— Ну сколько можно дры-ы-ыхнуть, bro? Ты ж так всю жизнь проспишь, энергосберегатель.
Шота вредно хмыкнул и отвернулся, прикрыв ухо локтем. Подниматься не хотелось — особенно на коротком перерыве, когда учитель не сделает замечание за отлынивание и полное игнорирование материала.
— Да отвали… К Ширакумо прицепись, у тебя на моей парте медом намазано?
— Wakey, wakey, засоня!
Звонкий голос звучит эхом вдалеке, разбиваясь о стенки трещащей головы, не желающей пробуждаться. Затекшая за ночь спина, согнутая прямо над столом, стреляет болью, и смятый след на отлежанной щеке тоже дает о себе знать.
Глаза слепит яркое утреннее солнце, а вслед за остатками безмятежного сна уходит все: школьные парты, шумная аудитория, задорные друзья рядом, от вида которых на сердце становится чуточку теплее.
Их позицию нагло занимает беспорядочное рабочее место: листы с номерами телефонов, которые Айзава обзвонил и выучил наизусть десятки раз за последние недели, начерканные от руки заметки, старый ноутбук с наклеенным на него чужой рукой стикером с котом из современных «мемов» и на весь экран гласящей надписью
«подключите зарядное устройство». С него, — с экрана, прямо из отражения, — на взрослого Шоту глядит уже совершенно не тот беспечный мальчишка, что спал на уроках и чуть что щелкал Хизаши по вздернутому носу.
Иногда он смотрит в зеркало и не понимает, что должно было случиться с человеком, чтобы он выглядел настолько отвратительно. Иногда он смотрит в зеркало и смеется; смеется не потому что рад, не потому что испытывает облегчение, а, может быть, потому что это хоть какую-то притворную надежду дает. Или возвращает ко времени, когда вместо улыбки на дурацкие шутки друга он закатывал глаза и цокал, как на несусветную ерунду?
— Айзава… Тебе стоило бы отвлечься хоть на часик, знаешь. Когда ты в последний раз выбирался из дома не для патруля?
— Ты предлагаешь поставить на этом деле и на нем крест, я правильно понимаю?
Вся злость, что должна была появиться в нем к Каяме, которая и части этих чувств не понимает, растворена. Смешана с кучей других эмоций, потерявших смысл — или в целом затерявшихся, погрязших в разочаровании, в несбыточных надеждах? Наверно, она пропала еще на этапе зарождения — в тот самый момент, когда сам Ямада исчез из его жизни бесследно.
Не с целью покинуть, не оставив ни намека о своей судьбе, ни единой ниточки, за которую можно было бы ухватиться, отыскать,
…
как в детстве, когда они играли в прятки прямо в стенах Юэй.
Вот он был — в каждом дне, в каждом мгновении, в дыхании и даже в музыке, что тихо играет в автобусе каждое утро и каждый вечер при поездке на работу и домой, а теперь его нет. А все вокруг живут так, будто ничего и не случилось, будто не существовало никогда всем известного своей причудой Сущего Мика. И сколько не ищи, не рой новостные сводки, не рыскай днями и ночами по всем закоулкам ныне пустого города — безрезультатно.
Шота делает глоток холодного кофе в надежде пробудиться от четырехчасового сна. Этот кофе — мороз по коже, по растерзанной и уставшей душе, напоминающей уже не просто темный потерянный шар мглы, а подстреленного зверька, из последних сил ищущего хозяйскую руку. Горче этого кофе только осознание его собственной ничтожности в ничего не дающих поисках.
Сегодня он решает, что переступит через свою гордость и позвонит любезно отозвавшемуся на дело детективу. Может, Айзава и привык работать в одиночку, но доверить задачу тому, кто посвятил службе всю жизнь лучше, чем терять и себя, сутками беспомощно дрожа у экрана перед очередной не несущей в себе ничего полезного сводкой из СМИ. День за днем упуская все больше шансов.
В чем-то Немури права.
* * *
Ямада прекрасно помнит каждый свой день в Юэй. За учительским столом, за партой, на тренировочном полигоне, в столовой. Помнит и ненавидит себя за это, а также за то, что ненавидит себя за то, что помнит каждый день в Юэй.
— Ну ты улитка, Ямада, — пихнул его в плечо вспотевший от движений друг, — в бою тебе твой «интеллидженс» не пригодится!
— Yah ya man, у тебя этого «интеллидженса» вообще нет! Облака есть — ума не надо.
В ответ ярко-синие глаза скрылись за насмешливым прищуром и пушистыми белыми бровями.
Горькая досада душит. Или душит металлический воротник?
На испещренном жидкими складками лице не нарисовано ничего хорошего. Это лицо давно не улыбалось, но сейчас губы растянуты поперек него, и уголки направлены кверху —
это не улыбка. Это олицетворение всего самого худшего, что есть в мире.
Свой последний день Хизаши помнит особенно хорошо, за что также себя бранит, а еще за то, что бранит себя за особенно хорошую память о своем последнем дне.
На ум при мысли о выражении «последний день» наклевывается раздражающе заевшая строчка песни.
~ …Livin` every day like it's my last, my last day I'm alive… ~
В песне и-тайпа нет никакого душераздирающего сюжета и драмы — просто какой-то попсовый движ для дешевых вечеринок, которые лирический герой собирается проводить так, будто в последний раз.
Что-то в груди мерзко щемит.
Воистину — последний день жизни.
Это был апрель. Начало учебного года — первые числа месяца. Теплое солнце все более активно делило свою сердечную жару с остальным миром, приходя на смену прохладному и озорному гуляке-ветерку, резво маневрирующему меж светлыми прядьми волос.
Сущий Мик — он нес в строгие коридоры академии особенный шлейф. Кто-то его боялся из-за непредсказуемости, кто-то наоборот улыбался при виде по-дурацки светящегося учителя, кто-то всеми силами пытался избегать любого контакта с ним, во имя здоровья своих ушей и нервов; в общем, он никого не оставлял равнодушным, какую бы реакцию ни вызывал.
А однажды этот свет исчез. Человек остался, а сущность ушла.
Шестое апреля 20ХХ года. Его по обыкновению призвали произнести вступительную речь. Он прятал свои глаза и сбивался, невпопад завышая свой голос.
Седьмое апреля 20ХХ года. Сущий Мик опоздал на занятие.
1Х апреля 20ХХ года. Правое крыло Юэй было оглушено, за что Ямада получил выговор от директора Незу, а заодно и от Айзавы — в устной форме, за то, что главными пострадавшими выступили ученики 1-А.
— Петарда, you'd better keep silence, — нервно теребя оправу шестиугольных очков, сделал замечание Мик.
Его просьба была виртуозно проигнорирована. Бакуго продолжил вести оживленную дискуссию в формате перепалки с Шото, который перевел диалог в состояние монолога, услышав замечание.
Пораженный птозом глаз болезненно дернулся, почти в такт щелчкам ручки.
Еще одно замечание — и снова, и снова его пропустили мимо ушей.
Громоздкий хлопок по столу — ручка отлетела в сторону, в воздухе теряя пластиковый колпачок.
— Бакуго.
— Да че Вы прицепились?
Ямада бездумно подорвался со своего места и в три шага смерил расстояние до злополучной парты. Грубая пятерня схватилась за чужой воротник и притянула к себе.
1Х апреля 20ХХ, минутой позже.
— Урод, — прижимая руки к ушам, прошипел Кацуки.
Некоторое время спустя вокруг кабинета начали кучковаться медики, пришедшие на ненормальный шум учителя и персонал.
«Бакуго-сан, как вы?»
На квадрат парты капала алая кровь.
Мик трясся. Не от злости, а от осознания того, что натворил.
23 апреля 20ХХ года. Ямада не появился на работе. Объяснил тем, что сорвал голос.
27 апреля 20ХХ года. Ямада не появился на работе.
29 апреля 20ХХ года. Ямада не появился на работе. На звонки и сообщения — не ответил.
30 апреля. Айзаве не открыли дверь.
1 мая. Поговаривали, что ночью кто-то злостно разбил какую-то посудину об стену. А кто-то другой говорил, что с утра нашел под окном многоквартирника разбитый складной телефон.
Ямаду Хизаши никто не видел с того дня.
И Ямада Хизаши не видел никого с того дня as well.
* * *
Из отражения смотрят два темных полнолуния, окаймленные кровью: за бесконечно тянущиеся в поисках дни капилляры в глазах полопались до предела, до белой пелены перед уставшим и замученным взглядом. В этих глазах не осталось ничего человечного, «героического», как сказали бы многие. И Шота правда думает: а достоин ли он вообще зваться героем, когда второй раз упускает из рук того, кто был дороже жизни?
Нет, не был. Он все еще есть.
Холодная вода смывает желание спать, но не вымывает из головы мысли. Не стирает сомнения, страхи и безмерное количество чувств, которые не видит никто, кроме этого несчастно плачущего ледяными каплями крана.
Вслед периодически доносятся студенческие сплетни и осуждающие шепотки. Всем не все равно, все встревожены пропажей, в одном лишь Сотриголове не изменилось
ни-че-го. Безразличный, бездушный, отвратительный коллега и друг — окружающие пустые лица делают именно такие выводы, видя, что Айзава все еще исправно появляется на работе и держит себя в руках. А тот мысленно закатывает глаза на эту недальновидность.
Может, потому что только сам Мик заметил бы, как сильно удлинилась ранее короткая щетина, и с какой болью, смешанной с надеждой, не находящий себе места взор смотрит в каждую возможность зацепиться хотя бы за что-то — ничтожный намек на то, что Ямада еще жив и еще нуждается в его помощи?
Во влажных руках бесполезно лежит телефон, на который капает такая же бессмысленная вода. Бесполезно лишь по той причине, что он никак не поможет связаться с тем, чья меняющаяся каждый день аватарка тоскливо застыла на одной и той же фотографии, где у Мика улыбка до самых ушей, а в глазах еще есть что-то живое. Хотя бы его зачатки.
💥 PUREZENTOMAIKU 💥
был в сети n недель назад.
Айзава Шота.
Отмененный звонок (2)
Айзава Шота.
Напиши если не надо тревожить.
Айзава Шота.
ОК?
Айзава Шота.
Отмененный звонок (5)
Айзава Шота.
Ямада я же вижу что ты читаешь.
Айзава Шота.
Отмененный звонок (46)
С тех пор Хизаши, как назло, в сети не появлялся вовсе.
Шота не опустил руки даже в тот момент, когда на том конце провода прозвучали короткие гудки и противный голос оператора, который стал особенно скрипучим после нескольких тщетных попыток дозвониться хотя бы раз.
А сейчас опускает, так и не нажимая на несчастно нарисованную трубку на экране, не справляясь с тяжестью от перечитанного и смахивая к контакту Тсукаучи. Айзава знает о его добросовестности не понаслышке, до мелочей помня дотошность в некогда общем деле, но никогда бы не подумал, что однажды будет сидеть в состоянии полумертвого и молиться о том, чтобы хоть кто-то ему помог и дал намек или наводку.
Что-то удерживает от звонка и офицеру, — то ли самоуверенность, абсолютно неуместная, то ли злость на тех, кому следовало бы доказать, что дело еще не закрыто, — а что-то наоборот побуждает на выдохе резко нажать на вызов и томительно ждать ответа с запланированной встречей.
Что-то глубокое, исходящее от сердца или донельзя побитой и разочарованной в мире души. Будоражащее воспоминания, от который теперь хочется вытошнить из себя абсолютно все, даже не находящие себе покоя и отказавшие органы.
Но не один Шота живет воспоминаниями с некоторых пор. Только вот, если Хизаши погружен в них с головой целый день, то Айзава все еще не теряет с концами связь с реальностью. Пытается что-то делать. Ах, если бы Ямада об этом знал…
Каждый день начинается с надежды, что боль отпустит, а ноющее сердце наконец перестанет задыхаться под тяжестью спертых железных легких и чугунных заржавевших ребер. Когда в последний раз их обладатель нормально дышал? — дышал полной грудью, свободно. Не задыхаясь, как сейчас задыхается ноющее сердце под тяжестью спертых легких и ребер, пока их обладатель в очередной раз смотрит в отражение пыльного зеркала и хочет его разбить, лишь бы не видеть то, во что превратился.
Каждый день заканчивается надеждой, что с утра боль отпустит, и ноющее сердце наконец перестанет задыхаться под тяжестью легких и ребер, которые хочется повырывать.
Жить — существовать. И с каждым днем петля затягивается все туже, металлический воротник, состоящий из микросхем, будто бы сужает свой круг, давя на шею, передавленную в разных местах; сам Хизаши даже не помнит, почему и зачем.
И в зеркале он видит то, что не помнит.
Он видит человека, который никогда больше не назовет себя Сущим Миком,
и не бьет зеркало лишь потому, что видит в нем очки, которые достались от того, с кого все началось.
Хизаши проснулся от трезвонящего раздражающей мелодией телефона.
— Йоу…
— Вставай. Я тебя жду, — на другом конце провода звучал знакомый голос, как из-за плотной стены тумана.
В ответ Мик что-то невнятно пробурчал, затем кинул взгляд на время. Не видно. Он на ощупь нашел в темной комнате свои очки, которые от его неуклюжести свалились на пол; раздраженная ругань под нос чуть успокоила Ямаду, который, наконец, succeeded in his searchez и надел очки, после чего раздражение накатило на него вновь: на часах почти восемь утра. Полчаса до занятий. Ехать — минут сорок.
— Good morning, Zashi, — из кухни выглянула мама, державшая в руке кулинарную лопатку, — тебе бы поторопиться. Ты снова проспал?
Так называемый Заши проигнорировал вопрос. Он уже давно ни с кем не говорил. По-нормальному не говорил.
Ванная комната, с каких-то пор ставшая его нелюбимым местом в доме. После, конечно, его собственной комнаты, откуда он повыбрасывал многие вещи, к которым раньше не прикоснулся бы с этой целью. Новехонькое зеркало, купленное совсем недавно, отражало в себе уставший портрет опаздывающего лодыря, который, судя по всему, забыл, кем является.
— Даров, — Ямада вымучил из себя широкую улыбку и еле как поднял руку в знак приветствия, — чо как? Гоу в шкилу?
— Угу, — короткий кивок, означающий приветствие, — нормально все, пошли.
Стабильный вопрос — стабильный ответ. Каждое утро и перед каждым прощанием они обменивались одними и теми же фразами, и каждый раз оба нагло врали — будто после что-то действительно могло стать нормальным… Шота жил на автомате: на автомате улыбался, на автомате завтракал, на автомате одевался и даже дышал он на автомате. Не просто не вдумываясь, а как робот, целью которого является существовать. Просто существовать, поддерживая существование другого — такого же робота, только сбитого с программы вовсе.
Айзава Шота больше никогда не опаздывал.
В академию — запросто, но не туда, где его ждали. На плечах слишком огромный груз ответственности за жизнь и самочувствие нестабильного друга, состояние которого с каждым днем становилось только плачевнее. Раньше Хизаши поднимался на учебу первее всех, впереди всей планеты бежал на автобус, едва дожидаясь неторопливого Шоту, а затем вовсе перестал на себя походить.
Если бы Айзава снова пропустил момент, когда друг нуждался в нем сильнее всего и всех на свете, то кем тогда вообще стал бы?
— На, они вот… Горячие еще, — бледные руки, испещренные царапинами и синяками от изнуряющих тренировок, протянули Ямаде заранее вытащенные из рюкзака тосты с разными начинками — в них все, что под руку с утра попалось, — там и с курицей есть.
Темные глаза не смотрели в другие глаза, только тускло-зеленые, — боялись увидеть там привычное отвращение. Айзава давно знал, что Хизаши ест только ради него. И просыпается только ради него. И живет существует, потому что Шота — друг, а заставлять друга волноваться — худшая форма эгоизма.
— О, кайф. Сенкс, — тосты выглядели куда лучше осточертевшей яичницы, от которой тянуло вырвать. Но и к ним Хизаши не прикоснулся до момента, пока его желудок не свернуло в спираль острым голодом, который медленно, но верно превращался в одну сплошную язву.
Забота друга не вызвала улыбки на помятом лице, но параболическая кривая дуга все же образовалась на координатной плоскости, измученной отрицательными коэффициентами и несуществующими числами, поделенными на ноль. Брешь в этом пространстве — наиболее привычное дело, но Ямада все еще справлялся со своей обыденной задачей поднимать всем настроение, — это входит в дефолт его программы, заданной с детства.
Никто, правда, так и не заметил ничего особо подозрительного. А именно того, что привычная улыбка (а то есть — искренняя и действительно полная дурацкой радости) в один день начала оборачиваться своим жалким подобием. Лицо будущего героя, радио- и телеведущего все больше отдаляло Мика от этих названий. Это не улыбка, а нервный тик, — и это в силах заметить только Айзава.
— Прикинь, мазафакер опять куда-т свалился. Мамка говорит, в этот раз в эту… как ее, — сложное название не сразу вспомнилось на пустую голову, — короче, куда-то в Ю-Эс-Эй. А мы — в Ю-Эй. Сечешь? Heh…
Шоте ни к чему эта информация, но привычка заполнять хоть чем-то пустое пространство перекочевала в отчаянное выживание, которым тогда занимались друзья. Да и Ямаде как-то без разницы. Он не говорил родителям, в чем дело. И вообще никому не рассказывал.
— Как мне херово, ты не представляешь, мэн, — голос звучал прижато, и Мик досадливо цокал на каждой своей фразе языком, — может, ну ее? Академию эту… свалим. Училки как-нибудь сами разберутся. А мы, ну. В кинцо мотнем, например. Там новый триллер какой-то вышел. М? — сгорбленный силуэт повернулся к товарищу и словил еще одну идею, — о! Или ко мне. Мазер как раз уйдет на работу, я те покажу что-нибудь на компе. Там, говорят, демку какой-то игры дропнули. Как тебе? Че молчишь?
«Еще как представляю», — застыла было в горле досадная обида, но Шота слишком вовремя себя одернул.
Нет, не представляет. Ничегошеньки он не представляет. Это ведь не он просыпается с сожалением о том, что вообще проснулся, не он насильно пихает в себя хоть какую-то еду, чтобы не разочаровывать никого, кому хоть на секундочку дорог, не он изо дня в день натягивает на себя улыбку, придумав себе что-то там про цель радовать каждого, кто на него посмотрит.
Одна боль — разные проявления. И Айзава с трудом закрывает глаза на свою, растворяясь в чужой целиком. Так, кажется, даже проще — сожалеть не себе. И даже немножко легче становится, когда тянешь со дна не свое бренное погибающее от агонии тело, а друга.
Половину сказанного он не услышал. Не потому что смысла в этом почти нет, — так, пустая попытка забить вакуум между ними, образовавшийся после потери одного звена, — а потому что расслышать не мог. Трусливый и бесполезный — снова от всего убегает, прячась в панцирь из хмурости. И снова ничего не может сделать с тем, что жизни в когда-то цветущих двумя клеверами глазах больше нет и с этих пор не будет.
«Мы уже и так пропусков себе нагуляли, Ямада, что я маме потом скажу?»
«Давай после учебы, чел, мы и так вчера с последних ушли…»
«Какими мы героями станем, если будем прогуливать из-за-…
Никакими.»
Нет у них больше будущего. Детская мечта, рожденная тремя сплетенными воедино душами, развалилась, растворилась и растаяла, не оставив после себя и следа. Искра надежды все еще грела глубоко раненое сердце, но разумом Шота понимал — ничего их больше не ждет, кроме бесконечной темноты, изо дня в день грызущей виной все больше и больше.
— Пошли, — безжизненно, сухо, разбито и гнетуще. Плохая из него поддержка, ненадежная опора, но зато хоть друг, наверно, хороший — и в огонь, и в воду, и объяснительные перед директором писать тоже вместе, — хоть в кино, хоть к тебе, куда хочешь…
— Круть. Схвачено, братюнь! — Ямада приложил два пальца к виску и отвел их в сторону, представляя себя матросом под командованием своего капитана, — then, aiii offer ya… ваще туда не ехать. А смысл? — парень прищурил глаз, вспоминая расписание на вторник, — чего там у нас первое… mehhh, инглиш. Вот и хрена с ним.
Английские слова напоминают Хизаши о детстве и юношестве. Когда он был совсем зеленым и неопытным, с наивными мечтами и какими-то там попытками стать всеми любимым. Он повсюду видит английские слова: надписи на вывесках, названия импортных «Юпитеров», громкие подписи на каждой второй футболке, да даже одна треть японского языка, катакана, носит на себе сотни тысяч английских слов. От этого тошнит. С каких-то пор Ямада ненавидит говорить по-английски, но все равно говорит, потому что привычный language его матери живет на его языке с самых истоков его жалкой жизни. Он сплевывает каждый раз, когда произносит английское слово.
«…мама…»
Шота вздохнул — его мать снова расстроится. Опять будет отчитывать за очередные прогулы, пытаться вразумить, заставить взять себя уже наконец в руки и быть героем, гордостью семьи, не вешать нос перед теми кошмарами, что жизнь в себе несет — сколько их будет еще, таких потерь? И Айзава на нее не злится. Даже понимает, — они с отцом желают ему только лучшего будущего, только…
только вот будет ли оно?
Не дождавшись, пока друга начнут одолевать сомнения, Хизаши схватил чужой рукав и потянул в другую от остановки сторону.
— Хах, — он распахнул глаза, словив прохладный холодок, — ща тя в такое место приведу — закачаешься! В сто раз круче автобусов.
Вывеска с надписью «猫カフェ», к неудивлению Ямады, заставила глаза Шоты округлиться следом.
Кошки, говорят, лечат все, и даже душу — они всегда чувствуют, что у человека болит, и ложатся своими пушистыми животами именно в нужную точку, от всего своего маленького кошачьего сердца мурча и передавая свои жизненные силы ему, — человеку, — исцеляя даже самые глубокие раны и болезни.
В случае Шоты они скорее впивались когтями в этот самый источник боли, раздирая его еще сильнее, еще досаднее. Тонкие орудия режут хорошо, особенно по обнаженной для любого вреда кровоточащей пустоте.
Айзава схватился за чужой локоть и замер на месте как вкопанный. Он не мог заставить себя туда войти, — не в прогулах уже дело, не в деньгах, не в любой другой отговорке, которую несложно придумать. Потерянный взгляд с мольбой устремился на лицо друга, который отвлекся от собственной всепоглощающей тьмы хоть на минуту, и это отвлечение совсем не хотелось разбивать.
Шоту тошнило от всего, что напоминает о нем. А он в каждом мгновении их бессмысленных жизней: в блеклых облаках над головами, в дешевых бутербродах из столовой, в навечно сохраненных рисунках в тетрадях. И в кошках тоже. Шоту и от кошек тошнило до такой степени, что он еще несколько лет не хотел касаться их мягкой шерсти, колючими иглами впивающейся в ладони.
«Ты серьезно, из всех возможных мест?..»
Будь в нем чуть больше сил на то, чтобы разозлиться чужой невнимательности, Айзава бы сказал это вслух. Но он лишь едва не прижался к Ямаде, отступая назад и надеясь, что его не заставят заходить в место, которое станет мгновенной погибелью.
У Суши тоже должен был быть собственный домик в их агенстве. У него, — котенка, с которого все началось. А здесь живут десятки таких же кошек, нашедших свой дом благодаря неизвестным героям, каким был и…
— Хизаши, … я не могу, — глаза, что по плану Ямады должны были заблестеть от радости, блестели от накатывающих воспоминаний — счастливых, но режущих хуже самых печальных, — только не туда.
И тогда,
когда хотелось спросить, «вотс ронг»,
язык Хизаши застыл в своем исходном положении, в точке нуля, где абсцисса и ордината начинают свой путь, — на дне в секунду иссохшего рта; и улыбка потеряла свою искренность, скривилась в отвращении, держащая рука задеревенела,
когда Мик понял, на что обрекает друга.
В его глазах замерло блестящее недоумение. Он отпустил холодную руку и начал дрожать. Не от холода, не от страха… не потому, что не выспался и готов свалиться наземь; в чужие растерянные глаза стало невозможно смотреть без стыда.
— Извини. Пойдем куда-нибудь… ну, uh…
Мама должна была уже уйти на работу. Ямада потерянно всхлипнул и потянул друга обратно, за угол, откуда они ранее вышли. Тоже без энтузиазма, но теперь еще и с ужасным грузом. Очки не запотели, но Хизаши перестал видеть четкий мир перед собой.
–Хрясь! —
Выбившийся кусок плитки под ногами был благополучно не замечен, и об него успешно споткнулись. Ямада упал прямо на холодный и грязный бетон, больно ударившись о него подбородком, который тут же засаднил и зажегся. Это была последняя капля на сегодня.
— Чувак, уйди, пожалуйста…
«…»
Зеркало еще не разбилось от его удара. Оно висит своей ублюдски ровной рамкой посреди взора.
Вместе с падением друга упало и сердце Шоты. Он даже дернулся в сторону Ямады, заторможенно пытаясь подставить локоть и предотвратить нелепую случайность — мимо. Это осушило последнюю каплю, едва сдерживавшую напряжение между ними.
В воздухе можно было расслышать звук натягивающейся струны, которая вот-вот да лопнула бы, но кое-как держалась за остатки терпения Айзавы. Она не рассекла пространство между ними, но ее свист когда-нибудь все-таки прозвучит. Может, через день, может, через неделю, а может прозвучал бы и в этот момент — стоило только на секунду закрыть глаза в сторону чужой боли и эгоистично выдвинуть вперед свою.
На жалкое подобие человека, едва не свернувшееся в комочек от позорной попытки подняться на ватных от навалившейся тяжести ногах, смотрели черные бездонные глаза. Шота злился, — определенно злился. И за котов, и за то, что ему из-за Хизаши снова получать в двойном размере, и на слова товарища он тоже злился до дрожи. И на себя самого. Потому что мог бы просто заткнуться и пойти в это несчастное кафе, и не пришлось бы чувствовать себя прокаженным.
Но друг есть друг. Даже когда едкий яд язвительных слов на мгновение заставляет задуматься о том, чтобы действительно послушать и оставить в покое, Айзава не уйдет и не бросит Ямаду добивать себя в пустоте тихой улицы. Отчасти и потому что сам тогда обречет себя на смерть.
— Не неси всякую хрень, — худая, но крепкая холодная рука бесцеремонно дернула Ямаду за запястье, заставляя встать с пола, — ты сам позвал. Поднимайся теперь давай.
«До свадьбы заживет, чувак», — пошутил бы сам Хизаши, будь в нем хоть частичка жизни, но Шота шумно сглотнул, понимая, что ее нет. Даже если от него прозвучало бы хоть что-то похожее на шутку или попытку показать, что все в порядке — это не так. Он не в порядке. Они оба не в порядке и никогда в нем не будут.
— У тебя кровь, — волнующийся голос изо всех сил старался звучать холоднее и раздраженнее, но у Шоты не получалось, ничего не получалось, когда рука без всяких раздумий накрывала чужую щеку и пыталась дать Айзаве рассмотреть чужой ушиб. За беспокойством теряло смысл все остальное, — голова не кружится? Нифигово ты приложился…
— Жиза наша приложилась, чел, — шипя, Мик съязвил в ответ, но тут же одернулся, сам не понял, почему.
Without a further ado, он подхватил друга под локоть и потянул его туда, куда собирался пару секунд назад.
Ключ не без труда повернулся в скважине (сперва Ямада подумал, что грандиозно облажался и ему стоит придумать оправдание для столь раннего прихода). Друзья зашли в тихий дом и без комментариев проследовали в уборную.
В зеркале, в кое Хизаши не сразу посмотрел, он не увидел ничего удивительного. Помимо, конечно, своей новоиспеченной ссадины, на которую злостно зыркнул и едва ли не сплюнул на холодный кафель.
Тогда все казалось таким сложным. Но таким легким. Даже несмотря на то, какой ад приходилось переживать. А сейчас все действительно сложно. И не проще, чем тогда. Тогда рядом был друг, который тоже грустил, злился, не понимал, как жить, но жил. Рядом жил. И Хизаши жил… вместе с ним.
Жизнь была в каждой мелочи, разделенной вместе: в корявых цифровых диалогах, в традиции вместе ходить до автобуса, в обещании Шоты по утрам будить друга, в совместном прогуливании занятий,
А он исчез.
И вместе с ним исчезла жизнь. Под самый корень.
— А-хаа-а, эту слышал? Ну и отстой, куда они скатились? — Ямада пусто (зато хоть немного отвлеченно) протянул Айзаве свой плеер и наушники, в которых слащаво пиликал Oldern Tuning нового времени. Улыбка на его лице полуискуственная.
— Херня, ну?
It was the night when the sky rained fire
Сердце екнуло.
Ощущение пропасти между двумя выжившими.
Лучше бы эти строчки остались строчками.
Зеркало раздражает.
* * *
По расцарапанной поверхности телефона нервозно скребутся короткие ногти. Айзаву это откровенно бесит, как бесят и томительные гудки, эхом раздающиеся в динамике и одновременно с этим в его переполненной голове. Темные спутанные пряди болезненно стягивают сжатой ладонью, звучно выдыхая и желая вырвать их с корнями, лишь бы хоть чем-то выбить из себя пожирающие мысли о тщетности любых попыток.
— Штаб-квартира полиции Токио, Вас слушает офицер Тсукаучи.
