глазные яблоки.

я не мог не почувствовать этого. это чувство переполняло меня, как будто жидкость наполняет пустой сосуд; я и был этим пустым сосудом, пока это чувство, взращенное на нём не победило меня, переполнив меня своей тягой к нему, своей любовью? посвящённой лишь ему. я бережно защищал неизведанное во мне, укрывая от палящего солнца или манящей дури; дури выкинуть новое зачатие во мне; дури уничтожить, искоренить то, что позволило мне задышать полной грудью. все вокруг были уверенны, что я одержим. что эта зависимость покорила меня, и я больное отродье, помешанное на другом человек с маниакальной заботой. существование этого чувства во мне противоречило этим лживым обвинениям — своими остатками здравого смысла я выделил именно эту мысль — я не был болен, я не был зависим. я обрел нечто большее, нежели зависимость. я мечтал всю жизнь увидеть то, что не было суждено видеть другим; слышать то, что обычному человеку запрещено, категорически запрещено слышать. мои мечты оказались исполнены — будучи слепым, слабым человеком, я сумел взрастить то, что дало мне глаза и уши, услышать всю гниль и похоть этого мира. кто-то называл это сумашествием. я предпочитал называть это любовью. но был в этот же момент совершенно уверен — это что-то больше. что-то необузданнее, что-то выше и сильнее, чему человечество не дало слова. Арсений Попов. одно лишь имя заставляло мою кровь гоняться по венам диким потоком расскаленной лавы, а инстинктам проснуться во мне зверем. защитить. уберечь. укрыть. в этом тумане, потоке людей и музыки, Арсений якрим пятном выделялся. стройные ноги, ухмылки, сверкающий взгляд. и десятки таких же — зеленых, голубых, синих, серых, черных, карих — глаз за моей спиной. будь это чувство человеком, отдельным, живущим не во мне и раздирающим не меня, оно бы вырвало каждому по одному глазному яблоку. я бы и сам вырвал — но Арсений был таким одновременно хрупким и впечатлительным, что, сладко нашептывал здравый ум, он бы не простил его. ни мне, ни чувству, ни себе. он ведь точно видел то, как я смотрю на него? да, — думал я. — он не слепой. он не такой, как вся эта масса серых, лишенных этого чувства людей. они лишь мясо, но он — трофей. — я швырнул букет цветов им на сцену и покинул театр, тенями скользнув у черного входа. не оборачивался, потому что знал кто смотрит мне в след. этот долгий, тревожный взгляд сладкой патокой, карамелью щедро разлился во мне, заполняя меня радостью, такой непривычной на фоне этих суворых, февральских дней. я счастлив, что Арсений меня боится — засыпал я. сны мои отнюдь радостными не были. в них бесконечные руки, оторванные от туловищей, тянулись к Арсению, опоясывали его талию, закрывали ему глаза, лезли в рот, когда он распахивался в немом крике, а я лишь наблюдал. бесконечно долго наблюдал, как его плоть вырывалась длинными, острыми пальцами, проникая в самые кишки. это было отвратительно — но я был доволен, проснувшись и снова рассматривая его социальные сети. если бы он боялся чуть больше, может, наше общение стало бы быстрее безформальностей, обязывающих меня дейстовать еще тише и скромнее. будь моя воля, а не закон, резко ставший удавкой, Арсений был бы уже моим. друзья называли это болезнью. я был убежден, что это — излишне желание защитить, уберечь от похоти и зла этого мира. больше друзей у меня не было. впрочем, я не расстраивался. в этом мире всегда легче выжить одному — говорил я себе. — так тебе будет легче завоевать трофей, а все остальное — уже неважно. через два месяца я осознал, что мне мало себя убеждать и наблюдать. я хочу — подобно рукам во снах — опоясывать, касаться, душить, царапать, резать, ударять. это новое чувство было совершенно другим — почему-то во мне оно загорелось не первобытным огнем, разгоняемым тьму, а потребностью, схожей с чисткой зубов. я просыпался, ел и засыпал только с этой мыслью — трогатьтрогатьтрогать — пока не оказался на очередной постановке по мотивам Мастера и Маргариты. настолько мне понравился Арсений там — загадочный, горящий и отдающий весь себя своей роди — что я не сумел сдержать свои инстинкты и поджидал его у черного входа. буйный ветер растрепал его угольные кудри, проникнув под одежду и касаясь тонкой, усыпанной родинкой кожей. я обомлев, увидел эту картину так близко — и до того момента как весь мир затянулся плотным черным дымом, я видел небесные глаза, полные страха и желания закричать. это было прекрасно. касаться его, проникать под одежду, срывать ее. зацеловывать до синяков кожу, оставляя укусы и багровые подтеки; синяки точно были и на бедрах и шее; солоноватый вкус кожи остался у меня на языке, и я перекатывал его, довольно смакуя своё чувство. Арсений закричал. я заткнул его ребром своей ладони, но он прикусил её — остаток ночи я точно заматывал ее бинтами, а красное все лилось и лилось из меня, как жаркий поток моей любви к нему: Арсений сумел убежать, но в следующий раз все будет. этот город полон ушей и глаз. здесь каждый переулок и закоулок контролируется отдельным сводом людей, чья криминальная история тянется из опасных 90-х. а подполье достигло вершины, массово распространившись по всей области: в эту чернуху лезли лишь те, кто страдал от безденежья, был в отчаянной ситуации или имел крупные проблемы с психикой. и это не считать сыновей и дочерей всех известных мафий и криминальных личностей. я не собирался лезть в это. у меня были деньги, остатки карьеры и крупное наследство со дня смерти отца, но оставался Арсений. его язык и синяки на коже доказали бы многое в полиции, но почему я уверен он будет молчать. до последнего. а я тем времен займу уникальную планку в его жизни. Его тень. не сказать, что мне доставляло удовольствие видеть как он общается с продавцами, коллегами и друзьями. куда интересней ступать вслед за ним, пристально следя за расплывчатой фигурой спереди. я бы мог до дотошности теперь сформировать его маршрут к дому — и даже неважно откуда бы он шел. с театра, с очередного магазина одежды или новомодного кафе. новое увлечение учило меня быть внимательней и осторожней, ибо пару раз-таки Попов оглядывался назад, пытаясь найти мою долговязую фигуру среди толпы глухих и слепых. ятерпел до последнего момента — желание увидеть его побороло меня, вновь утопив в пучине бездумных, туманных, ледяных дней. мы стоим в очередном переулке. он обернулся — я остановился. — Ч-чего Вам нужно? — его глаза округлились, стоило ему вновь увидеть меня. голубые глаза в панике заблестели, хотя его фигура не сгорбилась под весом накатывающегося страха. его ноги все также твердо стояли на земле, а значит он терпеливо ждёт пока я что-либо скажу. льстит. другой бы убежал — позорно сверкая пятками, а этот стоит и смело — если это слово можно использовать здесь — ждёт. — Ничего, кроме тебя. — Это не смешно. Я могу обратиться в полицию и… — И что ты скажешь? — зло фыркаю я, подходя ближе. — Позволил лапать себя? Даже не закричал? Какая ты жертва. — Это ты лапал меня! — вскрикивает он, отходя от меня. — Пытался изнасиловать! я ловлю с его губ все не сказанные слова. он считает меня ненормальным. считает, что я такой, каким меня считает наше гнилое общество. — Ненормальный! … — кряхтит он, подтверждая мои мысли и испуганно вырывая свое запястье и пряча свой взгляд. я делаю шаг в его сторону. нарушаю тишину, пропитанную ужасом, ожиданием конца. он правда считает, что я его убью? после стольких лет, когда я следил за ним — в соцсетях, в театре, у черного входа, будучи его тенью. после стольких лет терпения и ожидания его убийство я посчитаю как свое личное — убить Арсения казалось полным убийством своего чувства. а жить серой, пустой оболочкой мне не нравится. трофей, — думаю я. — мой личный, желанный трофей. я целую его. сжимаю бока, с уверенностью впиваясь в податливые губы и не обращаю внимание на сопротивление. Проникаю языком, облизываю зубы, глотаю кровь. срываю тряпки, оставляя болезненные сине-фиолетовые засосы на тонкой коже. сознание медленно заволокло черной дымкой: крики, просьбы, мольбы, стоны, плач сливались в одну симфонию моего удовольствия, когда я оставляю очередной засос на ключице. Откровенно наслаждаясь, засовывая ему в рот пальцы, перемазанные в его крови. я отсчитываю секунды по всем следам полумесяцам на его груди. минуты сливаются воедино в синяках, занявших все место на его шеи и плечах. часы тянутся бесконечно длинными подтеками крови вплоть до тазовых костей и их я слизываю тщательнее нежели на подтянутом животе. когда я насчитываю сто тринадцать секунд я останавливаюсь, слизывая последнюю багровую струйку. смотрю в зареванные глаза, и поправляю смольную чёлку. ухмыляюсь. пока Арсений резко не выкидывает руку вперед, втыкая мне в бок маленький швейцарский ножик. Арсений не мог не заметить этого странного парня с начала октября. он являлся в театр, кидал букеты на сцены, уходил, но поджидал его снова и снова. сначала автографы. совместные фотографии. просьбы подписаться на его бесконечные аккаунты. странные вопросы про любви истинные и странные ощущения «сдирающие кожи и дарящие жизнь». ему, конечно, были известны и темные стороны популярности. но он наивно полагал, что актеров театра это обойдет — ныне молодёжь считает это искусство лишь тратой времени и жалким отголоском прошлого, лишённого технологий и инноваций двадцатого века. но и парень очевидно считал себя лишь влюблённым. считал нормой следить, наблюдать, бесконечно петлять вслед за ним. Арсений толком его рассмотреть не мог, начиная с той страшной ночи. ему все ещё кажется, что эти касания проникают глубоко во внутренности, зарываясь в кишки. тянутся змеями до заветных синяков, оставленных впервые. горят на покусанных до мяса губ. горящий безумием зелёный взгляд до сих пор видится ему во снах, полных этих мерзких касаний и поцелуев. я чувствую холодную сталь, протыкающую мою кожу. слышу как бурлит кровь, вытекая из раны. отступаю, зажимая нож и сдерживая порыв вытащить его. натыкаюсь на испуганный взгляд Арсения какой раз за мой последний вечер. он отдергивает одежду, медленно отходя и не отрываясь от торчащего ножа. разворачивается и убегает, роняя хрусталики слёз. прежде чем силы покидают мое тело, я падаю на асфальт, заливая его красным. наконец-то я закрываю глаза и засыпаю сном, лишённых моих фантазий