Отпустите моих бабочек на свободу

Снова тренировка, снова медицинский, снова дом и открытые бутылки алкоголя, вновь ненависть ко всему живому и нежелание жить. Женя заебался. Действительно заебался. Он не вывозит все происходящее, хотя сам установил себе такой режим, сам выбрал себе такой путь, сам несколько лет назад утверждал, что у него все круто, и он все контролирует. А вот черта с два. Ничего он больше не может. Он устал, безумно устал. Единственным желанием на протяжении последних нескольких лет было лишь выспаться, а сейчас еще добавилось неистовое желание умереть. И счастлив же вроде должен быть. Учеба в прекрасном вузе по понравившейся специальности, успехи в спорте, любимый человек рядом. Но все это уже настолько сильно надоело и стало давить, что хочется вскрыться. Юноша обещал больше не калечить себя, когда несколько лет назад порезы увидел кто то из тренерского штаба, но сейчас это обещание самым наглым образом нарушается, а по пальцам стекает алая кровь. Жидкость неприятно обжигает горло, но это не становится поводом прекратить употреблять спиртное. И знает ведь, что завтра на тренировку, но все равно делает очередной глоток, а после вновь без какой либо жалости полосует собственные предплечья. Уже даже не больно. Но собственное бессилие продолжает душить. Вот и почему человек, который сейчас невероятно нужен, находится за сотни километров? Семененко явно бредит, уже не может стоять на ногах, но покупает первый попавшийся билет на завтрашний вечер до столицы. Глупый? Определенно. Но сейчас это кажется чем то до ужаса правильным и необходимым. *** Утро явно не самое приятное, какое могло бы быть. Ужасно болит голова, ломит тело и присутствует неприятное чувство тошноты. На часах 10 утра, но на улице от чего то все еще до ужаса темно и серо. Похмелье не является чем то крутым, да и черт с ним, сам виноват. Спортсмен замечает, что по окну уже какое то время стучат капли. Дождь. Отсюда и серость. Утренняя тренировка пропущена. А на телефоне десятки пропущенных. Но говорить ни с кем не хочется, хоть убейте. В первом меде давным давно начались пары, кажется, первая уже даже закончилась. После пропуска ему явно не видать пятерки по гистологии. Да и хуй с ней. Потом вытянет. Обязан. Состояние лучше не стало, все еще хочется не дышать. Время близится к вечеру. Евгений понимает, что ему уже нужно выходить из дома, если он все таки планирует наведаться в столицу. Семененко не думает долго, берет паспорт, телефон и ключи от квартиры, накидывает на плечи куртку, обувается и покидает помещение, попутно вызывая такси. Хочется уехать отсюда. И как можно быстрее. Одиночество душит. Лишь сильнее затягивает удавку на шее. Русоволосый не ждёт лифт, вместо этого бежит по лестнице, желая скорее попасть на улицу. Морозный воздух бьет по мокрым от слез щекам. Неприятно. Только вот легче дышать не стало, грудную клетку словно сковали цепями и сжимали лишь сильнее при каждой попытке выбраться. Он взаперти. Машина приезжает уже через несколько минут, но даже за это время юноша успевает замерзнуть. Ну да, застегивать куртку его не учили. Дорога до аэропорта проходит достаточно быстро, в каких то своих мыслях, отстраненных от всего живого и этого мира в целом. Затем нервное прохождение регистрации, искусанные в кровь губы и по сотому кругу заломанные пальцы. Красные заплаканные глаза с мешками вокруг и полуопущенными веками наталкивают на мысль, что Женя законченный наркоман. Но он просто устал, чертовски устал. Заебался. Далее самолет, снова дорога проходит мимо спортсмена, а, может, он чисто из принципа за ней не следит. И вот он стоит на пороге квартиры любимого человека, замученный и убитый собственными мыслями, волнуется. Трель звонка неприятно бьет по перепонкам, пусть и звучит за толстой железной дверью. По ту ее сторону слышатся спешные шаги и фразы наподобие: «сейчас открою, подождите». Скрип двери отходит куда то на второй план, когда взор мимолетом обводит очертания Марка. Заспанный и милый. Самый любимый. Голубоглазый явно удивлен визиту Семененко, но через пару мгновений Евгений все таки оказывается в квартире, заключенный в крепкие и самые родные объятия. Ему этого не хватало. Чертовски не хватало. Напряжение наконец немного ослабевает хватку, позволяя делать более глубокие вдохи, а через несколько секунд русоволосый начинает плакать. Тихо и незаметно, проговаривая: «я скучал, я так скучал по тебе»; «не бросай меня»; «я очень тебя люблю»; «извини». Кондратюк лишь осторожно поглаживает по спине, оставляя еле ощутимые прикосновения обветренных губ на шее. Молча ждет. Позволяет выпустить тревогу в виде слез. Понимает. *** Юноша сидит на кухне, оперевшись спиной на холодную стену, без зазрения совести наблюдает за возлюбленным, который готовит для него зеленый травяной чай. Вкусный и особенный. Марк рассказывает что то про новые картины и тренировки, про планы на ближайшее будущее, а молодой человек внимательно слушает, не отводя взгляд. Заворожен. Чашка ставится на стол, а на лбу чувствуется теплый поцелуй, после которого, по идее, должна бы последовать улыбка, но на нее просто напросто нет никаких сил. Кондратюк садится с противоположной стороны, а спустя несколько минут вновь начинает что то увлеченно рассказывать. Время летит незаметно. Чашки давно пусты и отставлены куда то в сторону, а тело обволакивает приятная усталость. Комфортно. Голубоглазый поднимается, уносит посуду в раковину, начинает мыть, а фигуристу в голову приходит до жути глупая идея, которая озвучивается практически сразу же, как только спортсмен закрывает кран и убирает чашки на место. – Маркуш, а можешь, пожалуйста, на моих руках нарисовать бабочек? Кондратюк несколько секунд смотрит с искренним непониманием, но затем соглашается, уходит на несколько минут вглубь квартиры, а возвращается уже с маркером, усаживается на корточки, беря руки Жени в свои. Поднимает рукава кофты. Ужасается. Смотрит с сожалением и лаской, а после принимается рисовать порхающих красавиц на свободных участках кожи. Старается, делает красиво и по своему. А когда заканчивает, осторожно оставляет поцелуи на свежих увечьях. «Не делай так больше». В постели хорошо. Семененко заключает фигуриста в капкан рук, утыкается носом куда то в шею, тихонько сопит. Тепло и уютно. *** Вновь холодный и серый Санкт-Петербург. Вновь бесконечная вереница дел и никакой любви. От одной только мысли по телу проходит мелкая дрожь, заставляющая передернуть плечами. Юноша перед сном всегда теперь рассматривает нарисованных Марком бабочек, вспоминает теплые прикосновения и обожаемый каждой клеточкой тела голос. Хочется к нему. Невероятно хочется. Но звон будильника и суровый апрельский ветер моментально приводят в чувства. Надо работать. Надо доказывать. Надо делать. «Надо, надо, надо…». Вечное и безграничное. Рутина вновь наседает, давит на плечи, втаптывая в землю. Он заебался. Не может так больше. Не вывозит. Вот и сейчас, идя по улице под весенним солнцем, лучше кутаясь в куртку, Женя думает лишь об одном. Не о предстоящем шоу, сессии или сборах, даже не об Кондратюке, которым с момента возвращения в Питер забита голова. Фигурист заходит домой, делает уже привычные действия. Казалось бы, что может разрушить этот порочный круг, что надо сделать, дабы изменить эту рутину. Но все оказалось в разы проще. Семененко снова сгибает пополам, накрывает истерия от невозможности помочь самому себе. Не может. Не хочет. В печенках уже сидят медицинский и «звездный лед». Евгений решается недолго, а уже через полчаса на кухонном столе лежит прощальное письмо, пока с потолка свисает веревка. Русоволосый надевает и затягивает петлю на шее, давится слезами, ненавидя этот мир, задыхается собственным ничтожеством. Вдох, выдох, шаг. Характерный хруст и нехватка воздуха. Грохот табуретки. Смерть. И только порезы на руках, окруженные бабочками, давали понять, почему же он пошел на самоубийство. *** Скорбь и не особо яркие похороны. Слезы близких и боль окружающих. Непонимание. И только единственный оставшийся стоять у надгробной плитки после окончания Марк знал, почему так произошло. Понимал, пусть и отрицал. Вскоре на свет появилась картина из под руки умелого художника и фигуриста. Тот самый эпизод на кухне, зашифрованный в линиях и кругах. Он не смирился. Закончил полотно кровью. А в мае ушел следом. Не пережил. Не захотел. Даже не пытался. Пусть другим и будет больно, зато больше не больно ему. И в его прощальном письме звучала та же фраза, что и в предложениях Евгения. «Отпустите моих бабочек на свободу».