Любовь и ненависть разделяет тонкая линия. Любовь освобождает душу, но одновременно способна перекрыть ей кислород.
Сесилия Ахерн
Её глаза были широко открыты, радужка которых была красной, словно кровь, что вытекала из неё, словно цветы, о которых она мечтала. Слёзы затуманили её зрение, но сквозь дымку она различала их очертания — зелёные, жёлтые и коричневые крапинки плавали вокруг неё на фоне неба, цвета барвинок. Это был прекрасный день, чтобы умереть. Некоторые тела были храмами, её тело было теплицей, внутри которой жил предвестник безответной любви. Любовь, которая теперь витала в воздухе, в ветвях и в каждом шипе, которые разрывали её кожу изнутри. Она была в лепестках, которыми она кашляла, и в цветах, которые поднимались к её горлу. В довершение всего, укол предательства никогда не утихал, потому что она чувствовала, что она была преданна магией. В её недуге не было ничего обыденного. Только магия могла объяснить, как семя могло расцветать внутри тела и делать из него свой дом, но, увы, это была она. Волшебное существо, неспособное спасти себя; её палочка лежала на земле, такая же бессильная, как она когда хватала ртом воздух, который не поступал. Как оказалось, всё что говорили многие, было правдой: жизнь действительно пробегала перед её глазами, когда она умирала. Воспоминания о прошлом затопили её разум, заставляя увидеть весь тот путь, который она прошла. Воспоминания о своей молодости, наивности, о своей силе, но у неё не было сил противостоять этому, и то, что сейчас подходило к концу, начиналось много лет назад. Выбрать начало было нетрудно, четвёртый курс и ночь Святочного бала стали поворотными моментами в её жизни. Она почувствовала себя переполненной волшебством той ночи, пристальными взглядами и вниманием, и осмелилась наконец-то занять своё место, но настоящие перемены, которые стали началом конца, пришли через два года. В шестнадцать лет её решимость была на пике. Её уверенность в себе, которую часто ошибочно принимали за высокомерие, была на пике, и с магией на кончике её палочки и обладая необыкновенным умом было легко поверить, что весь мир лежит у её ног. Конечно, выживание отвлекало, и временами это было ежедневной задачей, но если бы она обратила своё внимание, то было бы легко заметить первые признаки. Нежное прикосновение листьев внутри её груди, сны о проростках семян в её легких, красные лепестки, покрывающие её глаза и чайные листья в форме веток на дне чашки — всё это было предзнаменованием неизбежной смерти. Гордость могла ослеплять, и она стала её жертвой. — Если пророчества были такой хрупкой вещицей, то могли ли они в действительности содержать в себе что-то столь же твёрдое, как правда? — спросила она себя. — Нет, — решила она. — Всё это было фарсом. Всё это слишком легко игнорировать, отмахиваться, давать этому названия и высмеивать всё это. Но фортуна не шутит. Она считала себя непобедимой, слишком умной для любви. Невежество юности сделало её дерзкой, но, подобно мотыльку, слепо летящему на пламя, она последовала за светом, подобралась слишком близко к солнцу и теперь лежала на смертном одре с обугленными краями крылышек, а её тело горело красным цветом. Всегда красным, как оттенок, которым были окрашены её щеки, который навсегда окрасил её губы. Красным, как июньские розы, которые делали её ещё красивее, медленно убивая изнутри. В смерти была своя красота, и она была для этого прямым доказательством. Судя по всему, это должно было случиться раньше. До того момента, пока приступ кашля не настиг её в узком коридоре больницы Святого Мунго, при свечах, освещающими это пространство. Она никогда не была свидетельницей их объятий. Она часто задавалась вопросом, почему он никогда не проявлял нежности к своей невесте. Его прикосновения казались холодными, и даже вблизи он выглядел отстраненным… до того дня. Но это не имело значения. Конечно, они оба были созданы друг для друга. Проявление нежности между ними подразумевалась изначально, даже если ей не приходилось этого видеть. На самом деле, это было милосердием, потому что смерть в другом случае наступила бы раньше, но, в конце концов, смерть есть смерть, а время, когда она уже грянет за ней, не имело значения. Или время изменило бы ситуацию? Может быть, да, а может и нет, она никогда не узнает. Что стало бы последней каплей? Что могло бы заставить розы завладеть тем, что от неё осталось? Спасение было не вариантом, потому что он должен был бы полюбить её, чтобы спасти, а он этого явно бы не сделал. В своих глупых приступах необоснованной надежды она мечтала о возможности умереть во сне, умереть с его образом перед глазами. По ночам, когда мысли о нём вторгались в её самые мрачные часы, она лелеяла надежду не на его нежность к ней, а на то, что смерть будет безболезненной — как будто она была достойна такого милосердия. Но как? Как, когда всё что она чувствовала, было ничем иным, как боль? Почему судьба должна была исполнить такое желание, когда она довела её до этого всего? Безответная любовь и её задетая гордость. Эта любовь была не тем, чего она желала. Не для него, не от него, и всё же любовь была навязана ей. Это были бесплодные усилия любови, потому что из неё ничего не вышло бы. Это была любовь, растраченная впустую, любовь, окутанная молчанием, а иногда и стыдом. Это была любовь, дарованная врагу, и это была любовь дважды безответная: сначала от него, который не отвечал взаимностью, затем от неё, которая вовсе не просила об этом. Что в конце концов сломило бы её? Ответ был дан. Это было то, как он запутывался пальцами в прядях чужих, шелковистых тёмных волос. Как он прижимал другую к стене и с дикой страстью прижимался к ней губами точно так же, как она представляла, что когда-то его губы прижмутся к её собственным. Её тело всерьёз отреагировало на это зрелище, и ветви, толкнувшись наружу, потянулись к солнцу разрывая её нежную кожу. Потому она и побежала через холл к двойным дверям, пытаясь скрыть лепестки, которые появлялись при каждом кашле и которые к тому времени, как она достигла точки трансгресии, стали распустившимися бутонами. Когда она лежала на тёмной, мягкой земле, когда жизнь покидала её, она была вынуждена думать об очередном провале, об ещё одной разбитой надежде, об ещё одном провалившемся плане. Ей даже не было даровано милосердие быть отделенной от трансгрессии, и удача быстрого смертельного исхода также была отвержена. Самая умная ведьма своего поколения была больше неэффективной, и её тело по-прежнему невредимое, будет страдать ещё некоторое время. Они ожидали от неё великих свершений в мире магии. Магии, которой, по мнению некоторых, у неё даже не должно было быть, и всё чего она добилась — это смерти от собственных рук. «Скоро всё закончится», — подумала она. В её состоянии время было чем-то, что она больше не могла измерить, но она должна была. Ей нужно было думать об этом, как будто это каким-то образом притупляло её боль. Это было ложью. Вопреки тому, что она могла ожидать — это осознание того, что она умирает. И это не делало смерть более терпимой. От этого её легкие не горели меньше, а ломающиеся кости не были менее болезненными. «Сколько ещё?» Минуты были бы небольшим милосердием к ней. Часы были бы, конечно, более уместны или, скорее, более трагичны, а трагичность была собственно главной темой в её жизни. Так продолжалось уже довольно долго. Она бы рассмеялась, если бы у неё были силы, если бы у неё оставалось ещё немного воздуха в лёгких. «Почему именно он?» Какой бесполезный вопрос она задала. Со временем она поняла, что сама выбрала его. Её рука буквально указала пальцем ему на грудь, тем самым пометив его. Поступив так, она сама наметила маршрут к собственной гибели. Может быть, ей всегда суждено было быть проклятой, но именно она выбрала какой магией. Это она выбрала его. Она сама вырыла себе могилу, метафорически и в буквальном смысле. Место, где она лежала, являлось результатом её выбора, это был её маленький островок контроля, в то время, когда жизнь ускользала из её рук. Контроль всегда был проблемой. Его отсутствие, потребность в нём — вот что послужило катализатором. Контроль был тем топливом, которое заставляло её тянуться к нему. Кто он такой, чтобы решать, что она может и что не может делать? Кто он такой, чтобы решать, принадлежит она ему или нет? Кто он такой, чтобы решать, что она недостойна магии? Она будет поступать так, как ей заблагорассудится, потому что она была так же частью этого мира, нравилось ему это или нет. Итак, она существовала. Она осмелилась быть самой собой в мире, который её не понимал и который, вероятно, никогда не хотел её принимать. Со временем это переросло во что-то иное. Бывали моменты, когда она просто бросала всему вызов, и это заставляло её чувствовать, что она контролирует ситуацию… до момента, пока это оказывалось не так. Она была поглощена этими моментами. Она смотрела, она следила за каждым его движением, методично, одержимо, словно говоря ему: «Посмотри на меня. Я здесь», — и всё это во имя ненависти. Теперь, оглядываясь назад, она понимала, что её погубило собственное упрямство, ибо что такое ненависть, если это не обратная сторона любви? Он не просто занимал все её мысли, он стал занимать всё её сердце, пока не стал повсюду. Её беспечность стоила ей всего, и вопреки её воле, «я люблю тебя» стало мантрой, молитвой, невербальным заклинанием, которое она бормотала про себя, когда они варили зелья, когда он ходил по Большому залу, в самые одинокие часы в лесу Дина, когда Хогвартс лежал в руинах, а она смотрела, как он уходит, когда начался восьмой год обучения, а он так и не вернулся. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, — перешло от шепота к безмолвным крикам, и всё это с надеждой быть замеченной, быть любимой в ответ, но её усилия, желания и мечты были напрасны. Его окружала её любовь, но он не смог разглядеть её, так же, как и не смог разглядеть её саму, не за пределами её крови, не за пределами всего, кем она не являлась. Смирение пришло давно, но не без борьбы. Было время, когда цветы бездействовали, время её собственного триумфа, когда она считала, что у неё есть шанс на жизнь, но потом он вернулся. Его присутствие было как удобрение, это был дождь и солнце, плодородная почва, и его розы расцвели в ней с новой силой. С этим ничего нельзя было поделать. Не на долго мы выиграли время, но его все равно было недостаточно. «Это скоро закончится, не так ли?» Очередная ложь. Или все-таки нет? Сколько времени потребуется телу, чтобы превратиться в ничто? Просто утонуть в этой грязи? Однако, смирение не означало отсутствие горечи. Из всех людей, из всех временных линий этой вселенной их пути должны были пересечься именно здесь, где их обстоятельства были настолько разными, настолько непохожими, что у них не было ни единого шанса. У неё не было ни единого шанса. Судьба, что привела её сюда, судьба, что знала её будущее, оборвав эту нить, также предопределила её неудачу. «Но почему именно он?» — спросила она, хоть и знала ответ. Как любовь и ненависть, они тоже были двумя сторонами одной монеты. Исключением было лишь то, что она не представляла для него никакой ценности, она была для него всего лишь бесполезной валютой, и всё же была вынуждена платить определенную цену. Её тело сильно дернулось, она устала от слишком сильных чувств, от такой сильной боли, от того, что растрачивала свою любовь на того, кто не мог ответить ей взаимностью. «Пожалуйста!» — она закричала про себя, потому что уже не могла говорить. У неё не осталось сил, боль в трахее была невыносимой от стеблей которые ползли вверх с цветами распустившимися в уголках её рта. Она хотела разорвать эти розы на части, вырвать стебли, ей нужно было дышать, ей нужна была хоть капля воздуха. Она бы остановилась, она бы больше не любила его, она бы отказалась от своей магии, от всего, чего они хотят, если бы… если бы кто-нибудь позволил ей задышать. Но дышать было невозможно, её легкие и все её внутренности горели огнем, а она всё ещё задавалась вопросом: сколько ещё это будет продолжаться, хоть и чувствовала, что это конец. «Я не одна», — подумала она. Перья сияли на солнце, зеленые, такие яркие, полные жизни; такие, какой она была когда-то. Жужжание звучало, как колыбельная, унося её вдали. «Спасибо тебе», — хотела бы она сказать. Нежные крылышки трепетали на её щеке, словно осыпая её поцелуями, а нежный клювик пил нектар, льющийся из её глаз, и затем её жизни пришёл конец. Она была мертва. Она не знала, сколько времени прошло, но все было кончено. На её месте расцвели розы, крепкие живые корни пустили корни в землю. Сколько времени это заняло? Минуты? Может, всё произошло мгновенно? Может быть, недели? Она не знала. Время никогда не было для неё таким абстрактным понятием. Она ушла из этого мира, но каким-то образом осталась. Её разум, её сознание или какое-то его подобие всё ещё было здесь. Почему? Это была смерть? Переход из телесной формы в то, чем она являлась сейчас? В то, где она была сейчас? Смерть была молчалива какое-то время, но потом её окружила симфония звуков. Будто чужими ушами она прислушивалась к деревьям, почве, шелесту листьев, щебетанию птиц и жужжанию пчел. «Но каким образом?» — она задумалась. Её тело перестало существовать, его место заняли розы, но всё же её сознание осталось. Это было совсем не то, чего она ожидала. Почему она всё ещё здесь? Быть может, это её воспоминанием? Её душа? Почему всё это не закончилось? Всё снова изменилось. Вдалеке или в то, что она воспринимала как расстояние, совершенно другой звук пронзил её пространство. Женщина вопила знакомым голосом, будто сотканным из снов, лунного света, который никогда не был предназначен для таких душераздирающих звуков. Когда-то её подруга. Единственная, кто знала. Затем — она услышала его. В его голосе была настойчивость, были страдания. Он звал её, но она уже ушла из этого мира. Чего она только не отдала бы, чтобы услышать, как его голос шепчет её имя — поздней ночью, пока весь остальной мир спит, ранним утром, пока солнечные лучи покрывали бы их тела в блаженном семейном уюте, в мимолетности мгновения, в их жизни. — Гермиона, Гермиона, — кричал он. Как же она мечтала о том, что бы услышать, как её имя срывается с его губ в другом контексте, с другой интонацией. — Гермиона, — простонал он ей в рот, прижавшись к её груди. Это было какой то жестокой шуткой. Почему она всё ещё здесь? Сколько можно это терпеть? Как долго ей нужно ещё тут оставаться? Она же ничего не должна была чувствовать, ведь она больше не была собой, но её любовь была фантомной частью тела, которого у неё больше не было, в сердце, которое больше не билось, и это причиняло ещё большую боль. «Почему ты не мог полюбить меня? Почему ты здесь?» — хотела спросить она, но у неё больше не было голоса. Если бы она всё ещё состояла из плоти и крови, она бы пела его имя, как делала это на едине с собой, обнимая себя, прикасаясь к себе, желая себя так, как ей хотелось бы, чтобы он желал её. «Драко, Драко», — шептал ветер ему на ухо, но он не слышал. Посреди всего этого, в противовес такой мрачной картине, вокруг роз танцевали пчелы. Их полупрозрачные крылья были сияющими кристаллами, отражающими свет, их жужжание было бальзамом, который почти заглушал его крики. Её глаза больше не могли видеть, но природа нарисовала для неё картину происходящего. Посреди этого хаоса, боли он казался неземным: его светлая кожа, волосы и глаза были озарены светом. Гермиона поняла, почему её сердце, бившееся когда-то, трепетало при виде него. Его руки были ободраны, а раны кровоточили от того, что он разрывал землю голыми руками, и если бы у неё всё ещё было её тело, если бы её легкие всё ещё были полными воздуха, она бы задохнулась от этого зрелища. Его кровь смешалась с её кровью, она была такой же красной, как и у неё самой. Когда-то, когда она всё ещё была Гермионой Грейнджер, которая всё ещё была жива, она могла бы показать ему, что она чувствует к нему, кем она может быть для него. Возможно, если бы он знал, если бы он понял, она не была бы мертва. Драко безжалостно цеплялся за землю. Он искал её тело, в котором могла бы быть она, но его там больше не было, по крайней мере, не в том виде, в каком он ожидал бы его увидеть. Не в том виде, который он помнил, не в том виде, который она хотела бы, чтобы он любил. Теперь она была в земле, в розах, в клювиках колибри и в тельцах пчел, и на нём. Он держал её в своих руках, под своими ногтями, когда они ломались, между пальцами, которые кровоточили от ран. Если бы её тело всё ещё принадлежало бы ей, она бы обняла его. Она бы держала его, пока он плакал, пока выкрикивал её имя, рвав на себе кожу. Время шло иначе, если оно вообще шло. Гермиона не могла сказать, но она чувствовала себя запертой в ловушке. Она была нигде и везде одновременно. Она трясла прутья своей невидимой клетки, но ничего не произошло, потому что та была сделана из ничего, она была ничем. Было слишком больно видеть его таким. Она закрылась от него, от звуков его скорби, но множество неотвеченных вопросы взяли над ней верх. Почему он был здесь? Что она упустила? Были ли какие-то подсказки на пути? Столько силы, столько магии, столько любви потрачено впустую. Неужели она умерла напрасно? Так что прежде, чем исчезнет последний проблеск осознания, прежде чем её сознание отнимут у неё, она подумает о прошлом, о пути, которое привело её сюда, и превратит себя в розы для него, из-за него. Может быть, ей это будет предоставлено. Может быть, у неё будет время.