《Мой милый Клод..
С той самой весны, что ты покинул меня, я словно умер вместе с тобой. Словно в день твоих похорон я лежал рядом с тобой, смотря как сверху падает сырая земля, навсегда закрывая нас с тобой от дневного света.
Но недавно, солнце вновь осветило мое существование. С самого момента твоей смерти я искал способ вернуть тебя, ведь обещал, поклялся тебе на твоем смертном одре.. и нашел..
Нашел юношу, что так напомнил мне тебя..》
Фотограф бережно прижимал к груди юного могильщика, что жался к нему, словно ища спасения от чего то. Эндрю был молод, худ и бледен как смерть, как и сам младший Дезольнье, каким его запомнили в его последние мгновенья, с такими же слегка наивно распахнутыми глазками и светлыми, словно снег волосами. Он был для Джозефа ангелом, жестоко скинутым с небес. Такой же хрупкий, словно тончайшее стекло, как и его дорогой братец, такой же нежный и невинный, каким был он. И прикосновения фотографа к его личному ангелу всегда были нежны и трепетны, он боялся случайно оставить синяк на белоснежной коже, нарушить эту красоту и идеал. У Эндрю всегда были печальные глаза, в этом они различались. Он был более низменным и земным, чем его любимый Клод, но Джозеф готов был вознести его на небеса, причисляя к лику святых. Фотограф всячески опекал свою куколку. Он наряжал его в самую красивую одежду, похожую на ту, что он носил сам, будучи чуть младше, расчесывал его жиденькие волосы, перевязывая ленточкой маленький хвостик, дарил бесконечные поцелуи по всему его телу. Легкие касания дрожащих губ ложились на тонкую кожу рук юноши, перед которым Джозеф никогда не стеснялся встать на колени. Могильщик же сгорал от смущения, дергался, неосознанно стараясь вырваться и убежать, пока фотограф продолжал трепетно ласкать каждую покрасневшую костяшку тонкой, как у скелета, ладони. И Эндрю послушно принимал все эти ухаживания, неведая, чем же такой отброс как он смог растопить сердце молодого графа, да так, что тот так к нему относился. И он старался не разочаровать Дезольнье: терпеливо учился этикету, танцам и игре хотя бы простых мелодий на фортепиано. И хоть Крейсс не был мастером всех этих наук, Джозеф лишь продолжал обучать его всему самому необходимому.《...он так же чист и невиненн, как ты, mon ange, хоть его чистота и перечеркивается невежеством, присущем всему низшему звену.
Но я исправлю его... я собственными руками создам в нем тебя, что бы мы вновь были вместе.. 》
Но в душу могильщика начали закрадываться сомнения. Джозеф был заботлив и учтив, исполнял любой малейший каприз юноши, как например заменить булочку на завтрак на более сладкую, или же полностью перекроить свой день, лишь бы выделить на Эндрю парочку лишних минуток, но его все равно гложило чувство того, что эта забота не принадлежит ему вовсе. Дезольнье никогда не спрашивал, какие у него мечты или интересы. Не то что бы у гробовщика их особо много, но Джозеф не знал и о них ничего. Не знал он и что Эндрю действительно нравится, да и важно ли это, ведь все, чем должен увлекаться Крейсс, успешно навязывается ему ласковым внушением и нежным давлением. И Эндрю послушно принимал все что ему дают, заставлял себя считать, что все это ему искрене по душе, что бы легче было смириться, что бы Джозеф не оставил его вновь одного, что бы не разлюбил.. Но как бы он не старался, принять "свое" имя он никак не мог. — Клод, mon ange, пойдем, время заниматься музыкой. Фотограф плавно протянул Эндрю ладонь, прожигая юношу нежным взглядом лазурных глаз. — Но.. меня ведь зовут... — длинный тонкий палец прикоснулся к губам могильщика, улыбка Джозефа стала лукавее. — Какие сомнения? В этой комнате только я и ты. Джозеф и Клод. — говорит ласковым вкрадчивым голосом, словно глупому ребенку, что никак не может усвоить свой урок. — Только Джозеф и Клод. — прижимает Эндрю к себе, нежно гладя по тонким волосам, и шепчет прямо на ухо, и слова его отдают резонансом по всей голове гробовщика. Клод. Такое отвратное сочетание четырех букв. Похоже на насекомое или на собачью кличку, иметь которую Эндрю не желал. Вот только как бы он не пытался откреститься от роли зверушки в золотой клетке, свое имя он уже вспомнить не смог. С каждым днем чувства в сердце могильщика к Джозефу только разрастались. Ведь он такой нежный с ним, словно добродетель подобрал его с улицы и теперь Эндрю сыт и в тепле, и даже одарен любовью, забытой им со смерти матери. И ведь быть послушным это не такая и большая плата за всю доброту к нему. И вскоре он стал уже неосознанно откликаться на кличку, ставшую ему роднее данного матушкой имени, даже смог овладеть крупицей полученных умений, приобрел ранее неизвестные ему привычки, но Джозеф был недоволен. С каждым днем он находил в Эндрю все больше недостатков. Фотограф тщетно исправлял их; чем больше он пытался, тем сильнее концентрировал на них внимание. Исчезла та трепетная нежность, Дезольнье больше игнорировал свою куклу, а иногда и вовсе был с ней груб и резок. Эндрю причиняло это боль. Он слепо винил себя, сам не понимая за что. Он был недостаточно хорошим и милым? В чем то провинился? Юноша ползал на коленях перед Дезольнье, жался к его ногам, пытаясь выплакать прощение, каялся в грехах, которых не совершал, но его лишь грубо отталкивали и бросали в одиночестве рыдать на полу. Джозеф стал больше пить, пытаясь под пеленой алкоголя скрыть все несовершенства Крейсса. И тогда он вновь становился ласков: сажал его к себе на колени, шептал заплетающимся языком разные нежности, трогал хрупкое тельце везде где вздумается, зная, что тот не откажется. А Эндрю и впрямь не откажется. Сам будет ласкаться к фотографу, желая получить хоть что то кроме холода в его сторону, хоть каплю прежней любви к нему. Он разрешал совершать с его телом различные похабные вещи, какими бы болезненными и стыдными они не были. Но на утро могильщик просыпался один. Растрепаный, мокрый, мятый и подавленный, и самое главное – один. Каждый раз алкоголя требовалось все больше и больше. Фотограф стал более нелюдимым ко всем, вечно уставшим, раздражительным. Практически не выходил из кабинета и ничего не ел, лишь пил вино. Однажды, выйдя из затворничества, он сразу же поймал Эндрю, бродившего неподалеку, хватая за подбородок и разворачивая чужую голову на себя. Ему никогда не нравились глаза могильщика; вечно печальные и такого противного бледно-розового цвета, даже не похожие на лепестки роз или разбавленое вино, в них была лишь грязь. Он сжал подбородок юноши сильнее, охриплым холодным голосом приказав держать глаза распахнутыми. Маленький бутылечек с тонким носиком был занесен над чужим глазиком, уже наливающимся слезами. Дезольнье сказали, что эти капли помогут изменить цвет глаз на более приближенный к голубому, и потому, с пустотой во взгляде он начал вливать эту чудодейственную жидкость чужие глазки. Налил он много, в какой то момент пришлось применять грубую силу и самостоятельно расжимать закрывающиеся веки. Но и тут фотографа ждало лишь разочарование. Глаза Эндрю не приобрели даже сероватого оттенка, наоборот, лишь сильнее потемнели, становясь грязно-красными. У юноши в глазах теперь постоянно стояли слезы от вечного жжения, белки покраснели и личико Эндрю теперь стало еще более некрасивым для Джозефа – опухшим и безжизненным. И Джозеф сорвался, разрыдался, отчаялся, разозлился на себя, на Эндрю, на всех вокруг. Больше его ничего не радовало, надежда вновь стать счастливым угасла. Эндрю зашел в неудачный момент. Его робкий стук в дверь только спровоцировал разъяренного фотографа затащить безвольную куклу во внутрь. Глаза – зеркало души, но в мертвых заплывших глазках юноши перед ним, он её не нашел. Перед ним стоял труп. Изуродованный, с синяками по всему телу после пьяного совокупления, шрамами неизвестного происхождения, он что, калечил себя? Смел портить свое тело? Клод никогда так не поступал. Этот кусок плоти никогда не был достоин стать сосудом для души его дорогого брата. Он никогда не был ангелом, сошедшим с небес, он всегда был по земному грязным и жалким, и измениться ему не суждено. Дрожащие пальцы Дезольнье сжались на хрупкой, израненной шейке. Джозеф не слышал чужих криков, не смог даже сказать больно ли Эндрю. Такое спокойное лицо, без страха и намека на адову боль, таким же был Клод за минуты до своей смерти. Фотограф словно наяву вновь увидел брата, словно под его руками сейчас задыхался не какой то простой мальчишка, а его брат, его милый ангел.. Джозеф сжимал руки еще долго, пока мерзкий хруст не заставил вздрогнуть и резко отпустить свою жерву. К его ногам с глухим стуком упалое мертвое тело. У ног Джозефа лежал