Обручённые

Что-то в часах треснуло, и ходить они перестали. Стучать, звенеть по утрам, ворчать, пока заводишь. Зато Питер звучит ясно, въедливо каждой частью своего тела, когда приходит: постукивают друг о друга обломки костей, трещит, как детский музыкальный инструмент, раздавленная носовая перегородка, хоть он и не дышит. Голос спокойный, не сиплый, будто рана посередине горла затянулась: - Я знаю, кто ты. И где. И я тебя поймал. Не добавляет про сукиного сына. Не из вежливости, просто смысла нет: в этот раз Марку некуда от него деваться. Да, не сбежать от непонятно как волочащего сплющенные ноги, не оттолкнуть полутора рук, не отодвинуться от покрытых слизью, плесенью, крысиным помётом внутренних органов; они сокращаются под рёберной клеткой, чудом не вываливаются сквозь кости наружу, не отцепляются от позвоночника внизу. У него рваная лоскутами кожа, мышцы кое-где держатся на честном слове. А вот лицо цело, лишь на лбу и вдоль скул узкие шрамы, выглядящие словно кто-то зашил их, причём нитками странными, тёмными и глянцевитыми. Когда в первый раз Марк набирается смелости дотронуться до рубцов, узнаёт – это волосы Питера, только длинные и прямые, таких и при жизни он у него никогда не видел. И, чëрт возьми, труп всë ещë хорош собою. Левой, оставшейся рукой он хватает марково запястье, стискивает до побеления. Трупное окоченение наступило так быстро, но оставило прежние силы. Наклоняется вперëд. Изуродованное сердце свешивается Хоффману в ладонь. - Что же ты там, в комнате, не решился? – Питер безэмоционален, ярость расплылась, впиталась в стены вместе с жизнью. – Трогай, можно. Он может припереть в углу, навалиться на кровати, намертво придавив. Расколотое колено давит Хоффману между ног, поеденный червями язык вываливается изо рта, касаясь подбородка. Подкатываются глаза; вместо зрачков и радужек тонкие красные полосы – их разрезали линзы. - Тебе было так принципиально, чтобы я никуда не делся, - обрубок гладит подбородок, шею, слом кости колет в кадык. – Хорошо, я не уйду. В самые жаркие дни Марк много лет спал в одежде ради обманчивого ощущения безопасности. Левой рукой удивительно умело Страм расстëгивает все пуговицы, распускает завязки. Куски ногтей царапают бëдра, сфинктер, кажется, вот-вот увязнут в коже, но не остаëтся ни царапины, когда Страм проталкивает в него пальцы, склизкие, гибкие, уверенно, будто каждый день при жизни практиковал, давит на простату. - Свиная туша на крючке, - не будь голос таким безразличным, Марк точно считал бы удовольствие. Или он принимает за чужое собственное? Его держат цепко, грубо, воздух скисает от старой крови и гнили. Питер даëт освободить руку и широко улыбается обломками зубов, стоит Хоффману в первый раз опустить пальцы ему на затылок. – Как это называется? Одержимость? Зря я не хотел тебе на неë отвечать. Задница опустевает; в следующий момент Хоффман чувствует, как в него толкается надломленная правая рука, широкая и жилистая, проскальзывает на несколько дюймов, растягивает режуще-больно. Ему почти пофигу: после смерти Страма каждую ночь Марк снова пьян, не сосчитал бы недопитых бутылок. Наутро пить из початой тошно, он открывает всякий раз новую. - Хочешь до локтя?.. – не договаривает Питер; левая рука давит Хоффману на нижние веки, приоткрывая алые прожилки глазных яблок, сжимает щëки, заставляя задыхаться. – Нарочно меня убил? Живым не устраивал? Он, может быть, успел исследовать механизм, если воплощался в коридорах «Гидеона». Понять: при всëм желании Хоффман не остановил бы тяги, не оставил его в живых. Всех замерших в сантиметре от прикосновения к его тайне следовало убивать. Коллег, врагов, добрых знакомых. Но Страм, будь он проклят, так и не остановился даже после гибели. Марк подтягивается к нему и спешно, суетно целует шрамы, скошенные веки, потрескавшийся под кожей лоб. Он не чувствует себя ни виноватым, ни подавленным – Хоффману, скорее, немного лестно, что специалист с крутым рейтингом поймать-то поймал, а сделать ничего не может. Ни боссу не донесëт, ни в отдел, где остались Хэффнер, материалист до мозга костей, и вполне уважающий культуру мира мëртвых Фиск, ни видеообращение в интернет не запишет – камера, оснащëнная линзами и зеркалами, не уловит. Питер приходит каждую ночь не чтобы вывести на чистую воду. Чтобы ввести грязную кровь. Отталкивая Хоффмана прочь, он накрывает в паху рукою и спрашивает: - Успеешь стосковаться? По бëдрам, ляжкам, низу живота Марка течëт гной; мëртвое тело не вырабатывает сперму, но уйти, не оставив след, Питер и при жизни не мог, стремился отхватить побольше пространства. Хоффман огромный, он сам это знает, и чем дальше, тем больше места на его теле, в его сознании занимает трупная вонь. А по утрам жопу не печëт. Синяков не остаëтся, гнилью не пахнет. Даже постель не смята больше чем от возни его одного. У Марка не было привычки принимать утренний душ. Раньше, до первого ноября этого года. Сейчас, вычистившись жëсткой губкой до царапин по спине и плечам (может, он сам на себе нарочно оставляет отметины, воображая, будто они от Питера, давно сгоревшего в трëх топливных бочках сразу – в одну не лез), Хоффман ещë и смотрит на себя в мутное зеркало. Поднимает руки, разглядывает запястья, предплечья, кисти. Ни следа. Он знает, каков пьяный бред, и нет, труп не грезится под хмелем, не терзает подсознание, не пробуждает чувства вины или жалости. Одним утром, отыскивая хоть какие-нибудь повреждения на руках, Марк находит причину. На безымянном пальце застыло, не скользит, помятое слегка обручальное кольцо. Как оно выжило в прессе, непонятно, должно быть, соскользнуло с ломающейся кисти куда-нибудь в щербину на стене, оттуда – на пол, зазвенело, постучало по бетону и успокоилось навсегда. На минуту позже хозяина. Хоффман нашëл его под трупом, когда грузил в тачку. Повертел в пальцах, протëр от крови, а дальше хоть пытай – не вспомнит, что случилось. Марк смазывает палец пеной для бритья – больше ничего подходящего нет, пытается стянуть кольцо. Никак. Не помогает древнее оливковое масло, затаившееся в углу холодильника. Не удаëтся погнуть его маленьким ломом, чтобы палец выскользнул наконец. Как только Марк немного отгибает ободок в сторону, всю руку прорезает адской болью, он даже шипит от этой боли, от раздражения: металл отделяется вместе с кожей. Тесное кольцо буквально вросло в плоть, каким-то чудом не вызывая ни посинения, ни раздражения. Хоффман просто забыл о нëм, надев. Тонким скальпелем он пытается срезать кольцо вместе с кожей. Пальцы дрожат, нож задевает фаланги, ногти, прорезая глубоко до зуда. Ещë пара попыток, и Марк изуродует себе руку навсегда. Становится по-настоящему страшно, ужас подхлëстывает что-то внутри, заставляя отбросить нож. Марк привык к этому чувству понемногу. А ведь в первый раз, любуясь гибнущим Сетом, отрицал, отказывал себе в хладнокровной жестокости. Так же спокойно, с лëгким торжеством избавился от Страма. Так же безразлично теперь Питер приходил к нему, не давая ни на миг расслабить больную голову, забыть о себе. Ты просто исчезнешь, вещала плëнка. Никто не найдëт труп. Только Хоффман будет знать, что произошло на самом деле. Сначала его вполне устраивало хранить тайну в одиночку – пока тайна не начала воплощаться по ночам. Не бить, не осыпать ругательствами. Присваивать в ответ. Удобно, когда от спальни до рабочей зоны пройти три метра. Хоффман почти сразу находит наощупь в ящике с инструментами небольшой тесак. Медлит, сжимает ручку. Давай, говорит себе. Жалкая коллекторша решилась, а ты-то что? Джону разорвали глотку, ты освободился – не нравится? Обязательно надо с кем-то себя связать? С надоедливым остроносым выскочкой? Он до сих пор считает себя лучшим из вас двоих. Победителем. Ну, один замах. Ты сильный и, в отличие от него, с хорошим глазомером… Спирт, тряпки, стремительно краснеющие. Головокружение будто от долгого голода – и никакой боли, только шум в ушах, пятна, скачущие по периферии зрения. Баюкая руку, Хоффман находит палец под столом. Срезает одним махом кольцо с повисшего лоскута кожи, метко запускает к строительному мусору. Где-то здесь боксы со льдом. Версию для Хэффнера придумает в машине… или лучше вызвать такси? На адреналине, наполнившем каждый кровеносный сосуд, почти прорывающий кожу, он ещë врежется или съедет в кювет. А как объяснять водиле, что с рукой? Марк отлично себя контролирует. И всегда держался. Подумаешь, остаться на сорок минут без пальца – он много лет обходился без спокойного сна, без желания существовать, без возможности перевести дух. Дух, ха-ха. Если потусторонний надеется, что отнимет у Марка свободу, фантомный хрен ему в очко. Жопа-то у Страма особо не пострадала. Таща останки к пепелищу, Хоффман посмеивался себе в плечо: дохлый мужик ещë полчаса тëплый. Не было у него, жаль, свободного получаса.

***

- Добрый вечер, - слышится слева. Хоффман глубоко вздыхает, разворачивается. - Что ты здесь забыл? Ухо уронил? Яйцо? Себя в моих глазах? - Это ты потерял кое-что. Дай ручку. Не дожидаясь, пока Марк послушается, Питер опять стискивает его запястье, и Хоффмана встряхивает: аккуратно восстановленного безымянного пальца нет на месте, от него только обрубок, ровный и свежий, будто только что отсекли. Страм выпускает руку, но Марк и так не смеет шевелиться, неотрывно смотрит, как дохлый копается в своих потрохах, ворошит кишки, сдвигает в сторону печень – здоровую, блин, наверняка у самого Хоффмана в худшем состоянии, отпихивает пальцами желудок. Наконец из-под сердца показывается кончик потерянного пальца. - Держи прямо, - в голосе мертвеца слышится впервые участие, почти ласка. – Или не срастëтся. Обрубок соприкасается с живой рукой. Страм не отпускает его, держит вдоль ногтя. Хоффман замечает блеск меж впалых губ и пятится по кровати назад, понимая, что ему принесли. - Без него нельзя, - там, где были брови, приподнимаются неживые мускулы. – Ты сам нас обручил. В горе и в радости, помнишь? Питер наклоняется к руке, берëт палец в рот до фаланги и размыкает губы. Кольцо больше не давит, садясь как по мерке выкованное, Страм отводит руку – обрубок не отваливается, подрагивает. Хоффман пытается согнуть, начертить в воздухе окружность. Получается. - Как будут у тебя радости, я приду, - его щëк касаются ладонь и обрубок. – Горя мы разделили достаточно. - Что сделать? – щерится Хоффман, пытаясь отодвинуться. Не пускают. – Руку вернуть? Убить себя? Чего ты хочешь? - А ты что же – жив? – кажется, Питер повторяет его оскал. – Я теперь ничего не хочу. У мëртвых нет желаний. Спасибо тебе, что несколько дней перед своей гибелью я был именно жив. Оно того, должно быть, стоило. Ни разу ещë Страм, ни живой, ни дохлый, не касался губами его губ. Секунду Хоффман не отвечает, а приоткрыв собственный рот, вдруг просыпается. Ещë темно, холодно – оконная створка распахнулась. Как будто пнули под зад, Хоффман дëргается с кровати, идëт, пошатываясь, в ванную. Надо прекращать столько пить, сука… Кольцо на месте. Под ним вместо аккуратного шрама, оставленного опытным врачом, неровная бордовая полоса. Кожа выше неë темнее, ноготь потрескался, пошëл синими пятнами, повсюду маленькие ранки, заросшие, не кровоточащие, морщины углубились и высохли, кожа кое-где вздулась мелкими пузырьками. Вот какова цена поцелуя мертвеца? Но под шрамом нет ни одного признака омертвения или раздражения, не мучает ничто, отголоски похмелья, пожалуй, так и это по глупости самого Хоффмана. Ему сегодня ночью задали правильный вопрос. В ещë упругую кожу, ещë густые волосы, под прочные ногти и не погасшие пока глаза точно зашит живой человек до сих пор? Или сработал много лет назад дробовик? Или это из гроба нет выхода, даже если механизм сработал, и крышка поднялась вверх? Из спальни доносится мерный стук. Хоффман выглядывает, держась за дверной проëм. Нет, ничего не упало, не разбилось. Ожил ни с того ни с сего сломанный будильник.