Если Вселенная бесконечна и вправду То прямо следует из этого факта Что ты точно так же ждёшь, когда я вернусь обратно Где-то там, в глуби далёких галактик
— Блядская ты сука! — и двери вагона закрываются прямо перед носом. Арсений сейчас разрыдается. Табло перед въездом в тоннель показывает без двадцати пяти час и если он не успел на последний поезд, то ляжет прямо посреди «Театральной» и откажется вставать до утра. Какая разница — все равно возвращаться сюда же. А все из-за худрука, — будь он сто раз проклят, — решившего, что если премьера через месяц, то репетировать спектакль они будут до тех пор, пока кто-то или не умрет, или не попросит пощады. К арсеньевскому счастью никто не умер и пощады не просил, но если бы не охранник, намекающе кашлявший раз пятнадцать за последние несколько реплик, худрук бы мучал их до утра. Уж лучше бы до утра, потому что отчаянной обессиленной тушкой облокачиваться на стену Арсению не хочется. Он мог бы вызвать такси, но телефон сел еще часа два назад, да и потом пришлось бы питаться одной гречкой, и не то чтобы это был самый худший вариант, но с желудком и так проблемы в последнее время, и врач буквально умолял питаться адекватно, поэтому приходится засовывать руки подмышки и кутаться в пуховик. И пуховик новый нужен, да и ботинки за три сезона носки превратились в не пойми что — стерлись и стоптались. Арсений безумно любит театр и свою службу в нем, но несчастные шестьдесят тысяч приходится использовать очень экономно: квартира сама за себя ипотеку не выплатит, а машина, уже месяц находящаяся в ремонте — ей, объективно, пора на свалку, но тогда Арсений просто сойдет с ума, — не починится по щелчку пальцев. И хорошо что в СТО работает старый университетский приятель Серёжа… Из мыслей Арсения вырвал резвый женский голос из динамиков с сообщением о пребывании поезда и просьбе отойти от края платформы. Опа! Арсений аж отскочил от стены, мгновенно забыв про усталость. Возможно, он даже попадет домой и уснет на кровати, а не здесь на полу — плитка хоть и выглядела привлекательно, но вряд ли отличалась удобством. Вагон металлической змеей приближался с максимально незаинтересованной скоростью, но Арсений даже не думал возмущаться — едет и спасибо. В голове сразу проскочил план действий: дойти домой и сразу рухнуть спать, и пока с неприятным скрипом напротив тормозили, в пальцах уже ощущалась фантомная мягкость одеяла. Что же усталость делает с человеческим организмом, кошмар. Дверь удачно оказалась прямо перед носом, и, пропуская хмурую женщину в огромной шубе, Арсений мышью шмыгнул в вагон и рухнул на первое попавшееся сидение. В этом не было необходимости, потому что людей внутри насчитывался от силы десяток, но казалось, что лишний шаг отберет последнюю крупицу силы и… все. Голова несильно приложилась об окно сзади, а глаза невольно прикрылись. Двадцать минут на метро, потом еще десять пешочком через дворы и окно заменится мягкой подушкой. Главное не уснуть вотпрямщас, иначе выйдет он не на своём «Царицыно», а на конечной, на которой даже не был ни разу. Перспектива чересчур сомнительная, поэтому Арсений глухо стонет и садится ровнее. Разряженный телефон напоминает о себе черным экраном, оставляя на выбор без выбора единственное занятие — втыкать по сторонам. Вон в углу сидит небольшая компания подростков и о чем-то хихикает. Через три сидения справа дремлет бабуля, в странной синей шапке с бубонами, смешно качающихся в такт поезду. Возле крайней двери стоит молодая девушка с книгой в руке, — мелкие буквы названия не видны с такого расстояния, но судя по задумчивому лицу, сюжет ее действительно захватывает, — и прижимает к себе чехол от гитары. А прямо напротив сидит паренек. Хотя скорее мужчина, на вид арсеньевский ровесник, и именно он взгляд и цепляет. Короткая стрижка осветленных волос открывает вид на широкий лоб, а солнечные очки, — кто их вообще носит в феврале? — серым полукругом покоятся на макушке. Щетина, уже конкретно так переходящая в бороду, придет чужому лицу какой-то загадочный шарм, а ровный нос — утонченности. Мужчина закусывает губу и хмурит брови, а потом каменеет подбородком и быстро начинает что-то печатать в телефоне. А Арсений невольно задумывается — что же там такое? Он не раз наблюдал за обычными незнакомцами вокруг: анализировал их эмоции, поведенческие привычки, манеру ходьбы и разговора, цепкость взгляда, жестикуляцию, яркость и живость. Впитывал как губка, а потом на сцене выжимал и превращался в кого-то другого, примерял на себя образ нужного персонажа и играл так, что зритель и не понимал — спектакль это или реальность. Вот и сейчас: Арсений смотрит, как напротив грубо сжимают челюсть и раздувают ноздри, а нога в массивном ботинке начинает отбивать чечетку. Мужчина явно нервничает или злится, а может переживает или заинтригован? Арсений этого не узнает, но смотреть не перестанет. На черный полурасстегнутый пуховик, — очень симпатичный, кстати, Арсений визуально его запомнит, а потом найдет, и если он не стоит бешеных денег, то купит, — и горловину красного свитера. На широкие, даже слишком, черные джинсы, складками спадающие на ботинки и почти собирая своими краями всю февральскую грязь. И ботинки тоже нравятся: черные, с массивной подошвой, красные шнурки чередуются с металлическими заклепками — Арсений сейчас слюни начнет пускать, какие это восхитительные ботинки. Они, вероятно, вот точно стоят пиздецки дорого и единственное, когда такие ботинки у него появятся, это во сне. О котором почему-то перестало думаться, стоило откровенно залипнуть на человека напротив. Чисто визуально он был высок, и в совокупности интересной внешности и хорошего стиля был в принципе во вкусе Арсения. Не то чтобы у него был этот самый вкус, и за всю свою тридцатилетнюю жизнь его привлекали достаточно разные парни, но… что-то тут было притягивающее и цепляющее. То ли целостность всех факторов попадала в идеальный собирательный образ того, за которого Арсений бы продал душу, то ли ночная атмосфера полупустого вагона метро задевала какие-то отдельные струны души и странно покалывала в груди, то ли… Что там еще Арсений не узнает, потому что мужчина напротив поднимает на него взгляд. Чужие глаза такие большие, глубокие, или серые, или зеленые, — освещение играет плохую шутку, — такие манящие и, о господи, почему-то знакомые. Но в голове даже не каша, а смесь всего и сразу, и времени подумать и вспомнить, где и когда он мог видеть эти глаза, банально не хватает, потому что напротив пружинисто встают и в два широких шага оказываются у двери. Арсений как зачарованный поворачивает голову налево и буквально сверлит взглядом стоящего рядом. Тот, все с таким же тяжелым выражением лица кидает беглый взгляд в арсеньевскую сторону и шмыгает в открывшиеся двери. Что это было вообще? Арсений откидывается на сидении и только сейчас понимает, что объявляют уже «Кантемировскую», значит этот мужчина вышел на «Каширской», а ему самому выходить на следующей и между ними всего одна станция, получается, то… непонятно зачем ему эта информация и что с ней делать. И в секунду вернулась вся накопленная за день усталость, и сонливость поскребла по обратной стороне век. Арсений подумает об этом позже, может быть, а может и не подумает, но чужие глаза определённо отпечатались в памяти.***
— Арсений! — худрук орет так, что его слюна долетает до носа. — Еще одна запинка и роль Воланда я отдам Володе! Арсений только глаза закатывает. Никто его роль Володе не отдаст, потому что Володя ниже на целую голову и фигура у него не подходящая — пусть своего Бегемота как играл, так и играет. Это блеф, и весьма непрактичный, и это знают все присутствующие на сцене. Как и то, каким путем Арсений выгрызал себе путь в Большой театр, поднимаясь не то что с низов, а с пропасти, и каких сил и ресурсов ему стоило сейчас играть роль того самого Воланда в спектакле по его глубоко любимому роману. Одна запинка — не критично, и худрук намеренно преувеличивает, но вместо желания собраться и великолепно отчеканить текст, — Арсений его так и знает, — это вызывает только прилив откровенной усталости и нервозности. Эти репетиции буквально сутками изматывают хуже всего, и если это еще терпится, то четырехчасовой сон последние несколько дней — нет. Хочется психануть и горделиво и громко топая уйти за кулисы, но это чревато последствиями в виде выстрела в сердце из муляжного револьвера, но то, что он выстрелит настоящими пулями не вызывает сомнений. Поэтому Арсений просто пожимает плечами и негромко тянет: — Извините. Ну, а что другое тут скажешь? «Извините, я всю неделю отвратительно сплю, потому что мы работаем на износ, а когда не работаем, я думаю о привлекательном мужике из метро, чьи глаза мне кажутся смутно знакомыми и эта хуйня откровенная, потому что мужика этого хочется вспомнить»? Нет. Так что первого слова будет достаточно. Худрук еще пытается причитать о нужности и важности ораторского мастерства, а также серьезности российского актерского искусства, величии и изысканности их деятельности, но Арсений его слушает одним ухом. Такие лекции его заебали еще в университете и тратить свой и так стремительно уменьшающийся ресурс жизнедеятельности он не будет. Вот бы этот ресурс окончательно не тратился на мысли о мужчине из метро. Но еще тогда, неделю назад, стоило выйти в морозную февральскую ночь и быстрым шагом направиться в сторону дома, мысли как бешеные заполнили всю черепную коробку: кто это? Почему его глаза оказались знакомыми? Когда Арсений виделся с этим человеком? А в каких обстоятельствах? С одной стороны, логичнее было взять и забить: вероятность их следующей встречи настолько мала, что проще найти иголку в стоге сена ночью и с закрытыми глазами, но каждый раз спускаясь в метро, Арсений ищет глазами чужие. Или пуховик, — как оказалось, достаточно дорогой, так что закрывая вкладку с сайтом магазина, Арсений мысленно плакал, — или ботинки с красными шнурками, или осветленную макушку. Хоть что-то, что так въелось в голову. Хуже всего то, что это мог быть буквально кто угодно: начиная от ребят со школы, потому что как минимум в его параллели было четыре класса, и заканчивая теми, с кем учился в одном университете. И если школа еще минимально исключалась из-за нахождения в Омске, из которого Арсений слинял сразу же после результатов экзаменов с намерением больше никогда не возвращаться, то университет — огромное московское здание, с десятком факультетов, кучей специальностей, сотней людей на потоке и если Арсений не всегда узнавал в лицо собственных однокурсников, то чего уж говорить о тех, кто просто проходил мимо. Еще Арсений не исключал того, что это мог быть кто-то из тех парней, с которыми он водил знакомства в период своего загула. Тогда он только закончил университет и свалился в глубокий экзистенциальный кризис из-за того, что радужные мечты об актерстве разбились о помоечную серую реальность, и слёзы с алкоголем стали единственными друзьями на целый месяц. В какой-то момент стало настолько мерзко от самого себя, сутками сидящего в отвратительной съемной однушке глубоко за МКАДом, что Арсений силой впихнул себя в душ, помылся и побрился, а после поехал заниматься тем же самым, чем и занимался, — пить, соответственно, — но уже в компании других молодых людей с надеждой на разнообразный вечер с интересным продолжением в виде «и рыбку съесть, и на хуй сесть». Он не запоминал ни лиц, ни имен, просто выгибал поясницу, заглатывал по самые яйца, вбивался до шлепков кожи о кожу, сжимал пальцы на чужих затылках, раскусывал губы в кровь и замазывал засосы. Потом попустило. Но сколько не скреби по коже ногтями, сколько не опустошай желудок над унитазом, от этого не отмыться и не избавится, и… все же эти глаза явно не принадлежали кому-то из этого списка. Это мог быть бариста из кофейни на соседней улице от театра, в которую Арсений не заходил уже несколько лет. Это мог быть какой-то из коллег Серёжи с СТО. Это мог быть риелтор, договор на квартиру с которым Арсений подписывал. Абсолютно любой прохожий, встреченный в абсолютно любом месте. Тогда почему чужой взгляд не дает нормально спать? Почему так скребется под веками? Почему ищется в каждом встречном? И это сводило с ума. Это перетекало в одержимость, жажду выяснить, разузнать, выковырять из собственной башки все существующие воспоминания. Может, хотя бы знание кто это и откуда успокоит бушующую душу и позволит спать по ночам? Почему университетские приятели, проучившись под боком четыре года, в памяти отражаются размытым пятном? Почему коллеги из труппы, знакомство с которыми движется к десятилетию, стоит им разойтись после репетиции, будут не узнаны вне театральных колонн? Даже сейчас, стоит закрыть за своей спиной дверь и небрежно махнуть рукой Кате, — коллеге с ролью Маргариты, — как о ее существовании забывается сразу же. И в мыслях снова только один человек. Сегодня не разряжен телефон и даже есть копейки на такси, но Арсений твердо шагает в метро — эта слепая надежда чересчур слепая. Они закончили примерно так же, как и в прошлый раз, и усталость опускается на плечи чугунной плитой, и хочется домой, и нормально поспать, но эскалатор под ногами свидетельствует только о том, что кто-то конкретно ебанулся. Арсений облокачивается на стену, проглатывая желание об нее же и побиться головой, и немигающим взглядом уставляется на электронное табло. Без двадцати час. Механический голос предупреждает о приближении поезда и просит отойти от края платформы, и Арсений то ли стонет, то ли мученически вздыхает — оторвать свою тушку от стены оказывается сложнее, чем предполагалось. На сидение он даже не опускается — падает мешком со вселенской усталостью и сразу же прикрывает глаза. И сразу же их распахивает, чтобы начать возмущаться на слепого идиота, который не видит куда идёт, потому что чья-то ступня больно давит на пальцы. — Ой, простите пожалуйста, — отзываются раньше, чем Арсений успевает открыть рот. Вот только Арсений теперь рот не откроет. Точнее откроет, но только чтобы ахуевше пялиться на того самого мужчину, образ которого ни на секунду не выходил из головы. Это действительно он, и действительно высокий. Все в том же пуховике и все тех же ботинках. Все та же осветленная макушка и те же очки, — вопрос к их носке в феврале остаётся открытым, — смиренно покоятся на своем месте. Таких совпадений не бывает. Арсений словил галлюцинации от усталости или морального заеба? Не заметил, как упал под поезд и это уже жизнь после смерти? Пиздец. Тем временем «совпадение» опускается буквально в трех метрах от Арсений и утыкается в свой телефон, а Арсений — в чужой профиль. Бегает взглядом по ровному носу, большим ушам, вискам, скулам, подбородку, слегка щетинистым щекам, ресницам, кусочку шеи из-под куртки торчащей. У Арсения весь здравый смысл из ушей вытекает. Он откровенно пялится, и выглядит, наверное, как сумасшедший, но кого только не встретишь в метро. Вот именно! Надо взять, поднять свою задницу, подойти к рядом сидящему и заговорить: как угодно и о чем угодно. Сделать комплимент его стилю, похвалить удачный выбор прически, спросить про очки, сказать про забавное совпадение на прошлой неделе именно в этом же поезде в это же время, даже поведать о том, что чужие глаза подозрительно знакомые, познакомится в конце концов — любое действие, благодаря которому душа перестанет трещать и голова не будет пухнуть. Даже если он будет выглядеть как идиот. Даже если его пошлют, обматерят, окинут злым взглядом — не важно. Не попробуешь — не попробуешь. Но мужчина, скорее всего, замечает слишком пристальное внимание к своей персоне, потому что другого объяснения его повернутой головы не существует. Чужие глаза округляются, — еще бы, ночью в метро на тебя пялится незнакомый мужик, — но не агрессивно, а смущенно, брови взлетают вверх и вопросительная улыбка застывает в уголке губ. Арсений не может вдохнуть. Изучающий взгляд проходятся от арсеньевского лица к ногам и обратно, а потом подмигивает, шире расплываясь в улыбке и обратно возвращается к телефону. Арсения прошибает током.***
Последнее лето двухтысячных выдалось слишком жарким и сухим. Родители поставили перед фактом — в лагерь в Сочи по путевке, выдаваемых на работе отца, или к бабушке на дачу. Арсений бабушку не мог терпеть с самого детства, потому что воспитание в стиле кнута без пряника нравилось разве что овощам на грядке, поэтому пакуя чемоданы, четырнадцатилетний Арсений надеялся, что Сочи порадуют больше, чем яблочные деревья и старый слепой пес. И вся надежда рухнула с треском, стоило сесть в поезд и трястись в нем почти 4 дня с десятком таких же подростков. Арсений не знал, стоял ли у них выбор между бабушкой и этой поездкой, но лично он в сделанном сомневался все сильнее и сильнее с каждым плачем ребенка в соседнем плацкарте, матом от проводника, запахом курицы и ненавистной рыбы. Арсений слазил со своей верхней полки только в туалет и за чаем, предпочитая зачитывать «Мастера и Маргариту» Булгакова до дыр. На поезде кошмар не закончился. Потому что стоило им прибиться к толпе на сочинском вокзале, во главе с огромной тучной женщиной, изрядно потеющей и разговаривающей как Минни Маус, как пришлось стоять часа три под палящим солнцем. И благо Арсению повезло с кепкой, потому что некоторым — нет, и обмахиваться руками, какими-то газетами, полами футболок было так же кошмарно, как запихиваться в автобусы: старые, дряхлые, с жутко неудобными сидениями, скрипучие и пыхтящие. А потом, в совокупности жары и «комфортабельного» транспорта, трястись около двух часов к самому лагерю. Арсений поджимал губы и смиренно тащил свой чемодан вместе с толпой к корпусам. К счастью, уже вечерело, и повеситься на собственных вещах от жары перехотелось. Вступительная речь, как и распределение по отрядам, прошло настолько мимо, что Арсений очнулся тогда, когда спина коснулась матраса. Самого посредственного, брошенного поверх панцирной кровати, но просто невероятно удобного. Можно было выдохнуть, расслабиться и осмотреться. Самая обычная лагерная комната, с приторно-голубой краской на стенах и побеленным потолком. Деревянный пол оставлял желать лучшего, зато новые стеклопакеты легко открывались, наполняя комнату вечерним морским воздухом. Шкаф с тумбочками стояли на одной силе духа, но стояли — и на этом спасибо. А вот кровать напротив была пуста. И оставалась такой впредь до ужина. Арсений, кое-как впихнув в себя рис с котлетой, нес в руках яблоко, — крупное, красное, даже на вид сочное, — и отвлекался на далекий шум прибоя. Природа вокруг нивелировала отвратительную дорогу, и усталость как рукой снимало, стоило глубоко дышать и оглядываться вокруг. Это все настолько отвлекло, что Арсений и не заметил появившегося соседа, пока тот не поздоровался и сходу не пожаловался, что пропустил ужин, потому что его привезли отдельно. Арсений, опускаясь на свою кровать, хмыкнул и кинул тому в руки яблоко. Напротив умилительно покраснели, но искренне поблагодарили. А с утра на арсеньевской тумбе лежала горсть синих крупных слив. Улыбка расползлась до ушей, а взгляд уперся в чужую спину напротив, еле-еле прикрытую пододеяльником. И как умудрился только. Может, эти три лагерные недели будут не такими уж и плохими. Так и оказалось. Сосед, — длинный, тощий и кудрявый, — оказался настолько восхитительным парнем, что уже через два дня Арсений хохотал над его шутками как ненормальный, сидя с ним в столовой за одним столом. Он рассказывал такие интересные вещи, а еще был чертовски харизматичным и, чего уж таить, привлекательным. Они сдружились настолько быстро, а общение складывалось так легко, что казалось они знакомы вечность, а не без году неделя, и что между Омском и Воронежем не существует расстояния в более двух тысяч километров, а максимум полтора метра между кроватями. Они бегали в местный магазинчик наперегонки, устраивали шуточные заплывы в море, поразили весь лагерь юморной миниатюрой, танцевали на дискотеках как в последний раз, подхватывали идеи друг друга с полуслова, дежурили в столовой, выиграли с отрядом соревнования по баскетболу, таскали друг другу сливы, — несчастное дерево сто раз пожалело, что ее обнаружили на этом утесе, — а по ночам разговаривали по душам: о мечтах и страхах, идеях и планах, смешном и печальном. И Арсений, почувствовав небывалую духовную близость с этим удивительным человеком, одной звездной ночью, сидя бок о бок на подоконнике, признался, что девочки его отнюдь не привлекают. И это был второй человек после мамы, которому он смог доверить свою тайну. И не то чтобы Арсений боялся осуждения или отвращения, — тесный контакт на протяжении двух недель доказал чужую толерантность и адекватность, — но теплые и крепкие объятия поддержки оказались внезапными. Но чертовски приятными. Всю оставшуюся неделю их тактильность выросла в разы. Казалось, что день не может существовать без прикосновений к запястью, плечу, локтю, коленом к колену, бок к боку. Зацепить чужие пальцы при ходьбе, завалится головой на солнечное сплетение в смехе, забавно дрыгаться на дискотеке и задевать локтями чужие. И сбежать к сливе на утесе. Предпоследний вечер, а завтра прощальный костер, и пока вдалеке играет что-то из «Короля и шута», Арсений чувствует всем своим правым боком теплое тело, а впереди море, а на небе звезды, под бедрами — жесткая земля, а на губах — мягкие губы. Они целовались целый час, пока не стихла музыка и не нужно было возвращаться. Без лишних признаний ни до, ни после, просто остервенело хотелось: зарываться в кудри на затылке, чувствовать дрожь ресниц, прерываться на редкие вдохи и целоваться-целоваться-целоваться. А потом идти по темной аллее, сцепившись мизинчиками, и умиротворенно молчать. В комнате, не сговариваясь, они легли на арсеньевскую кровать и уснули в обнимку, сплетаясь конечностями. Обсуждать что-то не было смысла никакого, потому что еще сутки и они разъедутся, вероятно, навсегда, так что Арсений наслаждался тем, что может сейчас держать тёплую большую ладонь в своей, зарываться носом в шею, чувствовать мерные поглаживания между лопаток и гореть внутри от этой, еще непосредственной, но такой искренней нежности. Наверное, именно так ощущается первая влюбленность. Такое, какое оставляет отпечаток на всю жизнь. Весь последний лагерный день они не отрывали друг от друга глаз. И во взглядах не было ни сожаления, ни грусти, только нежность и приятное смущение. Прощальный костер был скучным и странным, и следуя за кудрявой макушкой к ближайшей постройке, — главное, чтобы подальше от вездесущих глаз, — Арсений был счастлив. Никакая деревня и бабушка не привнесли бы в это лето того, что он открыл, попробовал, почувствовал. Не повстречал бы эти губы, как два кусочка пазла совпадающие с собственными, не почувствовал ощущение широких плеч под ладонями. Не узнал бы, каково это, держать два твердых и горячих члена в одной руке, проглатывать стоны и бессознательно цепляться за чужую талию. А потом дышать одним воздухом, впитывать аромат ночи вперемешку с морем. В последний раз их взгляды пересеклись уже перед входом в автобус. Арсений обернулся, поймал знакомый прищур и улыбнулся. Ему улыбнулись одним уголком губ, подмигнули и остались в сочинских воспоминаниях навсегда. Это была его первая любовь. Его Антон. Но вот сейчас Антон поднимается с сидения и делает шаг из вагона. Уже не в Сочи, и даже не у себя дома в Воронеже, а в Москве. Без кудрей, но все такой же высокий. И это абсолютно точно Антон. Его Антон. Спасибо актерскому образованию за гибкость и живость реакции, потому что еще секунда — и двери закрыты. Но ноги уже переходят на бег, и плевать что на станции есть какие-то редкие люди, сейчас в голове только одно, набатом, красной строкой: — Антон! Фигура впереди остановилась. — Антон, — Арсений затормозил на расстоянии трех шагов. На него недоверчиво обернулись и подняли брови. — Антон, это я, Арс. Арсений Попов, помнишь? Сочи, лагерь «Синица», две тысячи девятый год? На лице напротив отразился секундный мыслительный процесс, а потом чужие глаза заблестели, улыбка растянулась до ушей, весь корпус свернулся к Арсению, а руки — в стороны. — Арс! И вот Арсений уже сцепляет руки на чужой шее, на носочки привстает, а его только к себе прижимает сильнее, буквально до хруста костей, и между лопаток поглаживают, носом куда-то в висок зарываются. Господи. Они обнимаются посреди платформы, и это даже не нужная Арсению станция, но максимально нужный человек. Он и не догадывался насколько сильно скучал по Антону, пока не прикоснулся к нему снова. Время стремительно близится к часу ночи, на них определено смотрят другие пассажиры, и неизвестно, что будет через минуту, но прямо сейчас сердце пропускает удар и внутри загорается давно потухший уголек, воспламеняя легкие. И не важно, что прошло пятнадцать лет.***
Арсений нервничает. Смотрит на свое отражение в зеркале у входа висящее и боится выйти из театра. Три дня назад из метро, улыбаясь до ушей, Арсений поднялся с Антоном на улицу, где перед ним виновато извинились и признались, каким сложным и загруженным был рабочий день, и как бы с ним хотели пообщаться, но не сегодня и тем более не сейчас. А потом диктовали номер и социальные сети, и так ласково улыбались, что Арсений готов был расплыться лужей под чужими ногами без зазрения совести. Антон попросил написать ему с утра, чтобы они обязательно договорились о встрече, а потом еще раз обнял, уже не так крепко, но все так же нежно. Арсений из себя тогда и десятка слов не выдавил, просто смотрел-смотрел-смотрел. Антон так изменился: вырос, возмужал, окреп, но остался таким же красивым. Даже в ночной темноте, нарушаемой светом из метро, Арсений видел как тот улыбается до лучиков в уголках глаз, обнажает ряд своих ровных зубов, закусывает уголок губ и выглядит таким… родным. Это абсолютно точно было не так, лишь иллюзии шокированного мозга, но стоя с ним вот так бок о бок, записывая в телефон номер, все казалось таким неважным: этих 15 лет не существовало, и вот они уже не в ночной февральской Москве, а в июльском Сочи, лежат на пляже плечо к плечу и ноги в песок зарывают. А Антон на периферии рассказывает что-то про пацанов со двора и футбол, и школьный КВН, и все настолько правильно и хорошо, что о другом не хочется думать. Как тогда Арсений дошел домой — он не вспомнит под дулом пистолета. Но стоило закрыть за собой дверь, как все вокруг приобрело слишком позитивный оттенок: ипотека этой квартиры больше не выглядела дамокловым мечем, — да и сама квартира в секунду из ранга «чисто, и спасибо» превратилась «а здесь же уютно и хорошо», — усталость из-за бесконечных репетиций больше не ощущалась желанием сдаться, а воспринималась исключительно как необходимый опыт. И худрук уже не бесил, а вполне был оправдан. И сон, окутывая сладкой патокой, спокойный и размеренный, вернулся в арсеньевскую жизнь. И на утро он Антону действительно написал. Робко, дрожащими пальцами, но с таким сладким предвкушением, что обыкновенное «Доброе утро. Как спалось?» ощущалась как «господи, я не верю, что ты снова здесь». Тот ответил почти сразу, и не размениваясь на лишние эксцессы пригласил Арсения поужинать. Натуральный писк, к счастью, не слышал никто, кроме чашки на столе и магнитов на холодильнике, но Арсений, превращаясь в наэлектризованный сгусток детского восторга, быстро напечатал свое согласие в подтверждение даты и времени. И все время до встречи они почти не общались, — Арсений не то чтобы следил за чужим онлайном, но судя по нему — Антон был серьезно занят, — и лишь один раз поинтересовался, как Антон поживает и все ли в порядке. Ответ получил ближе к полуночи, и сообщение в стиле «если скажут, что я не заебался — не верь» вызвало неконтролируемый приступ оказаться рядом и сграбастать Антона в объятия. Это пугало ровно настолько же, насколько и интриговало. Они же друг другу никто — они не виделись пятнадцать чертовых лет, не знают как и где складывались жизни, строились судьбы, покорялись вершины. Откуда такая патологическая уверенность, что Антон все такой же… свой? Просто где-то внутри креп твердый стержень убеждения: как бы не менялся человек внешне, глаза — отражения его души. И не могут такие глаза, сидевшие в памяти настолько долго и глубоко, оказаться не подходящими. Но это все абсолютно точно не успокаивало, и в десятый раз пробегаясь по своему отражению руки дрожали как перед первым свиданиям. Тогда все прошло просто отвратительно: Арсений ужасно волновался, разлил горячий кофе на себя и своего спутника, принялся вытирать все это салфетками, зацепил локтем сахарницу и рассыпал его по всему столу и полу, разволновался сильнее и когда их натурально выпроводили с этой кофейни, расплакался прямо на улице под дверью. Тогда покрутили пальцем у виска и к Арсению больше не вернулись, но сейчас все должно быть по-другому. Как минимум, потому что это не свидание. Как максимум, ну, это же Антон. Который стоит под театром, как и обещал, и широко улыбается, стоит Арсению взять себя в руки и выйти. Красивый такой, с ума сойти можно: светлые джинсы, красная кепка в тон таких же кроссовок, расстегнутый пуховик, не скрывающий клетчатого светлого свитера. И очки, — Арсений сейчас подойдет и первым делом об этом спросит. За свой внешний вид даже немного стыдно стало: парадно-выходные джинсы и свитшот рядом не стоят с чужим стилем. Но, может, не стоит беспокоиться об этом, когда… — Потрясающе выглядишь, — Антон снимает очки и сканирует его взглядом. И так улыбается лучезарно, причем не только губами, а и глазами, что вариант комплимент ради комплимента исчезает. — И ты тоже, — эти слова теряются во вдохе, потому что Арсения уже за плечи к себе притягивают и обнимают. Ладони сами лезут под расстегнутую куртку и укладываются на чужие лопатки, а Антон только сильнее руками к себе притягивает. На улице мерзко и холодно, небо серое и грустное, а в этих объятиях слишком тепло. Как ново, и так… неожиданно знакомо. Арсений бы все отдал, чтобы остаться в этих объятиях навсегда. — Пойдем? — напротив шире улыбаются, и если бы не руки, все еще держащие за плечи, Арсений рухнул бы от переизбытка эмоций. — Пойдем. Недолгая пешая прогулка прошла в уютном и не тягостном молчании: сразу вливаться в разговор не хотелось, и топая плечом к плечу, слушая чужие редкие фразы в сторону погоды, пролетевшей птицы, проехавшей машины, в солнечном сплетении уже не маленький уголек, а разгорающийся костер. — Прошу, — Антон резво тянет на себя дверь и пропускает Арсения вперед, шутливо отвешивая поклон. — Благодарю, джентельмен, — хихикает Арсений и снимает невидимую шляпу с головы. — Здесь владелец — мой старый приятель, — чужие пальцы аккуратно обхватывают арсеньевский локоть и ведут в угол к столику у окна. — Поэтому можешь не беспокоиться, за вкус и качество я отвечаю. Арсений бы и не стал беспокоиться, не тогда, когда рядом Антон. И не в такой атмосфере: мягкие кресла, приятный светлый интерьер, тепло-желтые гирлянды на окнах не ради прошедшего Нового года, а во имя уюта. На фоне играла какая-то легкая и ненавязчивая музыка, а тепло и приятные запахи заставляли расслабится и расстегнуть куртку. — Я помогу, — Антон шагнул за спину и легким движением рук сам спустил арсеньевскую куртку с его плеч. Это оказалось чем-то настолько особенным и неожиданным, и вся интимность жеста в миг обострила все рецепторы. По позвоночнику пробежались мурашки. Арсений и не догадывался что может реагировать на что-то… так ярко, остро-нежно, до дрожи. Но Антон всего-то относит их куртки на вешалки, возвращается и садится за стол, улыбается умиротворенно, и совсем не создает впечатление человека о чем-то переживающего. Арсений только понадеялся, что его смущение не было заметно и опустился напротив. — Моя рекомендация — сырники с шоколадом и клубникой, блинчики с мясом и грибами, — Антон опустил локти на стол и придвинулся ближе. — И какао с карамельным сиропом, я вкуснее, чем здесь, нигде не пробовал. — Ого, — даже на словах это звучало просто потрясающе. — Если что, не беспокойся, — антоновская улыбка стала шире, — я угощаю. — Угощаешь? — это было внезапно, потому что Арсений специально залез в заначку и взял деньги оттуда. — Конечно, я же нас пригласил. — Это начинает напоминать свидание, — и только когда эти слова вылетели изо рта, опережая мысли и здравый смысл, Арсений понял что сказал. Зачем, почему и все его вопросы, но скулы уже краснели, а холодок покалывал в районе поясницы. Напротив абсолютно не смутились, или очень умело сделали вид, а только голову на бок слегка склонили и подмигнули: — Значит, свидание и есть. Здравствуйте! Антон отвлекся на подошедшую девочку-официантку, а Арсений позволил себе неслыханную вольность — выдохнуть. Свидание, значит. Все, что происходило в эту самую минуту казалось бредом больного сознания, потому что такое бывает только в фильмах: главный герой встречает свою первую любовь спустя пятнадцать лет, и снова влюбляются друг в друга с первого взгляда, и живут они долго и счастливо, заводят трех детей и столько же собак. Но они не в фильме, а в России. И здесь из клишированного «долго и счастливо» только серый, казалось бесконечный, февраль, большие налоги, ужасные дороги и коррупция. И тоталитаризм. И отвратительно жалкие крупицы толерантности и убийственная цензура. Вечный страх в отсутствии завтра, заколоченного будущего и угасающих глаз. Это выбор без выбора, ужасная мрачность, и единственные удовольствия ограничены театром и четырьмя стенами собственной квартиры — открытые окна свободы. Где можно быть собой, не бояться казаться «не тем» или еще хуже «не правильным», говорить громко и строго, расправлять плечи. Такая жизнь стала настолько привычной, что довелось до автоматизма и военной выдержки — об этом даже не задумываешься, пока в твою рутину не врывается луч прошлого, причем такого, в котором не было места унынию и ипотеке, беспорядочным связям и патологической головной боли, где трава была зеленее и зрачки шире. Где вера с надеждой все еще держат за руку любовь и помойка находится за Омском, а не на душе. И тем не менее, вот этот лучик, сидит напротив, официантке блюда диктует и в Арсения взглядом стреляет. Как сам Антон воспринимает это всё он не знает и постесняется спросить, — хотя раскидываться словами в стиле «свидания» было бы странно без подтекста, — но пока тонкая полоска света маячит впереди хоть одним приятным вечером, Арсений на этот свет пойдет. Как в конец тоннеля. И чем это может отличаться от смерти? Ничем, потому что стоит официантке отойти, на него тут же поворачивается цепкий взгляд зеленых, — теперь этот цвет отчетливо видно, — глаз и так открыто смотрит, что внутри что-то с хрустом надламывается. — Я заказал на свой вкус, окей? — Окей, — первобытная цель их встречи все еще остается ужином, так что про еду можно хоть на секундочку и подумать. — Что же, Арсений, — то, как Антон произносит это имя заставляет поджать пальцы на ногах. — Получается, работаешь в театре? — Служу, да, — Арсений облокачивается на локти. — Актер основного состава, сейчас вот главна роль в спектакле. — Ничего себе! — ни капли удивления, а только заинтересованый восторг. — И что играть будете? — «Мастера и Маргариту» Булгакова. — И ты кто? Воланд? — неподдельный антоновский интерес подстегивал не на шутку. — Ты как угадал? — удивление в голосе прям сквозило. — «Что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?», — без запинки и глядя прямо в глаза процитировал Антон. — Вау, — других слов не нашлось. — Нравится этот роман? — Не то чтобы, — Антон пожал плечами. — Просто был в кино, в после просмотра так вдохновился, что в первом книжном купил себе один экземпляр. Не понял как и зачем, но уже дважды от корки до корки прочитал. — Это мой любимый роман, — поделился Арсений. — Я, почему-то, так и подумал, — Антон подмигнул. — А в фильме Воланд был… харизматичным красавчиком, и мне кажется, у тебя отлично получится передать этого персонажа для зрителей. — Ты считаешь меня харизматичным? — Арсений улыбнулся. — Я считаю тебя красавчиком, Арсений, — чужие глаза сощурились. — Я очень смутно вспоминаю то, каким ты был в лагере, но сейчас ты выглядишь как человек, после встречи с которым мужчины начинают задумываться — а точно ли мне нравятся только девушки? Арсеньевские щеки покраснели. Как их диалог свернул в это русло? С одной стороны, сейчас он выглядел не в самой своей лучшей форме: в мешки под глазами можно было складывать картошку, легкая щетина темнела на щеках, а волосы, не видевшие парикмахерскую уже… неизвестно сколько, превратились в неплотные кудри и спадали волнами на лоб и за уши. С другой стороны, Арсений не раз замечал заинтересованные взгляды в свой адрес, очевидные подкаты, желание познакомиться, провести вместе вечер и всё остальное. Но то, что Антон так в открытую уже дважды за встречу делает комплимент, — и по глазам видно, что это абсолютно искренне, без желания завладеть дешевым авторитетом, а просто он действительно так думает, — заставляет сердце колотиться дробью. — Спасибо, — а щеки красные. Это так тепло здесь или просто смущенно? — А у тебя были кудри. — А, да, были, — антоновская рука прошлась по короткостриженному затылку. — Признаться, тебе чертовски хорошо с такой прической, — Арсений подмигнул. — Весь твой стиль очень привлекательный и взглядоцепляющий. Я еще когда первый раз тебя… — Какой первый раз? — Антон удивился. — Не помнишь? — напротив нахмурили брови. — До нашей встречи в метро, ровно за неделю мы пересеклись. Я ехал из театра около часа ночи, а ты сидел напротив. Я так… засмотрелся, вот почему во второй раз и узнал. Ты вышел на «Каширской». — А, — антоновские брови резко взлетели вверх. — Точно! Я засиделся у друга после работы, возвращался домой. — А кем ты работаешь? — негромко поинтересовался Арсений. Антон уже было открыл рот, но вернулась официантка с двумя тарелками: четыре блинчика, — очевидно с мясом и грибами, которые рекомендовал Антон, — блестели румяными боками и источали просто вкуснейший аромат. Она обслужила их быстро и четко, сказала, что сырники будут позже, уточнила, когда им подать какао, пожелала приятного аппетита и удалилась. — Ну, приятного аппетита, — и Антон подмигнул. — Я работаю тестировщиком в одной гейм компании. Слежу за тем, чтобы все работало и работало не коряво. — И как тебе? — спросил Арсений и отправил кусочек блинчика в рот. Это было супер — как давно в его организме не было настолько вкусной, хоть и обычной еды. — Достаточно неплохо, — Антон принялся за свою порцию. — Там классный коллектив и прикольный офис, бесплатный круглосуточный кофе и панорамное окно. — Я бы за бесплатный кофе работал где угодно, — ухмылка была абсолютно ребяческой. — Я так и делаю, — Антон продолжил. — Потому что это что-то стабильное, почти по диплому, мама довольна, отчим не нервничает. Доход стабильный, более-менее адекватный, но с чисто душевной точки зрения — достаточно тоскливо. Я на досуге музыку пишу. Электронщина на любителя. — Что-то типо «Продиджи»? — все таки блинчики оказались очень вкусными, из-за чего мозг переодически отъезжал от беседы в сторону вкусового оргазма. — Если да, то мне уже нравится. — Ну, типо того, — неожиданно весело. — Ты хочешь послушать? — Хочу, — даже если бы и не хотел, Арсений ответил именно так, потому что блеск в глазах напротив был слишком заманчив и соблазнителен. Антон расплылся в улыбке, достал из кармана беспроводные наушники и протянул один Арсению. Остается только плечом пожать и уставиться на чужое воодушевление. Неожиданные биты зацепили барабанную перепонку, и музыка резвым ритмом полилась прямо в сердце. Трек был ярким, эксцентричным, с глубоким подтекстом в виде мелодии и перебитовки, а редкие слова добавляли красочности и загадочности. Арсений дрыгал ногой в такт и, откровенно говоря, смотрел больше на Антона, чем вслушивался в музыку. Тот немного сощурил глаза, застыв безмятежной улыбкой на губах, слегка качал головой, отбивал пальцами по столу, и выглядел таким глубоко довольным и радостным, что Арсений на секунду задумался: этот трек и есть Антон. Открытый, уверенный, стильный всем своим существом. И пройди пятнадцать лет, двадцать, пятьдесят — то, что так поразило Арсения в юношестве вот сейчас восполняется. Арсений не знает человека перед собой, но все равно понимает. Антон остался собой, не потерял свой внутренний свет, делает крутые штуки, улыбается до лучиков в уголках глаз и притягивает, как магнитом. И Арсений сдается. Смотрит под другим углом, облизывает губы, прищуривается. На пальцах блестят металлические кольца, но самого запретного — нет. Телефон лежит экраном вверх, никаких сообщений на них не приходит. В разгоревшийся костер кто-то с разбегу засыпает новых углей — это угли надежды. Арсений сам не знает, он либо долбоеб, либо отбитый, но сейчас он смотрит на довольного Антона, который сверкает блестящими глазами и вопросительно брови вверх тянет, и осознает — какая разница кто он, если все глубоко забытое старое, превращается в неизведанное новое. Скорее всего, он об этом пожалеет. — Ну как? — чужая улыбка сверкает рядом ровных зубов. — Это… вау, — других слов у Арсения просто нет. — Мне очень понравилось, есть еще? — Да, еще есть парочку, — Антон даже не моргает, а смотрит так открыто и радостно. — Но я скину тебе их, хорошо? Мне бы не хотелось сейчас тратить время на это, потому что мне безумно хочется с тобой пообщаться, Арс. — С удовольствием послушаю их дома, — что-то теплое разлилось от щек к сердцу. — Ты огромный молодец, Антон. Я… тобой горжусь. — Спасибо! — напротив очаровательным смущение уткнулись в оставшиеся блинчики. Арсению тоже не мешало бы. — Может… ты хотел бы прийти на мою премьеру? — Арсений спрашивает и сам пугается своей неуверенности. — Она третего марта, и у меня есть билет «для своих», и если ты заинтересован… — Конечно я хочу на твою премьеру, Арсений, — Арсений чувствует как к его пальцам дотрагиваются антоновские. Теплые, слегка шершавые, током прошибающие. — Если этот билет не предназначался кому-то более близкому. — У меня нет никого более близкого. — И у меня. А зачем они сейчас это проговорили? Спасибо Антону, что четко обозначил свою позицию, и, в принципе, после слова «свидание» об этом можно было догадаться, но слышать это вот так прямо было неожиданно. Или слишком ожидаемо? Желанно? «Так не бывает» — в голове набатом. Нельзя кидаться в омут с головой, Арсений, не сейчас. Ты взрослый мужчина и как тогда уже не будет: вам не четырнадцать лет, где единственные заботы ограничиваются сливовым деревом и сочинским пляжем. Вы не беззаботные мальчишки, познавшие прелести первого влечения и нахлынувших чувств. Вы — два незнакомца, и игнорировать прошедшие годы слишком страшно и странно. И столько факторов давит ото всюду, и столько решений последует за каждым лишним взглядом, и столько слов придется сказать, влезть в душу, протянуть руку и… Близость пугала так же, как и манила. Арсений просто не знает что это такое, не помнит. Одноразовые связи были настолько одноразовыми, что слово «связь» использовать рядом просто неэтично. Единственные четырехлетние отношения закончились истерикой и кулаком в морду: налево ходили регулярно и долго, а прямо в глаза пиздели и кормили золотыми горами. Но Арсений был влюблен, привязан, слеп и, скорее всего, глух, и прощал то, за что стоит закрыть дверь и больше не пускать человека на порог, но сначала букет цветов, потом крышесносный секс, и все уже такое неважное. Потом даже больно толком не было — квартира опустела так, будто в ней всегда было пусто. Это позже до Арсения дошло, что между ними не было близости, той слащавой и банальной. И сколько слов «люблю» не произноси, они не станут правдой. А были ли когда-то вообще? Обычно зуд в солнечном сплетении исчезал после приятной, — и то не всегда, — дрочки, но здесь внутри все орало сиренами и предупреждало о плохой идее. Арсений бы и не стал: только не с этим человеком. Не с Антоном, который жует блинчики и залипает на гирлянды, широко улыбается и расслаблено смотрит. Здесь ничего не получится. Арсений не готов… испортить что-то светлое, такое внезапно яркое и необходимое. Они все еще не в фильме. — Хорошо, — сказал Арсений, вспоминая что они вообще еще ведут диалог. — Хорошо, — напротив повторили. Весь остальной вечер прошел… удивительно. Никакой неловкости и смущения, неуютной тишины или дискомфорта. Пятнадцатилетний разрыв уже не мелькал на периферии, а терялся в зеленых глазах и мягких улыбках. Диалог плавно перетекал с темы на тему, и Арсений больше слушал, чем участвовал, но чувствовал себя настолько удовлетворенно и на своем месте, что когда и блинчики были съедены, и сырники, и действительно вкуснейшее какао теплом отдавалось в желудке, а до закрытия заведения оставалось от силы полчаса и Антон попросил счет, успел испытать тоску. Вот и все, получается. — Я не шутил насчет театра и ты действительно приходи на премьеру, — Арсений прятал руки в карманы и переступал с ноги на ногу, — февраль хоть и доживал свою последнюю неделю, но ночью напоминал о кусачем морозе. — Я обязательно приду, — подмигнул Антон. Судя по частоте этого действия, ему сильно нравился этот жест. — Я вызываю такси? — Ты… спрашиваешь? — не понял Арсений. — Да, — напротив пожали плечами. — Это же свидание и мне бы хотелось, чтобы ты комфортно добрался домой. — Нам же в одну сторону. — Я знаю, — Антон уже что-то быстро клацал в телефоне. — И одно другому не мешает. — Это точно не проблема? — деньги с заначки все еще лежали во внутреннем кармане куртки. — Абсолютно точно нет, — Антон засунул телефон в карман и улыбнулся. — Хорошо, — с плеч плита не упала, но надломилась. — Арс, — Антон подошел вплотную и заглянул в глаза. — На будущее: не переживай на этот счет. Это обычная вежливость, воспитание, этикет, момент ухаживания — что угодно. Но это точно нормально и не в убыток нам обоим, договорились? — Договорились, — Арсений растянулся в улыбке и подмигнул. А дальше дорога в такси бок о бок, неудобные короткие объятия на заднем сидении, широкая улыбка и махающая ладошка уже отъезжающему Арсению, темный подъезд, старый лифт, мягкая кровать — из головы не выходила фраза «на будущее».***
Кулисы опускаются. Зал продолжает скандировать аплодисментами, кучи букетов опускаются на ближайшие поверхности, но Арсений только сильнее к груди колючие стебли белых роз прижимает и жмурится. В ушах шумит, в голове звенящая пустота, сердце колотится на адреналине и пальцы подрагивают. Они отыграли премьеру. Полный зал, зрители аплодируют стоя, у их спектакля будет великое будущее — Арсений прижимается спиной к двери гримерки. У него есть пять минут тишины, пока сюда не завалились все остальные. Этого времени должно хватит чтобы осознать… все. И идеальный отыгрыш, и признание людей, и улыбку худрука, и Антона в зале. Который сидел на четвертом ряду и глаз с него не спускал. А потом одним из первых ломанулся к сцене и подарил Арсению эти чудеснейшие белые розы. А потом одними губами прошептал, что будет ждать у входа и удалился. С момента их свидания и до премьеры они больше не виделись. Арсений сутками пропадал в театре, Антон — на своей работе, но стоило появиться свободной минутке, как их диалог оживал. Он не был наполнен чем-то особенным или необычным, просто здорово было знать, что где-то есть человек, который поддержит твои мысли и чувства, успокоит, подбодрит, развеселит или заземлит. Антон, как и обещал, скинул свои оставшиеся треки и Арсений умудрился заслушать их до дыр, а когда у Антона освобождалось побольше времени, с интересом спрашивал и слушал о том, как и почему писался тот или иной. Однажды, возвращаясь домой после особенно тягостной репетиции, Арсений опустился на скамейку под подъездом и натурально разрыдался. Вся усталость выливалась вместе со слезами, а ногти скребли собственные щеки, и как пальцы набрали один конкретный номер, он не сообразил. Очнулся Арсений только тогда, когда взяли трубку. Слова неконтролируемым потоком неслись в последнюю февральскую ночь, а боль пульсировала в висках, и все было таким паршивым и мрачным, что надежда на… что-то смывалась солеными дорожками. А потом прозвучало: «хочешь я почитаю тебе, пока ты не уснешь?» и Арсений разрыдался только сильнее, но уже от чувств к этому невероятному человеку. Потом действительно уснул под, кажется, одну из глав «Маленького принца», но факт это не отменяло. Это было больнее всего. Арсений как собака-ищейка сворачивал шею на любой звук уведомлений, хватался за телефон каждую свободную секунду, оглядывался по сторонам в метро. Антон влез в его жизнь сам того не зная, и никто его не собирался выгонять. Лагерные воспоминания казались блеклыми, а новые воспоминания — нереальными. Как можно так упасть в человека, которого ты толком не знаешь? Хотя их редкое общение показало, что Антон умный, добрый, отзывчивый, галантный и сочувственный. Что он проявляет такую же заинтересованность в общении и Арсении в целом. И это было прямым сигналом к действиям, но… Основное «но» заключалось в том, что Арсению было чертовски страшно. Оставить все прошлое в прошлом, а протянуть руки навстречу будущему. Все внутри орало о том, что это оно, такое родное, первое, так глубоко сидевшее. Возьми и не отпускай больше. Вас больше не разделяют тысячи километров и отсутствие контактов. Мозги не заняты школой, экзаменами, отцовским непринятием и буллингом в школе. Жизнь не рушится, чемодан в Москву не собирается и не льются слезы. Антон здесь и сейчас: да, взрослый и пока неизвестный, но это же Антон. Его Антон. Жизнь, превратившаяся в откровенно заебавший день сурка сидела в печенках. И она была такая понятная, и такая… никакая. И если какая-то параллельная Вселенная подала такой знак, сигнал, пинок под зад — что угодно, может, стоит и в этой Вселенной попробовать не проебать? Помоечная реальность не исчезнет, но что если Антону удастся эту реальность сделать лучше? Как художник, который раскрасил серый мир. Поэтому Арсений отвечал на сообщения и писал сам. Оценивал фотографии и отправлял свои. Позволял костру внутри превратится в пожар и спалить все нахрен. И зарываться носом в букет. Арсений сейчас расхнычется, как ребенок, и затопает ножками, но не от истерики, а от переполняющих эмоций. Антон сводит его с ума. Грим смывается за мгновение, одежда переодевается пока горит спичка, — армейские замашки отца сейчас были бы кстати, — быстрые прощания, букет подмышку, бег через несколько ступенек, и вот мартовский воздух кусает за щеки. Антон стоит в стороне и залипает на афиши. Арсений сейчас с ума сойдет, какой он красивый: серые легкие брюки идеально удлиняли ноги, белая рубашка скрывалась таким же серым пиджаком, — когда Антон подошел дарить цветы, Арсений подавился слюнями, — и все тот же черный пуховик. И те же ботинки. — Антон! — позвал Арсений подходя ближе. — Спасибо большое. — Это тебе спасибо, — два широких шага и он уже почти вплотную. — Это было восхитительно, ты восхитительный, я смотрел как завороженный, это в тысячу раз лучше фильма. — Мы старались, — Арсений заглядывал в чужие глаза и, кажется, тонул. — Очень рад, что ты остался доволен. Правда, спасибо что пришел. Это было важным для меня. — Я готов ходить хоть на каждый спектакль, — Антон говорил слишком воодушевленным голосом. — И дарить тебе цветы. Понравились? — Очень сильно понравились, — кажется, в глаз что-то попало. Или это от ветра они слезятся? — Устал? — Антон интересовался абсолютно искренне. — Да, очень, — врать не было смысла, и перехватывая букет удобнее, Арсений вздохнул. — Тогда позволь проводить тебя домой? — Антон согнул руку в локте и подмигнул. — Пешком? — арсеньевская рука сама скользнула к чужому локтю. — А почему нет? — и они медленно двинулись. — Погода неплохая, небо звездное. Компания приятная. К тому же, я хочу провести время вместе. — И я хочу, — легко и просто. И они пошли. Вот так под ручку и пешком. Было уютно и комфортно. Просто вести непринужденной диалог про антоновскую работу, про театр, про музыку, про фильмы, про прошлое и настоящее. Про то, что нравится, и что хочется. Что нужно, а что можно. Про страхи и ужасные законы. Про смерть и публичную порку. И это все было таким подходящим, таким нужным и откликающимся в душе, а беседа и чужие мысли настолько стыковались, что когда спустя час они остановились под арсеньевским подъездом, захотелось заорать в небо, чтобы этот день не заканчивался. — Мы пришли, — Арсений заглянул в глаза. — Обязательно жду дату следующего спектакля, — чужая рука легла на плечо. — То место на четвертом ряду теперь только твое, — легкая улыбка. — Тогда жди мою двухметровую фигуру снова, — Арсений чувствовал, как антоновская ладошка аккуратно подглаживает. — Я бы ждал твою двухметровую фигуру всегда. Антон ничего не ответил, а только хмыкнул. Но за плечи коротко приобнял и подмигнул. — До скорой встречи, — напротив радостно улыбнулись. — До скорой встречи, — отзеркаленная улыбка. Антон еще раз подмигнул и развернулся. Развернулся и не сдвинулся с места. Арсений удобнее перехватил букет, и собирался спросить все ли в порядке, как светлый затылок сменился взволнованным взглядом. — Мы не будем повторять песню «Зверей», Арс, — говорит Антон и подходит вплотную. — Потому что мы не в фильме. И так не бывает. Но если в лагере мне хватило двух недель, чтобы провалится в тебя по уши, то почему сейчас не может быть так же? — Потому что мы уже совсем другие люди, Антон, — а голос дрожит. — И мне чертовски страшно. — И мне, — чужая ладонь ложится на щеку. — Попробуем бояться вместе? — Попробуем не бояться вместе, — Арсений опустил руку на антоновскую талию. — Мы узнаем друг друга заново, — и вторая рука уже на щеке. — Сходим на тысячу свиданий, выстоим и выдержим, теперь без разделяющих километров и без пятнадцати потерянных лет. — Докажем Вселенной, что ее знак понятен и усвоен, — тела все ближе, расстояние все меньше. — А сейчас я могу тебя поцеловать? — Ты обязан меня поцеловать, Антон, — и Арсений потянулся первым. Губы в губы, как пазл к пазлу. Чужие ладони притягивают арсеньевское лицо ближе, губы перехватывают нижнюю, без напора и страсти, а только с нежностью и осторожностью. Внутри взрываются звезды, сердце буквально выпрыгивает из груди и заходится бешеным стуком. Пожар внутри уже не потушить ничем, просто не получится, и вот они уже не в ночном Москве где-то в районе «Царицыно», а под сливовым деревом на сочинском утесе. Та самая тихая гавань. Его Антон. Так не бывает в жизни, даже в фильмах не всегда. Так бывает в параллельных Вселенных. И если в какой-то из них такое произошло, так почему бы не в этой?