Сверхновая

Я никогда никого не полюблю других сильнее, чем себя

Но только на твоих коленях ночью буду крепко спать

«Биполярная звезда» — GSPD, Мукка

Пространство затхлой комнаты прорезал сухой лающий кашель. Уильям едва сумел приподняться на локтях с постели, чтобы было проще откашляться, после чего мгновенно обессилено рухнул обратно. «В последние недели немного тяжело», так ответил бы Афтон, если бы кто-нибудь его спросил, как у него дела: «но всё, в целом, в норме». «Всё, в целом, в норме». В норме у него было целое нихера. Он закашлялся снова, пытаясь дотянуться до кружки с водой на тумбочке, но сил не было. «Блядская болезнь» — думал он: «Блядский кашель. Как заебало». Уильяма, казалось, почти физически разрывало. Он хорошо себя чувствовал в прошлом месяце, как и в нескольких месяцах до. Учёба шла великолепно. Всё получалось так просто. Уильям был полон сил, и не дай Господь Бог было кому-то его из себя вывести. Впрочем, вины он тоже не чувствовал. У него всё было просто идеально (за исключением срывов, в которых он исцарапывал свои руки, порой в кровь, и тому подобных вещей). Ключевое слово — «было». Потому что больше нет. Он не выходил на улицу четвёртые сутки, и прошла уже неделя его отсутствия в колледже. Первые несколько дней он прогуливал, бесцельно шатаясь вне дома до ночи, а возвращаясь, сразу же засыпал, порой даже не находя сил сменить одежду. Спал он, конечно, отвратительно: то и дело его выкидывало из сна: резко, с задушенным немым вскриком; или снился какой-нибудь кошмар, который Уильям по пробуждению совсем не помнил, но липкое чувство страха оставалось с ним и не давало покоя. Афтон уже почти забыл, какого это, потому что последние месяца чувствовал себя бодро, спав при этом в лучшем случае часа четыре. Теперь Уильям едва ли вообще бодрствовал и всё равно ощущал себя разбито. То, что он до этого бродил по улицам, как неприкаянный, тоже ничем хорошим не закончилось, потому что Уильям заболел, что к его состоянию плюсиком не приложилось. Уильям избегал любых встреч со знакомыми. Не то, чтобы он верил, что кому-то до него правда есть дело, но заводить «одноразовых» друзей, пока есть настроение, а потом прятаться по закоулкам, изображая из себя часть серых плешивых стен, чтобы им, увидев его, не пришло в голову подойти и о чем-то поболтать, уже стало почти что традицией. Даже одна мысль о социальном взаимодействии изматывала. Он всё ещё не чувствовал ни перед кем вины за свое поведение —, ему было в равной степени также всё равно на них, как и им на него, если не больше, — но объяснять людям что-то порой доводило. Легче было не высовываться и делать вид, что он их не знал. Он со свистом втянул воздух, пальцами теребя подвеску на своей шее — маленькую восьмиконечную плоскую звездочку. Уильям купил её пару лет назад и почти никогда не снимал. Безделушка отражала ему его самого. С подросткового возраста Уильяму казалось, что он близок к звёздам: далёким и бесконечным, манящим; звёздам, чье сияние видно за миллиарды миллионов миль. Звезда являлась центром их системы, вела за собой. Звезды царствовали над планетами, кометами и людьми. Он чувствовал себя таким же: гордый и властный, ведущий и ведающий… …А ещё разрушающий себя точно также, как и других. Может быть, он и был звездой, но звёздам суждено коллапсировать и превращаться в сверхновые. Уничтожать себя, неся угрозу для существования всего, что их окружает. И совершенно не факт, что на месте сверхновой останется хоть что-то — чем больше и царственнее звезда, тем сильнее она ломает и искажает, в конце концов разрывая материю. Любая звезда — потенциальная чёрная дыра. Уильям чертовски боялся коллапса. Не звёздного, разумеется, — если бы Солнце внезапно взорвалось, вряд-ли бы людей успело это заволновать, а до взрывов далёких звёзд человечеству и вовсе дела не было — о них оно узнавало постфактум, — а своего собственного. На самом деле, сломать Уильям боялся даже не себя (ведь он уже был сломан) и на окружающих ему было наплевать. Он боялся только за одного единственного человека. Он боялся за Генри. Ох, блять. Генри. Уильям втянул воздуха ещё раз и сжал подвеску в ладони, вспомнив об Эмили. Не то, чтобы, конечно, этот парень вообще выходил у него из головы, сколько бы Афтон себя за это не проклинал. Уилл слишком много думал о нём. И выводы, к которым он приходил, его отнюдь не утешали. Генри Эмили появился в его жизни через череду удачных случайностей. С ворохом собственных тараканов в голове, Генри всё равно сохранял веру в людей, и был настолько живым, что у Уильяма, многие годы живущего словно в состоянии стазиса, захватывало дух. Генри преуспевал в своём ремесле, за чем Уилл наблюдал с восторгом и до, и — тем более! — после их знакомства. С Генри с самого начала было так блядски хорошо рядом, как не было ни с кем и никогда. Наверное, поэтому он позволил себе… Задуматься не о том. Но Уильям был уверен — эти мысли пройдут. Что это просто потому, что Эмили — интересная личность. Ведь это бред. Так нельзя. Так неправильно. Никому это не нужно. Это просто нужно перетерпеть. Уилл знал, что его состояние ментального гниения вернётся, ведь оно, мать его, всегда возвращалось. И эти мысли должны были уйти, ведь в обострениях ему точно должно было быть не до Генри Эмили и его манящего внутреннего мира. Он был прав: состояние вернулось. Только вот Генри из мыслей убираться как будто и вовсе не планировал. Всё осталось. Ничего не прошло. Более того, стало хуже. Потому что теперь, когда страх сжимал ему глотку, Уильям думал только о том, что если бы Генри был рядом, ему было бы спокойнее. Теперь, когда тревога комом собиралась у него в солнечном сплетении, Уильям думал, что Генри наверняка бы нашёл нужные слова, чтобы стало легче. Уилл не признавался себе вслух. Уилл осекался и одергивал себя даже в мыслях. Но Уилл, блять, знал, что Генри значил для него больше, чем просто «интересная личность». Генри значил свет. Генри значил веру. Генри значил всё то, чего Уильям так отчаянно желал, но трогать не смел. Он не заслуживал. Эмили был рядом, когда Уильяму сносило крышу в маниакальном эмоциональном припадке, удерживая его безрассудство в пределах одного уровня. Эмили терпел. Эмили догонял, когда хотелось сбежать. Эмили срывался, называя Уильяма полным идиотом, временами искренне злился, сводя густые рыжие брови к переносице (и тогда какая-нибудь из щёк Афтона обязательно саднила от прилетевшей звонкой оздоровительно-профилактической пощёчины), закатывал глаза, цокал языком, но всё равно был рядом. Уильям отвечал ему тем же. Рыпался, вступал в перепалки, делал ровно наоборот тому, как было нужно, просто чтобы позлить Генри, никогда не оставался в долгу в ответ на какое-нибудь примитивное обзывательство, обеспечивал им с Эмили целый вагон и маленькую тележку проблем, чтоб жилось не скучно, но всегда был где-то поблизости: если не по правую сторону от плеча, то точно где-то неподалеку. А теперь Уильям стух. И Генри Эмили рядом не было. Не потому, что он его бросил, нет. Уильям сам его не подпускал. Выдумал кучу отмазок, чтобы создать иллюзию занятости, часами не отвечал на сообщения в мессенджере. Делал вид, будто всё в порядке. Просто появились невероятно важные дела. В общем, вёл себя как последняя скотина и сам себя за это ненавидел. Дел важнее Генри у него, разумеется, появится не могло. Краем глаза Уильям поймал как на тумбе вновь тускло загорелся экран телефона. Уведомления были включены только на одного человека, так что гадать не приходилось. Афтон с тяжёлым сердцем подавил в себе желание потянуться к устройству и вместо этого подтянул к себе колени, сворачиваясь в позу эмбриона. Желудок на это отозвался болезненным урчанием. Уилл не помнил, когда в последний раз ел. «Господи» — Уильям зажмурился, сжимая челюсти и чувствуя как горлу подкатил мерзкий комок: «Когда это закончится?» «Когда это закончится?» — а закончится ли? Телефон затух и через пару секунд засветился снова. А еще через три минуты, неожиданно для Уилла, в дверь зазвонили. От противной трели тут же разболелась и без того гудящая голова, но Афтону не хотелось подниматься, чтобы хотя бы просто взглянуть, кого там принесло вместе с ещё не ушедшим зимним ветром. Уилл думал, что непрошенный гость решит, что никого нет дома и уйдет, если не реагировать, и это выглядело, как блестящий план. Спойлер: план не сработал. Чёртов незапрошенец продолжал держать палец на звонке и грозился мерзким звуком довести голову Афтона до второго Большого взрыва. Уильям, ненавидя весь мир, всё-таки поднялся с постели и поплелся в коридор, бурча под нос всевозможные недовольства. В темноте зазвенели ключи, дважды провернувшись в скважине. Афтон открыл дверь резко, набрав в легкие побольше воздуха для гневной тирады, но стоило ему поднять взгляд, как заготовленных ругательств и след простыл. Вместо них в груди мгновенно заныла тревога и давящее чувство вины. Напротив него с крайне выразительной кислой миной молча стоял Генри Эмили. Если бы Уилл не был так заворожен и испуган одновременно, то наверняка бы с силой захлопнул дверь прямо перед лицом Генри, сбегая обратно в глубь квартиры умирать и паниковать. К счастью, Генри не дал ему опомниться и продумать план тактического отступления, плечом отталкивая Афтона от прохода и приглашая себя внутрь самостоятельно. От легкого толчка Уилл отшатнулся в сторону, наблюдая, как Генри разувается, не развязывая шнурков — наступает себе на пятки, таким образом стаскивая кеды. В руках у него обнаружилось два пакета, доверху чем-то набитых –, в сумраке прихожей Уильям ни черта не видел, — и студенческая сумка. Генри, справившись с обувью, на него даже не посмотрел и, всё так же храня молчание, потащил пакеты на кухню. Уильям поспешил закрыть дверь и пойти за ним, хотя будь на то его воля, он бы незамедлительно сбежал по подъездным ступенькам вниз и смотался так далеко, как только можно. Войдя на кухню, Эмили с тупым грохотом уместил пакеты на старый выцветший деревянный стол, после чего по-хозяйски залез в холодильник и мрачно хмыкнул. Уиллу даже показалось, что он расслышал тихое «так и думал». А затем, развернувшись, наконец обратил внимание на Уильяма, который неловко мялся в дверном проходе, ощущая себя так, будто это и не его квартира вовсе, и упорно разглядывал свои ладони, большим пальцем касаясь подушечек остальных ровно по девять раз суммарно. На Генри ему смотреть было почти физически больно и ужасно стыдно. — Ты — придурок, — хрипло осведомил его Генри, разрывая давящую тишину. — Надеюсь, ты в курсе. — Я… — Нет, заткнись, я ещё не закончил, — бесцеремонно перебил Эмили и с нажимом повторил: — Ты — придурок, Уильям. Я тебя придушу к чёртовой матери, ясно? Ясно было предельно. Аура настроения Генри расползалась по комнате вместе с воздухом. — Я, блять, не знаю, что я с тобой сделаю, — продолжал он. — Ты… сука, Афтон, у тебя вообще мозги на месте? Совесть? Хоть каплю? Ну пожалуйста? На мгновение он замолчал, шумно выдыхая. Уилл, не глядя, мог поставить сотню баксов на то, что Генри пальцами нервно теребил переносицу — и выиграл бы. — Почему ты не сказал, что тебе хреново? О, вот это удар под дых. Уильям замер, переставая заламывать собственные руки. — Уилл, — мягче позвал Генри. — Посмотри на меня. «Блять». — Со мной всё в порядке, — с усилием выдавил из себя Уильям, поднимая уставшие глаза. — Ага, — с явным неверием отозвался Эмили. — В лицо мне долго пиздеть будешь? Генри знал, куда давить, и пользовался этим. Уилл как в тумане прошел к стулу, держась за стену. Медленно осел. Забило мелкой дрожью. — Хен, — с мольбой в голосе произнес он. — Не надо. Прошу тебя. «Пожалуйста, не заставляй меня признавать это вслух» — вот что хотелось сказать на самом деле: «Это больно. Умоляю тебя, не надо. Я так устал. Мне стыдно. Я не хотел. Я виноват. Прости. Не надо. Пожалуйста». — Ты неделю бегал от меня и действительно думал, что я не пойму? Что не увижу? Я, по-твоему, настолько слепой? — Генри подошёл ближе и до Уилла донесся терпковатый запах его духов. — Чтоб ты знал, я себя к идиотам не отношу. Уильям, естественно, идиотом Генри выставить и не пытался. Если среди них и был идиот, то только один, и это не Генри Эмили. — Не надо, — засипел Уильям. Он задыхался. Грудную клетку сдавливало так сильно, что его начало мутить. — Всё в порядке, Хен, правда. Не надо. Послышалось раздраженное шумное фырканье. — Да как ты меня уже достал. «Не надо»? Серьёзно? «Не надо»? Мне не стоило приходить? Стоило вместо этого положить на тебя хер? После всего, что я вместе с тобой прошел? С кем ты меня равняешь, Уильям? Я кто по-твоему, а? — сквозь сжатые зубы прошипел Генри, неожиданно беря лицо Афтона в ладони. Его собственное было на редкость разъяренное — Уилл прямо сейчас выводил его из себя как никогда раньше. — Я волнуюсь, спать из-за тебя, ублюдок, не могу — вечно думаю, как ты там да что с тобой, а ты ведешь себя так, как будто я нихрена для тебя не значу. — Это неправда, — резко запротестовал Уильям. — Да что ты! Где именно я тебя оклеветал, позволь поинтересоваться? — с сарказмом выплюнул Эмили. — Суд внимательно слушает. — Ты значишь, — Афтон запнулся, — для меня много. Возможно, даже больше, чем я могу сказать. «Если бы ты знал, сколько для меня значишь, тебя бы тут не было. Ничего бы не было» — мысленно продолжил он. Взгляд у Генри тут же изменился. Гнев на милость сменяться не спешил, но воинственного настроя у парня поубавилось. Он несколько глубоко вздохнул, прикрывая глаза. — Давай попробуем заново, — проговорил он медленно, убирая руки с чужих щёк, но не спеша отходить. — Я задаю вопрос — ты мне на него отвечаешь. Только без вранья. Иначе я сломаю тебе нос или чего похуже. Идёт? Угроза звучала убедительно. Уильям заторможенно кивнул. — Итак, поехали. Вопрос номер один. Что случилось? «Всё в порядке» — почти сорвалось с губ. Афтон успел прикусить себе язык. — Я не знаю, — через почти минуту ответил он. К счастью, Генри его не торопил. — Мне страшно. — Чего ты боишься? — Всего, — пролепетал Уилл, чувствуя себя маленьким запуганным ребёнком. — Себя. Господи, какой абсурд. Через мгновение по кухне раскатился истеричный хохот. Внутри словно что-то перещёлкнуло — и Уильяма сорвало. — Я такой трус, Генри, знаешь, — смеясь, Афтон спрятал лицо в ладонях. Не верилось, что он вообще это говорит. — Черви дождевые и то лучше меня. Я ведь всего боюсь. Я лжец, я строю из себя хуй пойми что — а на самом деле боюсь на отражение в зеркале смотреть. Увидеть там не себя. Боюсь услышать отказ. Боюсь, что кто-то займет моё место, а обо мне забудут. Боюсь, что все узнают, что мне всё время страшно. Узнают, что я такое посмешище, — с громким всхлипом Уильям сглотнул подкативший к горлу солёный комок. Он даже не заметил, что в какой-то момент заплакал. — А больше всего я себя боюсь, — дрожа, усмехнулся Уилл. — Я так это ненавижу. Я не друг тебе, Хен. Я всё испорчу. Я тебя сломаю. Широкая ладонь легла на его плечо и крепко сжала. Вторая нашла место на затылке, и в следующий момент Уильям оказался вжатым в чужую грудь. — Я не хрустальный, — твёрдо ответил Эмили. — Ты боишься, потому что думаешь, что ты один. Но это не так, слышишь? Ты не один. — Мне жаль, — затараторил Уильям, жмуря глаза и до треска сжимая ткань клетчатой рубашки на чужой спине. Голова гудела и кружилась, но он не думал, он больше ни о чем не думал. Генри был рядом. — Прости меня. Я не хотел, чтобы ты думал, будто ты ничего для меня не значишь. Я не знаю, что со мной. Я неправильный. Я всё время думаю не о том. Мне так страшно. — Успокойся, Уилл. Я не злюсь, — Генри резало по сердцу каждое слово Уильяма. Он знал, что у Афтона есть проблемы, но судя по всему, они куда глубже, чем казалось на первый взгляд. — Я здесь. Мы что-нибудь придумаем. Уильям ничего не ответил, лишь сильнее вжавшись в Генри. Так быть не должно было. Генри ничего не должен. Почему он говорит эти вещи? Почему не понимает, в какой опасности находится? Зачем заставляет Уильяма верить, что кому-то может быть не всё равно на него? Прошло не менее трёх минут прежде, чем Уильям растерянно отнял голову от тела Эмили. Состояние в норму, что ожидаемо, приходить пока даже не собиралось, но некоторая волна тревоги отлегла от сердца. Быть может, что Уильям в своих убеждениях где-то ошибался. Тонкими ладонями Афтон стёр влагу с ресниц — Генри тем временем отступил на полшага назад, ничего не говоря. Слова казались ему неуместными: Уиллу нужно было перевести дыхание. Более того, Генри уже надавил на него сегодня. Перегибать было категорически нельзя — сейчас, когда он добился такой степени откровенности, потребовать большего могло лишить и того, что было. Стоило ли оно этого? Однозначно нет. Так что Генри покорно ждал, пока Уильям придётся в себя и сам даст зелёный свет продолжению диалога. Ждать пришлось недолго. Афтон сухо прокашлялся и обнял себя руками, словно от холода. В самом же деле, это не совсем пустое предположение — в квартире действительно было прохладно. — Я не хотел грузить тебя своими проблемами, — тихо сказал Уилл. — Это на вопрос, почему я не сказал. — Я понимаю, — Генри оперся о стол, скрещивая руки на груди. Он правда понимал. — Но так нельзя. Бегать, конечно, умно, но бесполезно. — Всю жизнь это работало. Никому не было неинтересно, что со мной. — Всю жизнь ты натыкался не на тех людей. — Или они натыкались на меня, — криво усмехнулся Уильям. — Да угомонись уже ты, — закатил глаза Эмили. — Хватить приписывать себе все смертные грехи. Молчание повисло снова, в который раз за сегодня. Уильям вдруг потянулся к своей шее, после чего в руках у него блеснула маленькая подвеска-звёздочка. Он задержал на ней мимолетный взгляд, шумно выдохнул и, быстро справляясь с замочком, протянул её удивленному Генри. Сначала Эмили ничего не понял. Но потом до него дошло. Это они уже обсуждали. — Нет, — резко и низко пророкотал он. — Не смей. Не вздумай, ясно? Я не возьму, Уильям. Иди к чёрту. — Нет, стой, — поспешил остановить Уилл. — Не в этом смысле, — по крайней мере, в данный момент он надеялся, что делает это с иным смыслом. — Уилл, в прошлый раз, когда мы обсуждали твою фиксацию на звёздах и безделушках, ты сказал, что отдашь её, только если соберешься с собой что-то сделать. И теперь отдаешь её мне. Я не возьму её. Храни свою гребанную звезду сам, живым. — Да, — Уилл повертел подвеску в пальцах. — Но сейчас я предполагаю не это. Я хочу, чтобы ты знал, что даже если я веду себя, как последняя скотина, это не твоя вина. И не оценка твоей значимости. Ты всегда значим. «Настолько, что я готов отдать тебе себя». — Где-то ты опять темнишь, — Генри сощурился. — Афтон, нет. — Хоть на одну мою просьбу ты сегодня среагируешь? — вдруг раздраженно повёл плечами тот. — Я просто хочу, чтобы она была у тебя, понятно? Сам с ней что хочешь делай. Генри от возмущения готов был взорваться. Да что за тараканы в голове у этого парня? Он вообще понимает, как выглядит его жест после их обсуждений и случившихся откровений?! Уильям всё прекрасно понимал. Разве что оба не осознавали, что думают практически об одном и том же. — Сохрани её, — прозвучало вслух. — Она мне дорога. «Сохрани меня» — подразумевалось в мыслях: «Мне дорог ты». Генри, помедлив, с тяжелым сердцем забрал звёздочку, мимолетно касаясь чужой ладони подушечками пальцев. Затем защелкнул подвеску на своей шее и спрятал под рубашку. Звезда юркнула под ткань, слабо отсвечивая металлическим блеском на прощание, и легла аккурат меж ключиц, легким холодом обдавая кожу. — Надеюсь, ты доволен, — проговорил он, теребя цепочку. — Но только попробуй, Уилл, правда… Я же тебя из-под земли достану. Уильям легко, совсем едва заметно улыбнулся. — Ты любого из-под земли достанешь, — тихо рассмеялся он. — Я не ожидал, что ты притащишься ко мне. Ещё и с пакетами. Господи, что там? Уильям, не дожидаясь ответа, полез рассматривать содержимое пакетов. От хрипящего усталого смеха сердце у Генри внезапно сбилось с ритма, однако на душе мгновенно потеплело. — Еда, что еще, — он пожал плечами и также полез вытаскивать покупки на стол. — Так и знал, что у тебя в холодильнике мышь повесилась. — Ну, не я же, — парировал Уилл, вытащив из недр целлофана шоколадку и уже во всю её уничтожая. — Блять, Уильям! — Генри потянулся вырвать сладость у него из рук. — Не шути так! И кто ест сладкое вперед нормальной еды! Афтон засмеялся снова, поднимая плитку над собой, зная, что Генри ниже и не дотянется. Мартовское закатное солнце вдруг выскользнуло из-за серых облаков, и комнату наконец залил долгожданный свет.