря на темноту за окном. — Передумала. Теперь собираюсь в строительный. — Очень смешно, — Мария Мироновна откинула голову, ударяя меня по плечу. — Значит, все-таки уедешь от меня? Я сразу же машинально пожала плечами. И окунулась в раздумья своей провинции, рассматривая для себя вариант города побольше. Я не хотела оставаться здесь. Вспоминала, с чем связаны районы города и желание пропасть увеличивалось с каждой минутой. У меня не было здесь никакого якоря: мама уедет со мной, брат уже далеко, друзья также, как и я, разъедутся. Разве что, вот — прекрасная женщина и учительница русского языка. Но она об этом, конечно, не узнает. И ее вопрос заставил мое сердце биться ускоренно и хаотично, как перед экзаменом, — ну, друзья так говорили. Поэтому я опустила голову, оставляя ее без ответа. — Ну и правильно, — Мария Мироновна улыбнулась, когда коснулась моей руки. Любит же она спонтанные прикосновения. — Не всю ведь жизнь в одном городе прожить, да? Мне оставалось только согласно кивнуть. Но ее вопрос словно штык стоял перед глазами ровным текстом, а в ушах громким звоном. Учительница снова замолчала. Я расстроилась из-за того, что не слышу ее мягкого голоса, а она — я поняла это с легкостью — из-за моего положительного ответа. Я часто ее расстраивала и она уже, наверное, привыкла. Но такой печали, отраженной сейчас мрачным взглядом и фальшью улыбки, я еще не видела. Неизвестно через сколько времени я дописала сочинение. Мария Мироновна аккуратно взяла мой жалкий листочек, запачканный чернилами аж с двух сторон и принялась читать, — глаза ее засияли, а из-за широкой улыбки возле них появились морщинки. — Андреева, — он не оторвала взгляда, но позвала меня. — Если не будешь лениться, я увижу тебя на каком-нибудь спектакле. Я ничего не ответила. У меня снова появилось это убивающее чувство недостатка воздуха, а в глазах застряли капли прозрачных и искренних слез. В следующее мгновение я уже оказалась в теплых объятиях учительницы, пытающейся успокоить меня еще и словами. Мария Мироновна склонилась к моему уху, ладонью задевая мокрую щеку с тату и что-то мне шептала. Я пыталась ее слушать, но не было смысла — не слышала. Это точно не паническая атака, с какими я никогда не встречалась. Так что тогда? Уходила я от нее с чувством, будто пропало уже все — словно меня не взяли на учения в театральный институт, да и вообще из города вместо меня уехала она... Это было не последняя встреча, не знаю, что меня так пробило. Я же просто подросток, не умеющий описывать чувства — или у меня просто алекситимия с аффилиацией. *** Школу я окончила пять лет назад. Уже не вспоминаю про одноклассников, жадно рвущихся в очередь за лаской той Мироновой Марии Мироновной. Общаюсь только с Дениской, который, с помощью каких-то чудес сдал экзамены и поступил в свой институт МЧС. Но и на его общение времени позарез мало. Я, как советовала учительница русского языка и литературы, отодвинула лень и исполнила свое желание. Перед экспертами пришлось вспотеть: и пела, и танцевала, и прозу читала — но они, словно сжалились, взяли. Сейчас уже служу в театре. Живу от него далековато, но собственные настойчивость и желания выступать не давали сбоя в моей системе. Из-за этого даже полупустые квартира и холодильник не огорчает, — есть кровать, доставка и кафе. Мария Мироновна осталась только в воспоминаниях и черновиках с глупыми сочинениями и проверочные работами. Сколько не пыталась и как не хотела, все же не могу смять их и выкинуть, смотря на ее грамотный почерк с замечаниями и моим именем. Даже не знаю, спас ли меня переезд из Родины. Я не приезжала туда ни разу, с друзьями встречаясь только в других местах страны. Они предлагали проведать хотя бы стены школы, где все вместе еще, казалось бы, так недавно бегали и кричали от радости. Я отказалась, не объясняя причину. Что случилось с Марией Мироновной после выпуска нашего класса, я не знаю. Она не осталась ни в контактах, ни в социальных сетях, нигде. Только на мятых листочках. Я перестала думать о ней с дрожью и слезами где-то на втором-третьем курсе. Там слишком сильно замотали в институте. И я только рада. Иногда я путала людей с ней, но во всем виноваты пальто и черные волосы — Мария Мироновна никогда не носила шапки, сильнее здоровья обожая свои кудри. Я видела ее недели две назад. Она сидела среди вежливых людей в каком-то строгом костюме и беседовала с красивым мужчиной, ожидая начала спектакля. Желание выходить на сцену со своей главной ролью пропало моментально. И я решила сделать вид, что просто ее не заметила. Но в театральном окончании спектакля, когда я сгорала от отдышеи, а красный занавес медленно закрывался, я не смогла удержаться свой взгляд. И я не была удивлена, поняв, что она смотрела на меня, — все с той же мягкой и доброй улыбкой. Но мы не общались. И вряд ли начнем снова. Я благодарна ей за то, что она вытягивала меня из ямы лени. Мне до ужаса стыдно, что ей приходилось терпеть мое эмоциональное состояние во время стресса... Наверное, если бы не она, я бы даже со второй попытки не сдала экзамен по русскому языку. Ведь именно Мария Мироновна любыми способами заставляла меня учить правила, писать сочинения и читать произведения из литературы. Наверное, если бы не ее настойчивость и советы, значащие для меня очень много, я бы никогда не поступила в театральный. Наверное, если бы не она, я бы осталась в том маленьком городе с пропитанная обидой и ненавистью ко всему, кроме нее. Мы с ней так и не узнаем, кем стали друг для друга за тот промежуток времени, когда она пришла к нам в школу и когда я из нее выпустилась. Наверное, я была одержима ею. А она не могла не уделить внимание такой, как я, — хотя тату в театре постоянно замазано, одежда стала намного длинее, а эмоции тускнее. А может, это была самая настоящая влюбленность. Но были ли мои чувства взаимны — вот, что я точно не узнаю никогда.