***
Семен Ильич — хороший человек, хоть и со странностями: маленький, сухонький, с седыми буйными кудрями на висках и лысой головой; вечно теребит в руках очки, висящие на шее; говорит тихо, много и быстро, почти не разобрать; живет один, как сыч, никого к себе не пускает, кроме Нины — да и ее только потому, что она напоминает ему дочь, сгоревшую от туберкулеза в молодости. Нина не помнила, как звали дочь Семена Ильича, но знала, как та выглядела — ее черно-белое фото висело в старомодной овальной рамке в гостиной: круглое, как луна, лицо, тяжелая черная коса, строгий взгляд прищуренных темных глаз. Девушка была красивой, и хоть о себе Нина такого сказать не могла, что-то общее прослеживалось в их чертах. Где-то на Урале у Семена Ильича жили дальние родственники, но контакта с ними давно уже не было. Нина сочувствовала чудаковатому старичку, и заботилась о нем сама. Ей постоянно казалось, что от него идет тепло, которого Нине так не хватало раньше. Убираться в залежах книг, записей, схем и жутковатых препаратов она не рисковала, но часто ходила в магазин и готовила для Семена Ильича так же, как для себя — густо, наваристо, впрок. Часто Нина покупала продукты на свои деньги — на небольшую пенсию сильно не разгуляешься. Те купюры, которые Семен Ильич совал ей в руку, она прятала в жестяную банку из-под кофе, стоявшую в дальнем углу одного из бесчисленных шкафчиков. Когда-нибудь, думала Нина, она случайно «найдет» эту банку, и обрадует смешного дедулю давно забытой заначкой. Семен Ильич хоть и был ученым, но по-житейски, в миру, соображал, как малое дитя, и Нина не сомневалась, что он поверит в ее топорную игру. Она часто интересовалась, чем же таким занимался Семен Ильич, но то ли сама оказалась недостаточно умной, чтобы взять в толк, о чем он говорил, то ли объяснения его оказывались слишком путанными, но в голове у Нины не задержалось ничего, кроме грибов. Наверное, Нина почти ничего не помнила, потому что не могла представить, какую пользу человеку может принести их изучение — разве что, для понимания, какие можно, а какие нельзя собирать, но Семен Ильич грибником не был. «Но как же, Ниночка? Ведь грибы — это совершенно уникальная форма жизни! Грибы спасали наши жизни и отнимали их на протяжении всей нашей истории! Не стоит недооценивать их». Грибы. Почему-то, поняла Нина, именно их запах ощущался сильнее всего. Нина вслепую нащупала выключатель на стене в прихожей. Загорелся болезненный желтоватый свет. В длинной узкой прихожей стоял знакомый и привычный кавардак: кучи старой одежды, которые Семен Ильич не позволял отнести на мусор или просто разобрать; груды рваной обуви; стопки отсыревших книг с желтыми волнистыми страницами; зонтики, лыжи, посуда, игрушки… Но сейчас все это покрывал тонкий слой беловатой пыли. Это было очень странно — в последний раз Нина была здесь как раз перед отъездом, и пыль, да еще и в таких количествах, не осела бы так быстро. Семен Ильич не позволял ей трогать его бардак, но она каждый раз стирала с него пыль. Тревога вновь зашевелилась в груди. Неужели он… Пальцы защипало. Руку Нины, которой она включала свет, покрывал слой бледно-серого влажного налета. Будто под гипнозом, Нина поднесла пальцы к носу и вдохнула резкий едкий запах. Это не пыль, поняла она с внезапным ужасом. Это плесень. — Семен Ильич! — Инна хотела крикнуть своим тяжелым плотным голосом, но пискнула, как девочка. — Семен Ильич, вы… Нина осеклась. Слова не выходили изо рта, застряли комом в горле. «Вы живы?», «Вы в порядке?». Бессмысленные вопросы. Она и так знала, что он не в порядке, даже если еще жив. Если еще жив. Нине стало страшно. Мерзкая картина лезла в голову, но она отгоняла ее изо всех сил. Захотелось развернуться, захлопнуть дверь, нестись наверх, в свою родную коробку, или прочь, на улицу — но тело будто окаменело. Запахи проползали в ноздри, как трупные черви. Нина пыталась дышать ртом, закрывать нос рукавом халата, но это было бесполезно. Неожиданно, Нина осознала, что, незаметно для самой себя, уже почти преодолела узкий длинный коридор, и ее рука, покрытая спорами плесени, тянется к ручке двери в гостиную. Нет! Страх окатил Нину ледяной водой. Она попыталась развернуться, но массивные и тяжелые, как плиты, ноги шли вперед, не подчиняясь больше ее воле. «Грибы спасали наши жизни и отнимали их», вспомнила Нина, и ее мысли потонули в хаосе животного ужаса. — Помогите! — пищал кто-то ее дрожащим голосом. — Помогите! Дверь открывалась тяжело, рывками, древесина трещала и сыпалась. Нина перешагнула порог, и горячие слезы страха катились по щекам. В гостиной было темно, но света от лампочки в коридоре хватило, чтобы разглядеть то, во что превратилась гостиная. Нина смотрела, смотрела, смотрела, но все равно не могла понять, что же видит: гостиная, как и прихожая, была сплошь захламлена, и всюду высились стопки книг, груды колбочек и баночек, странные железки, препараты, плакаты, таблицы, диаграммы — но сейчас все это лишь смутно угадывалось под покровом грибницы и крупных, развесистых колоний грибов. Нина никогда не видела таких грибов: у них не было шляпок, и толстая мясистая ножка заканчивалась выростами, похожими на наконечник стрелы; цвета мякоти грибов были странным — от бледно-розового, как куриная грудка, до бордового, как хорошая говядина. Грибы светились в темноте и пульсировали — медленно, будто сквозь сон, но твердо и уверенно, как сердце. Руки сами собой потянулись к пульсирующему багровому грибу, и под пальцами Нина ощутила что-то горячее, болезненно трепещущее и дрожащее от ее прикосновения. Будто она касалась мышц под содранной кожей. Тело не подчинялось Нине, но это перестало казаться чем-то страшным — плоть ее была огромной и тяжелой, как танкер, но тяжесть ушла, и тело размякало и таяло, будто тесто. Разум наполнила странная, вибрирующая легкость, и его уносило в дебри мыслей легко и плавно, как лист на ветру. Где она? Зачем она сюда пришла? И куда «сюда»? Нина осматривала комнату, поглощенную колонией мясных грибов. Да, именно мясных — Нина чувствовала, что это слово подходило идеально. Комната никак не изменилась с того момента, как она переступила порог, но изменилась Нина, и ее новые глаза видели красную, пылающую паутину кровеносной системы чужеродного организма. Взгляд Нины блуждал по магистралям вен, артерий и капилляров, пока они не привели ее к своему источнику. Старомодная овальная рамка неровно обросла мясом, похожим на липкое вязкое тесто. Черно-белый портрет потемнел от горячей влаги, и строгое лицо Раисы превратилось в мутное бледное пятно. Новые глаза Нины заметили еще кое-что. Дверь. Еще одна. Нина всегда думала, что Семен Ильич жил в однушке, и эту дверь она никогда не видела. Он хорошо замаскировал ее обоями хламом и уродливым громоздким светильником, но сейчас дверь была приоткрыта, и в куче барахла пролегала узкая тропинка. На ней нет спор, отметила про себя Нина. Значит, он жив. Он проходил по этой тропинке совсем недавно. — Семен Ильич! — позвала вновь Нина, и совсем не узнала своего голоса. — Семен Ильич, вы живы? Откидывая хлам, Нина пошла по узкому островку чистого пола с давно забытой легкостью — будто ее тело стало вновь молодым и стройным. Она толкнула дверь, и красное сияние жадной грибницы пролилось из темноты. Душно. Окна наглухо закрыты, а может, безумный старик и вовсе их заколотил. Крошечная комната, почти кладовая — такая же захламленная, как и вся остальная квартира. Только хлам здесь совершенно иной, в неверном сиянии грибницы Нина видела его отчетливо. Все животные были здесь. Все те бедняги, пропавшие накануне — и домашние, и бродяжки. Трупы собак и кошек высохли, мумифицировались, кости проступали сквозь бумажную с проплешинами кожу. Как мухи в паутине, они запутались в сетях грибницы — полные крови мясные магистрали прошивали их тела насквозь и оплетали их коконом. Он таскал их сюда, с запоздалым ужасом и отвращением осознала Нина. Этот больной психопат ставил эксперименты на бедных животных, и лепил их тела на потолок и стены, как паук. Бежать, бежать, бежать! Нина пыталась изо всех сил сдвинуть с места тело, ставшее легким и невесомым, как в далекой юности, но оно больше не принадлежало ей. Грибница. Чертовы грибы съели этих животных, и теперь сожрут и ее. И тут Нина увидела его, Семена Ильича. Старый безумец сидел в полуразвалившемся кресле, вполоборота к Нине, и его пушистая шевелюра блестела от сияния грибницы, как праздничная мишура. Он был жив и, похоже, никак не страдал от контакта с грибницей. Нина видела, как бегали и влажно поблескивали его глаза — безумные, сумасшедшие. Почему же ей всегда казалась милой и почти любовной эта безумность? Что же с ней, с Ниной, было не так? — А я вас давно жду, Ниночка, — с неуместной легкостью произнес Семен Ильич. — Где же вы были? Совсем забыли про меня. А мне ведь грустно одному, понимаете ли, грибочкам можно душу излить, да только ж они не ответят, Ниночка! Семен Ильич что-то держал на руках. Что-то… влажное. Что-то бесформенное. Не просто держал — баюкал, как младенца, и это нечто подрагивало, чавкало, и по нему бегали мокрые блики. Неужели психопат украл младенца?! — Но сейчас уже все хорошо, — спокойно и ласково продолжал безумный старик. — Доча скоро меня навестит. Нина пыталась сделать хоть что-то — развернуться, отпрянуть, упасть, рвануться к старику и перешибить ему хребет мощной рукой, — но могла лишь тихо плакать и бормотать бессвязные вопросы, как когда-то Семен Ильич. Безумие заразно, и Нина своими глазами видела колонии этого вируса. — Подойди, — незнакомым, повелительным тоном произнес Семен Ильич, и ноги потащили Нину вперед. Она возвышалась над ним, как гильотина — огромная и мощная, Нина легко бы убила его, если хотя бы одна рука подчинялась ей. Но это он, маленький, худенький, щупленький, отрубит ей голову. Нина видела, что он держал в руках. Видела, но не могла понять, будто это было чем-то из другой вселенной. Больной, чуждой и враждебной человеку. Это было плотным, мясистым, похожим на мякоть уродливых грибов, заполонивших квартиру, и формной напоминало личинку — ни головы, ни конечностей, ни рта у твари не было, просто кусок живого дергающегося мяса, из глубин которого по стенам расползалась сияющая мертвенным светом грибница. Мясо. Грибы. «Ниночка, вот вы, например, знали, что гриб имеет гораздо больше общего с животным, чем с растением?» Семен Ильич медленно раскачивался вперед-назад. Нет, не просто раскачивался — он укачивал шевелящийся кусок мяса, как ребенка. Образ чего-то омерзительного и противоестественного по кусочкам складывался в голове. Безумное бормотание, казавшееся просто потоком сознания одинокого милого старичка, обретало четкость и смысл. Как, как она могла быть такой слепой?! Семен Ильич, человек, которого Нина любила вместо несуществующего отца, поднял на нее глаза — обычно серые, как грязные стекла, но сейчас черные, словно вакса. — Расстегни халат, — скомандовал он. «У всех нас был Универсальный Общий Предок. Из него мы вышли, но он остался где-то в глубине всего живого, и его можно нащупать, призвать обратно…» Зубы Нины плотно сжались, будто на ее лице замкнулся железный капкан. Споры, поняла она. Она вдыхала споры, и теперь грибы пустили грибницу в ее мозг. Руки дрожали, пальцы скользили, но расстегивали молнию на дешевом тонком халате. Огромный, белый и мягкий, как тесто, живот вываливался из-за резинки трусов тремя массивными валиками жира. «Разожралась, как свинота. Посмотрела бы на девочек других — все стройненькие, красивые, а ты буйвол ебанный. Блевать от тебя тянет, отродье». Голос матери зазвучал в голове сквозь гробовые доски и метры земли. Нина вновь стала маленькой девочкой, которую можно больно бить в мягкий живот, отбирать еду и размазывать по лицу и волосам. Тонкие костлявые пальцы старика сжали складку жира с неожиданной силой, и Нина взвизгнула от боли сквозь сжатые зубы. Семен Ильич приподнял тяжелый валик белого жира, обнажив ее пупок. Нина хотела умереть. Она зажмурилась, молясь, что ядовитые споры, пожиравшие мясо, превратят ее в мумию быстрее, чем безумный старик сделает с ней то, что хотел. Но она не умерла. Нина продолжала дышать, слышать, видеть и чувствовать холодные, костлявые, пронзающие пальцы на своем животе. Семен Ильич поднял со своих колен дрожащий кусок плоти, сжав его одной рукой — и внутренности Нины сжались от тяжелого тупого удара в живот. Приглушенный тяжелый стон прорвался сквозь сжатые зубы. «… но можно ли из глубин Предка призвать кого-то из нас?» Тварь прилипла к животу Нины — мерзостно теплое, склизкое и липкое прикосновение. Существо шевелилось, слепо шаря в массе белой дряблой плоти. Тяжелая тупая боль ударила Нину в кишки — как тогда, в детстве, когда мать сбрасывала со стола тарелки с едой и била кулаками. Только сейчас Нина была едой. Существо, которое обезумевший старик взрастил из грибов и плоти, проталкивалось глубже и глубже в живот Нины через пупок. Она чувствовала, как тварь шевелится в ее внутренностях. «… из глубин Предка призвать кого-то из нас?» Тело охватил жар, и будто мириады червей зашевелились под кожей. Плоть Нины таяла, сдувалась, как шарик — тяжелые складки жира рассасывались, и кожа обвисала поношенным дряблым мешком. — Плоть от плоти, Ниночка, — затараторил Семен Ильич своим тихим безумным шепотом. — Плоть от плоти. И тут Нина увидела его живот — или то, что осталось от него: мышцы и кожа слезли с костей, обнажив ребра, и на уровне пупка сплелись в толстый мясной канат; как пуповина, веревка плоти протягивалась к Нине, и ее конец исчезал в ее животе. Тварь ворочалась в ней, оплетая щупальцами грибницы высыхающие органы. Плоть не повиновалась Нине, но еще минуту назад она ощущала ее, теперь же тварь забирала ее тело по частям — Нина больше не чувствовала рук, и покалывание тающего жира в ногах сменилось судорогами. Когда от Нины остался только крошечный уголок сознания, не охваченного безумием, ее истощенное тело рухнуло на пол, но Нина не почувствовала боли — только недолгое падение. Плоть призывает плоть. Нина вспомнила потемневшее фото в старомодной овальной рамке. «Доча скоро меня навестит», почти пропел безумный старик. Нина видела, как растет ее живот. Тварь — нет, не тварь, ребенок! ее и Семена Ильича общий ребенок — шевелилась в кишках Нины, выбираясь из давно заросшей могилы и прорывая путь в мир живых. Живот стал огромным, — гораздо больше мира Нины, сжавшегося до замочной скважины; кожа натянулась, пошла красными трещинами растяжек — и лопнула, выпуская наружу длинные тонкие побеги. Горло Нины заполнила вязкая соленая жидкость. Это была кровь ее тела, но принадлежала ли она ей? Нина закашлялась, но вязкая кровь душила ее, заполняя глотку, выливаясь изо рта, забивая ноздри. Окровавленные мясистые побеги ползли из разорванного живота Нины, оплетая онемевшие конечности. То, что выпускало их, отобрало и заполнило собой ее тело, высосав весь ее жир. Плоть приумножает плоть. Нина ничего не видела — глаза залило кровью. В последнюю секунду своего существования она слышала хруст собственных костей, влажный треск рвущихся мышц и сухожилий, когда ее дитя, вскормленное плотью, вывернуло тело матери наизнанку.***
Раиса проснулась от очень странного кошмара. Она резко открыла глаза, озираясь, но вокруг была лишь ее старая темная комната. Что же ей снилось? Едва Раиса открыла глаза, образы, испугавшие ее, рассеялись, как дым. Осталась только мешанина цветов и неприятных запахов — один из них будто прилип к горлу. Раиса поморщилась от отвращения. Она прошла на кухню и прополоскала рот, но отвратительный вкус чего-то мерзкого, тухлого никак не вымывался изо рта. Раздраженная, Раиса пошла обратно в свою комнату — она встала посреди ночи, а с раннего утра ее ждала куча дел, с которыми старый отец не справится один. А Раисе еще придется отвоевать несколько коробок хлама из прихожей, и донести его до мусорки. За время ее болезни папа будто выбрасывал мусор себе под ноги. Папа спал на маленьком диванчике в гостиной, поджав колени к груди. Сам он был маленьким и сухоньким, и на фоне всех своих книг, препаратов, записей и всего-всего, казался еще меньше и тоньше. Заснул сегодня он прямо в одежде — заношенной, посеревшей от пыли некогда черной жилетке, старой рубашке и черных брюках. Дышал он неглубоко и рвано, будто ему снился кошмар. Нина подняла с пола сбившееся одеяло и накрыла отца до самого носа. Мама, неожиданно вспомнила Раиса. Ей снилась мама. Раиса ее почти не помнила — в памяти остался только смутный образ большой и мягкой женщины в ярком цветастом халате. Она умерла рано, и отец растил ее вместе с бабушкой, своей матерью, но и та умерла, когда Раиса училась в школе. Раиса напрягла память, пытаясь вспомнить еще хоть что-нибудь из своего сна, но никак не выходило — после туберкулеза память стала совсем не к черту. Даже сама болезнь не задержалась в голове — Раиса помнила лишь кашель, сотрясавший тело, выкручивавший кости жар, черноту в краткие моменты забытия на казенной койке, холодные коридоры диспансера, одинаковые лица врачей. Взгляд невольно упал на портрет мамы, висевший на стене в старомодной овальной рамке: отец всегда говорил, что они похожи, но Раисе казалось, что ничего, кроме темных волос и разреза глаз общего между ними не было — мама была очень полной и бледнокожей, а Раиса была смуглой и поджарой, хоть и с круглым, как луна, лицом. Отец резко вздохнул во сне, поворочался, и его дыхание выровнялось. Раиса вернулась в постель и снова заснула. Снов в эту ночь она больше не видела.