Ш
— А ну брось эту дрянь! — рычит Волкин, вырисовываясь у служебного. Глазищами серыми сверкает из-под русой челки, пасть скалит — зубки показывает. Нихрена дерзкий стал. Как, интересно, вообще нашел? Я в туалет отпросился с семинарского — а он чего по лестницам в учебное время рыскает? Может, он мне в телефон вирус какой закачал, пока я дрых? И теперь отслеживает по геотегу мои перемещения по универу? — А палку тебе не бросить? — фыркаю и смачно затягиваюсь, чтобы выпустить дым ему в морду. Волкин невовремя открывает рот и шумно всасывает дымное облако. Кашляет, дергает плечами и вытягивается от возмущения, из метра восьмидесяти выжимая, на глазок, аж метр восемьдесят три. Ходит вечно как псина сутулая. Бесит. Такой весь, ебаться-всраться, солидный: челка ровная, как по линеечке, рубашка новая и без складки отутюженная, брюки в облипку по хорошенькой заднице, на которую все девчонки потока слюни пускают, и… тадам! Сутулая Волкинская спина. Пиздец, не? Так и тянет ему между лопаток влупить в коридорах, чтобы не гнулся, как вопросительный знак. — Нельзя здесь курить, — пыжится Волкин и раздувается от праведного гнева, прослеживая путь сигареты к моим губам. — Нельзя! Если куратор узнает… — Да че ты заладил? — морщусь и… вроде не прогибаюсь, но начинаю смолить быстрее. Исключительно ради того, чтобы он от меня отстал. У служебного под лестничным пролетом первого этажа быстро выветривается, никто и слова не скажет. — Волкин, волкинг бы ты отсюда, а? — Ярик, ты курить бросишь? — вдруг наезжает он хмуро, будто меня не слыша. Чуть бычок не бросаю мимо припасенной под лестницей банки. Хуясе запросы. — А что мне за это будет? — спрашиваю насмешливо. — Ничего. — Волкин ловит взгляд моих глаз и смотрит в них снизу вверх. Произносит хрипловатым шепотом, будто сообщает нечто неприличное: — Ничего… не будет. И губы облизывает нервно. Палится. — О-о-о… — тяну ядовито, сунув руки в карманы красной куртки. Да нам, не побоюсь этого слова, невкусно. А то «нельзя, нельзя». Еще бы пожарную безопасность сюда приплел, староста-святоша. — А куратор не узнает, — спрашиваю вкрадчиво, делая шаг ему навстречу и заставляя Волкина оцепенеть. Обожаю эту реакцию и едва… не ведусь на его серые глаза, которыми он такое хлоп-хлоп невинное делает, что хочется вжать его в стенку и как следует полапать. «Ярик, не здесь… Ярик… у меня сейчас… Ах-х…». Но не ведусь, — …как мы у Ярика посасываем, аж причмокивая? Неверие на лице Волкина быстро сменяется чистым ужасом. Он шумно вдыхает через нос, а выдыхает скомканное и вполовину не такое решительное и строгое, как, должно быть, старался: — Да как ты… как у тебя… — Волкин выплевывает беспомощно, покраснев до кончиков ушей: — Пошел ты, Шапочкин! Волкин разворачивается на каблуках, и его непривычно ровная спина мигом пропадает на лестнице.В
Нет, ну кто меня за язык тянул? В деканат сбегал ведомость старую отнести, возвращался уже, смотрю — под лестницей на первом у служебки знакомая красная куртка и убитые берцы. И как мне медом намазано было, поперся Ярика жизни учить. О его же здоровье волновался, скотина он эдакий, потому что курит Ярик по пачке в день, не меньше, и даже на семинарских усидеть не может, не пропустив сигарету. О пожарной безопасности и пистонах от куратора тоже забывать не стоило. Ну я и подумал опрометчиво, что если «Нельзя» на Ярика не работает, как на всех нормальных людей, то я сумею замотивировать его тем, что он любит. Ха. Трижды ха. Не на того напал. Теперь, если не хочу еще пуще унизиться, мне надо на принцип пойти. Вообще минет не делать, пока он не извинится. Самое обидное, что член у Ярика — просто мечта. Ровный, толстый, с красивыми витками вен. Держишь его в руке и буквально слюнями захлебываешься. А когда Ярик подхватывает его пальцами у основания и пошлепывает им меня по губам и мягким, расслабленно порнушным голосом тянет: «Ротик открой… Пососешь мне, да?.. Хороший мальчик… Дань… вот так повтори… Бл… бл-л-льа-а…» Кому я хуже только сделаю своими принципами, не очень понятно. Ярику-то, судя по поведению, по барабану. На лекции, на галерке устроившись со своей шайкой, он гогочет и болтает, будто не учиться пришел, а шутки травить. Не представляю, откуда в его зачетке после сессии образовалось «хорошо» и «отлично» — он же палец о палец, по ощущениям, за весь первый семестр не ударил. Я столько ночей убил, чтобы сдать все, и все равно пару четверок унес, а этот великий ум играючи самые сложные дисциплины взял. Про остальные, с экзаменов по которым вышел с четверками, сказал безразлично: «Да лень париться». Лень ему. Париться. Сжимаю ручку пальцами чуть не до хруста пластика, когда до слуха вновь доносятся смешки с задних рядов вместо речи лектора. Оборачиваюсь и тщетно пытаюсь прожечь в Ярике дыру, но он не замечает. Водит ластиком на кончике карандаша по коротко выбритому черному виску и смотрит на Таню из четвертой. Мне хорошо этот взгляд знаком. Томный, из-под темных жестких ресниц, обволакивающий глубокой синевой, откровенно клеящий. Ярик так смотрит, когда наброситься хочет. У меня припекает не по-детски. До острого кома обиды в горле, когда он смотрит так… не на меня. Кто бы мне сказал в начале первого курса, как это глупо — размечтаться до розовых соплей о главном кобеле потока? Мне тошно думать, где еще за пару месяцев нашего близкого знакомства побывал его красивый член. А не думать не могу, хоть ты тресни. Ярик первый, кому я доверился после мудака с сайта знакомств, который мое «Нет» после очередного свидания на заднем сиденье его тачки воспринял как игру и приглашение взять свое силой. «До этого давал, а сейчас уже не давалочка, типа? Не ломайся». Еле ноги унес. Еще месяц шарахался от каждой тени. А тень Ярика меня почему-то не испугала. Может, потому что мы оба были пьяны по случаю возвращения с общажной вписки этажом ниже. А может, потому что мы сосались как в последний раз на моей кровати, он полез мне в штаны, я вдруг, накрытый флешбеками, выкрикнул «Нет!» — и Ярика с меня как ветром сдуло. «Окей, Дань, — серьезным, почти трезвым голосом. — Нет». Еще две недели прошло. Случилось еще два кусачих поцелуя, снова его рука оказывалась на моей ширинке, снова я давал по тормозам испуганным «Нет». И он каждый, сука, раз, слезал с меня со стояком и, хмуро двигая челюстью, но абсолютно молча плюхался на свою кровать. «Волкин. Мне подрочить можно?» — спросил он, нарушив гробовое молчание, на третий случай театра абсурда. «М-можно». Вот там, насмотревшись, как он, спортивный и крупный, остервенело гоняет в мощном кулаке большущий член и пялится на меня в темноте со своей кровати, я сам к нему полез, крышу пустив в свободное падение. «Да?» — спросил Ярик хрипло, набросившись с поцелуями на мою шею. «Да…» Ярик вообще в сексе оказался очень… чуткий. Он может грубо тискать, кусаться, шлепать и зажимать, втрахивать в кровать с таким напором, будто его не остановит даже нокаутирующий удар, но с теперь уже редкими «Нет» у него всегда разговор короткий. Нет — это сразу про остановиться. Без гадких подъебов и попыток уломать. И как. Про него. Сука. Не думать? Не выдержав новой волны громких шепотков и смешков от Шапочкиной компании, которая убивает мою жажду знаний, по-тихому выскальзываю в проход и, согнувшись, поднимаюсь на галерку. — Совесть, — говорю, хотя на меня полторы головы из семи оборачивается: Родиона и Андрея — да и та вполоборота, — имейте. Людям учиться мешаете. — Хорошо, Дань, — смиренно откликается Родион, но улыбается криво, на всю компанию кивнув, мол, за них не ручаюсь. Попытки поймать взгляд Ярика, который мог бы их приструнить при желании, оборачиваются фиаско. Игнорит он меня с профессиональной виртуозностью, продолжая мило перешептываться с Таней. Хочу сказать что-то еще, но все уже сказано. Я для Ярика никто. Пора бы уяснить это и не придумывать, будто мои просьбы для него могут весить больше, чем занудный бубнеж старосты. — Потише, ребят, — произношу огорченно, опускаясь на ступеньку ниже. — Пожалуйста. Препод уже не молодой, и так надрывается… Ухожу обратно и тихо опускаюсь на место, ловя на себе укоризненный взгляд лектора. Наверное, решил, что это я балаган развожу. «Цыц, бля», — слышу резкое и злобное шипение Ярика позади, и смех Андрея обрывается. Как ни странно, дописать лекцию удается в полной тишине.Ш
Позлить его хотел, вот с Танюхой и забился на показушное чириканье. «Это для кого?» — спросила Танюха, аж глаза засверкали, как две лампочки, от любопытства. «Тебе сложно?» — угу, так я ей и сказал. Танюха классная девчонка, базара ноль, но хранитель секретов из нее, как из меня — хрустальная балерина. «Шифровальщик», — Танюха обиженно надула губы, но благосклонно со мной почирикала, даже ручку на плечо опустила и пару милых улыбок выдавила, а сама зырк-зырк по сторонам — кто на представление отзовется? Я Волкинский взгляд виском чуял. Еще немного, и он бы шею свернул, клянусь. Мой ты безразличный. Но он поднялся наконец, как грозовая туча, разве что молниями не ебаша из глаз, протопал вопросительным знаком вверх, на галерку. Замечание нам сделал. Ну святость во плоти. Но еще минуту назад я его праведным гневом упивался, а теперь злорадство и веселье улетучиваются быстрее сигаретного дыма от двери служебки. Хули случилось, Волкин? Мы так не договаривались. Куда ты чапаешь, не усравшись до кровавой пены у рта, какое мы быдло и хулиганье, с таким несчастным видом, будто я выпотрошил у тебя на глазах десяток котят? — Цыц, бля! — вырывается из меня, и Андрюха удивленно захлопывает варежку, пару раз моргая, но послушно умолкает, как и остальные. Только Танюха, хихикнув, прячет улыбку в конспектах. Ну и че я смешного выдал? Думаю о проклятом Волкине весь остаток лекции. К нему же на сраной козе не подъедешь. То ему все по кайфу, смотрит на меня, будто я принц писаный, своими глазищами серыми, полными немого восторга. То фу, Шапочкин, фу таким быть! Хам! Грубиян! Видишь эту невидимую черту посередине нашей общажной комнаты? Ни ногой на мою половину, понял? Штормит Волкина порой так, будто в нем сидит два волка сразу: из мемов, который в цирке не выступает, и тот, которому палец в рот не клади, иначе отхреначит руку по локоть. То жмется нежно, аж до гребаных мурашек по шее, после трахача, будто пытаясь запаковаться мне под мышку целиком всеми своими метр восемьюдесятью, и член мне поглаживает, сняв полный презик. То мрачно сверлит взглядом со своей кровати, когда я с Танюхой перекидываюсь видосами с упоротыми псами, и огрызается, слово за слово затаскивая нас в срач («Хули пялишься, Волкин?» — «Не твое дело» — «Мое, бля» — «Я отвернусь» — «Да пожалуйста, хули… Нет, че, реально?» — «Отвали, Шапочкин!») То пирожок на меня купит лишний и сунет в сумку перед секцией по волейболу и пожелает удачи на матче. То пачку сигарет вырвет и облает, как врага народа, припомнив мимоходом, сколько семинарских я проебланил. То подойдет вечером и молча начнет разминать мне спину, шикарно большими пальцами между лопаточек проходясь, просто м-м-м. То замолкнет меланхолично, затаится и улетит куда-то на дальнюю орбиту мыслей, откуда его хуй вытащишь. Хуем, вернее, только и вытащишь, но… как же с ним, мать его, сложно, с этим Волкиным. Я вроде допер, что ему какой-то мудила сделал больно. И что ничего серьезного Дане с тех пор не надо. Секс, пососать, обнимашки. Честно… я бы претендовал на то, чтобы быть для него не просто удобным хуем. А что, даже бегать никуда не надо: прыг в соседнюю кровать — и погнали. Но он каждый раз, как переступает нужную черту, будто себя осекает тем, что ему это нахер не надо. И злится. И я злюсь. И мы сремся снова. Заебись, чо! Лекция заканчивается, студенты валят на выход изо всех щелей, устав от духоты аудитории и препода, который тупо нам читает наизусть параграфы из учебника, типа, мы тупые и азбуку сами еще не разумеем. Волкин, собрав манатки, ловит где-то между рядами листок посещаемости и относит к преподскому столу, а после я его теряю из вида за головами столпившихся у дверей. Нахожу его уже в коридоре. Стоит весь пафосный, руки сложив на груди, у окна, и взирает в даль мокрых весенних дворов из-под ровной челочки. А вокруг него натаптывает Родя, причем так настойчиво лезет к нему с разговорами, что у меня вена на виске накаляется и пульсирует. Во-первых, это Волкинское личное пространство. Во-вторых, там, на расстоянии в полшага и ближе, могу находиться только я — когда мне, конечно, не велят командным тоном убрать грязные клешни от невинной жопы. Подхожу ближе и слышу, как Родя Волкину заискивающе заливает: — …Дань, ну мы перегибаем иногда. На вписку к Владу пойдешь?.. Не сердись. «Не сердись?» Нет, пусть уж сердится. И не надо… Воу, полегче! Вот руку на плечо было откровенно лишнее, Родь! Волкин вздрагивает, как от удара током, шарахаясь от Роди с лицом бледнее общажной наволочки и круглыми глазами. И меня перекрывает. Я в два шага оказываюсь там и рывком за шкирку Родю оттаскиваю в сторону. Умом понимаю, что Родя ничего плохого не хотел, но, сука, зачем лапать? Ты его напугал. — Съеби в закат! — исторгает за меня мой рот громким лаем. — Да какого… — Родя, попятившись, крутит пальцем у виска. — Шапка, больной?! — но разворачивается на глазах у редких обернувшихся полубезразлично старшаков и несется прочь по коридору. — Дань, норм? — спрашиваю резче, чем хотел. Он робко и отрицательно мотает головой, сжимая губы. — Пойдем. — Куда? — спрашивает севшим голосом. — В тайную комнату, бля, — цежу сквозь зубы. Опа, я снова злюсь, за рукав рубашки оттягивая его от окна. — Душить василиска? — огрызается он, но покорно чапает за мной. Опа, мы оба злимся. Классика, Волкин.В
Если бы Ярик руку Родиона с моего плеча не скинул, клянусь, со мной случилась бы истерика. Сердце забилось у самой глотки, меня таким ужасом окатило, будто я не посреди людного универского коридора застрял. Будто меня… сейчас против воли трахать будут в темноте задрипанного спальника на заднем сиденье тачки. Взбешенное лицо Ярика эту картину стремительно развеивает. И я снова обнаруживаю себя в реальности. Тут нечего бояться. Ну, разве что неведомых мне пока пиздюлин, которые я нутром чую, пока Ярик тащит меня к лестнице, а потом — на выход из универа. Он отводит меня в соседний корпус общаги, запихивает в комнату и пальцем показывает на мою кровать. — Шарик, сидеть? — вяло шучу, вылезая из туфель, за что получаю такой взгляд, что больше ничего сказать не решаюсь. Сажусь на застеленную кровать и откидываюсь спиной к стене. Ярик садится на кровать напротив, плевав, кажется, на то, что она не заправлена, а он все еще в джинсах, куртке и грязных берцах. Какое-то время мы пялимся друг на друга, и я понятия не имею, чего он от меня хочет. Как будто бы… не секса. Взгляд для этого тяжеловатый. — Расскажи, — вдруг доносится от Ярика хриплое. — Что? — спрашиваю непонимающе. Ярик дергает плечом, как если бы сам слабо представлял, о чем хочет поговорить. О глобальном потеплении? — Хэ-зэ, — роняет Ярик, глядя на меня исподлобья. Следующие слова мне так сложно соотнести с его личностью, что я зависаю: — Что у тебя на душе, типа? И висну я слишком долго. Сердце начинает стучать быстрее, громче, я потею в рубашке. Зачем тебе? Я же тебе никто. Приставучая истеричка, с которой, наверное, неплохо трахаться, но от которой неловко получать столько предъяв, будто мы двадцать лет женаты, а ты — мудло, загубившее лучшие годы моей жизни. Господи, блядь. Ну почему я такой жалкий? Уж лучше бы признался, что втрескался, поставил точку и не делал ему мозги. — Расскажи, — произносит Ярик с нажимом, — что-нибудь. Я молчу. Руки подрагивают на коленях. — Дань, — обещает Ярик мрачно, пытая меня долгим взглядом темно-голубых глаз, — щас закурю прям здесь. И я, набрав воздуха в легкие, рассказываю. Почему-то — про мудака с сайта знакомств.***
— Дань… все конспекты слюнями зальешь… — Ярик тянет меня мягко за плечи, заставляя подняться со стола, по которому я растекся, и сесть на табуретке относительно ровно. Его пальцы, пощипывая, проходятся по моей спине, мешая заснуть обратно прямо в этом положении. — Загогулина, бля… — Четенадо… — выдыхаю сонно, но сила притяжения влечет меня отклониться назад: упираюсь затылком в его грудь. О, только не это! Изверг запускает пальцы мне в волосы и начинает массировать кожу головы. Приятно как. — Прия-а-атно… — Угу. — Ярик трет мне за ушами и велит: — В кровать спать вали, а? — Стол нужен? — спрашиваю, напрягаясь. — Спина твоя здоровая нужна. — Ярик берет меня под мышки и настойчиво тянет вверх. Вот же силищи человеку отсыпали. — Поднимайся, крючок. Стеная, как кентервильское привидение, выползаю из-за стола, бросив конспекты, в которых вряд ли уже что-то пойму в третьем часу ночи, и шаркаю к кровати, чтобы завалиться на нее боком. Наблюдаю поверх подушки, как Ярик закрывает мои тетради и учебники, комментируя мокрое пятно на странице — «Ебать напрудил», — и подкручивает выключатель настольной лампы, выставляя свет на минимум. Странно. Мне так странно. И так… тепло. Неделя, как мы с Яриком в состоянии удивительного затишья и перемирия. Он почти никак не прокомментировал мой рассказ в тот день. Бросил «Козел» про моего бывшего, сказал с пугающим каменным лицом, что яйца ему вырвет с корнем, если появится на горизонте, предложил проспать последнюю лекцию, чему я с бессовестной беззаботностью поддался… А когда я проснулся, мы о мудаках больше не заговаривали. Но что-то изменилось между нами. Я не сразу понял что. А когда дошло день на четвертый, я чуть тарелку с супом на себя в столовой не перевернул. Мы. Перестали. Сраться. Я и Ярик. Вот прямо ни одного «Нахуй иди». Даже желания такого ни разу не вспыхнуло, чтобы его сдерживать или дать ему прорваться наружу. «Жалеть меня не надо только, а?» — процедил я на пятый день, решив, что Ярик ходит вокруг меня на цыпочках, потому что опасается теперь за мою психику. «Я тебя не жалею, — отозвался Ярик. Не огрызнулся, а спокойным совершенно тоном ответил, только рожу скорчил, потому что я его отвлек от сериала. — Но если надо будет… — он глянул на меня неуверенно, будто даже смущенно. — Ты скажешь?.. У меня хреново. С пониманием иногда… чо те как надо». Лжец. Он отлично понимает, как мне надо. Вот прямо сейчас, когда подходит к моей кровати, садится на край и накрывает меня одеялом до подбородка. — Отбой, Волкин, — говорит Ярик, наклоняется и клюет меня в губы. — Завтра игра с физтехом в десять утра. Помпоны приготовил? — Угу. И мини-юбку, — бормочу, закрывая глаза. Ну, плакат-растяжку, предположим, я запаковал в тубус, но пусть Ярик на нее завтра полюбуется. — Как у чирлидерши… — Бля, я б на это посмотрел.Ш
— Что такой грустный? — спрашивает Танюха, прощаясь со мной у крыльца общаги. «Хуй пососать бы вкусный», — проносится у меня в голове, но я тотчас гашу эту шутеху в зародыше. Фу, Шапочкин, таким быть. Фу! Мы с тобой не такие, понятно?! Мы — выше желания раздвинуть длинные ноги Волкина и облизать от яиц до розовой головки его возбужденно торчащий член. Бля-а-адь. Челюсть ломит, мне охуеть как хочется вкуса Волкинской спермы во рту вот прямо сейчас. Танюха, наверное, замечает, с какой гримасой я бормочу: — Да так, нога болит. Угу. Яйца у меня болят от перегрева, но не при даме же говорить. Я Волкину не напиздел. Я его не жалею, потому что он сам этого не хочет. Но я все же… не решаюсь, как прежде, резво сделать первый шаг, прижать его к стенке и свойски облапать. Как будто наверстываю с ним то, чего у нас не случилось до. Впечатление о чем ему перечеркнул тот бывший мудак. Вчера вот сводил Даню в кино. Фильм оказался на редкость дерьмовый, потому что Волкин, рот разинув, польстился на красивую афишу («Никогда больше не буду ржать над мышами, которые лезут к сыру, над которым коробка, подпертая палочкой»), а я не додумался глянуть трейлер и отзывы. Мы ушли с половины, немного пососались в дальней кабинке пустого туалета прямо у кинозала… и все. Ни я в его ширинку не полез, ни он ничего не сделал, только блядски медленно поводил языком у меня во рту, напомнив, какими горячими бывают поцелуи взасос в его исполнении, и растрепал пальцами мне волосы на затылке. Мы вообще с Волкиным ходим теперь, как две девственницы-стесняшки. Поцелуями обмениваемся, иногда делаем друг другу массаж. Обнимаемся на моей кровати, снова целуемся… Пытка. Кошмарная. Хочу я его зверски, пар из ушей скоро валить начнет. Я обдрочил весь кафель в душевой волейбольной сборной, заправил штук шесть презиков, втихомолку шкурку гоняя под одеялом ночью, когда Данька засыпал. Стояк от него прятал всеми правдами и неправдами, хрен пойми как изворачиваясь во время поцелуев, чтобы не потереться. Когда, скажите на милость, он стал так охуенно пахнуть, что мне башню рвет банально от запаха его дезика на подмышке? Чувствую себя извращенцем. Там недалеко до обнюхивания трусов — и привет, мои братья из стремных японских телешоу. Самое жесткое, что ему тоже хочется. Встает у Дани по стойке смирно во время поцелуев. И обнимашки иногда оборачиваются тем, что моя ладонь нечаянно и вскользь проходится между его ног поверх домашних штанов, а там для меня сюрприз. Который я не решаюсь потрогать. Ярослав Шапочкин. Первая монашка на деревне. — Нога, — говорит Танюха, выгибая бровь. — Ярик, у тебя такая топорная фантазия, я фигею. — Чего?.. — Ничего. — Танюха вдруг косит куда-то мимо левого моего плеча, улыбается и мурлычет: — Ну, пока, Яричек. Она сбегает со ступенек крыльца, а я оборачиваюсь и вижу Волкина, шагающего в мою сторону с таким лицом, будто он идет вершить революцию. Решительным, жестким. И обещающим смерть буржуям. — Че такое? — спрашиваю, и мне приходится тут же втопить за ним выше по крыльцу, в двери общаги и через турникет, потому что останавливаться этот трамвай и не думает. — Хуй через плечо, — огрызается Волкин. О, приехали. Давно зубки не показывали. Если по чесноку… это меня странным образом приободряет. Когда Волкин совсем на меня собак не спускает, мне становится не по себе. А тут такое свое, родное, говно кипящее. — Кулер в офисе сломался? — предполагаю, ухмыляясь в его ровно вытянутую спину. Не, ну так эталонно выпрямляться мы умеем только в моменты исключительного бешенства. — Оборжаться можно, — фыркает Волкин надменно и останавливается у нашей двери. Шарит по карманам в поисках ключей, а я терпеливо соплю ему в русый затылок, не спеша помогать, и втихую оцениваю вид сзади. Это законно? Ходить в свою шарашкину контору в брюках, которые так сексуально обтягивают его зад? — Ты помочь не хочешь? Вынимаю свою связку и отпираю ему дверь. Пользуясь тем, что в коридоре пусто, притираюсь при этом к нему со спины будто невзначай, и Волкин деревенеет. Но так, по-хорошему. Возмущенный, но не напуганный близостью. Пахнет… офигенно. Моим. — Устал? — серьезности в тон добавляю, когда Волкин со стоном облегчения врывается в комнату, сбрасывает с себя куртку и надраенные туфли и бросается ничком на кровать, прижав сумку к животу. — Угу… — доносится глухое из подушки, пока я дверь закрываю, разуваюсь и брожу по комнате, гадая, как бы к нему подступиться. Волкин, сколько его знаю, безумно любит воркинг. Вернее, любит пахать. Упахиваться, вот чтобы прям башка взрывалась, глазища из серых красными становились и дергались попеременно. Страдать, пахать и снова страдать. Мазохист он. И себя не жалеет ни капли. Решил тут, что учебы и зубрежки до посинения ему на первом курсе мало, и пора добить себя сверху офисной тягомотиной. «Мне тебя не на что ни в кино сводить, ни-ку-да», — прилетело обреченное, откуда не ждали. «Ну и захуя?» — удивился я. Мы с мамкой деньги от сдачи бывшей бабкиной хаты делим пополам и ни в чем себе не отказываем. Бабка мне при жизни кастрацию обещала и огненную геенну, так что у меня ноль угрызений совести на этот счет. Хочу тратить бабки на своего парня? Буду. Мамка резонно заметила, что наработаться я в жизни успею, первые два курса можно ничем, кроме волейбола, серьезно не заниматься, раз деньги на расходы капают и я ни у кого на шее не сижу. «Сам нас свожу. Куда хочешь?» Волкин уставился на меня и, засверкав глазищами, гаркнул: «На работу!» Устроился недавно секретарем в какие-то «Рога и копыта» по изготовлению и сбыту канцелярии. Так и вижу собеседование и сложившего ручки на коленочках прилежного пай-мальчика Волкина. «Я все сделаю. Все-все-все. Сверхурочные? Дайте два». Если на нем, покладистом трудоголике, вздумают кататься, я туда припрусь, бля буду, и накручу им и рога, и копыта. Но сейчас не об этом. Злится он явно по другим причинам. — Че кипятимся? — захожу не косо, не криво, а сразу прямо, сев на свою кровать. — Как с Таней? — доносится от Волкина зловещее, когда он кладет голову боком на подушку и щурит на меня один глаз. Моргаю в ответ. Не понял. — Как обычно… О, зря я это сказал. — То есть заебись, угу, — решает Волкин и… резво поворачивается ко мне жопой. Лежит неподвижно и пыхтит в стенку, оскорбленный до глубины души. — Дань, ты ку-ку? — уточняю рычаще. Он иногда очень умный. Когда мне объясняет на пальцах тонкости бухучета. Но иногда такой тупой, хоть святых выноси. — Вот я прям побежал тебе с Танюхой изменять. А то нас дома не кормят. Вообще-то… в последнее время не кормят. Но я не помню, чтобы меня так штырило, как от Даньки, с той вписки Владоса и нашего увлекательного танго на кровати. И никому, будь уверен, Волкин, как тебе, я не доверю миссию с упоением трахать мне мозги. Никто другой так просто не сможет. У меня тупо не встанет. — Из… изменять? — слышится благоговейный шепот Волкина, будто он там стенке молится. Весь съеживается, замирает, а у меня от его тугодумства терпение по швам расходится. — Типа мы… — Ага, — взрываюсь с полпинка. Ну надо же. Нет. Ну-нахрен-надо-же! Волкин не допер до сих пор, что я дрочу только на его светлый образ? Моя репутация в начале года меня обгоняла, но он же не слепой и не глухой. И не немой, чтобы не спросить, раз голова у нас, чтобы Шапку выносить, по серьезке все или мы плюшками балуемся. — «Типа мы», — язвительно гаркаю. — Долбоеб и долбоеб в квадрате. — Сам ты в квадрате! — возмущается Волкин, швыряя в меня через плечо подушкой. — Пошвыряйся мне тут, — рычу, запуская подушку обратно. — Жопу отшлепаю. — Ну попробуй, — тянет Волкин провокационно, по-прежнему не являя мне свой лик. Красный, небось, как астраханский помидор. Не, Волкин. Я теперь помолчу. И пальцем не шевельну. А ты давай, мозгами пораскинь.***
С тренировки по волейболу прихожу уставший и злой, как собака страшная. Не настолько я выложился на площадке, но уж точно ровно настолько на некоторых сердит, чтобы, бросив сумку с формой и мокрыми после душа полотенцами прямо посреди комнаты — а это доводит его обычно до нервного тика, — вырубить свет, раздеться до трусов и упасть в кровать. Видел краем глаза, как он робко рот приоткрыл и тут же захлопнул, пока я при свете шатался туда-сюда. Зассал. И это меня больше всего вымораживает. Да не укушу же я тебя и гордость твоя не рухнет ниже плинтуса, если ты разок признаешь, что сделал глупость. Но нет, мы предпочитаем посыпать себе голову пеплом в гробовом молчании. Молчим оба, в темноте прислушиваясь к едва различимым на расстоянии битам из колонок какого-то поца с четвертого курса дальше по коридору. Свезло, что наша комната крайняя, а соседей справа нам так и не подселили. В следующем году точно лафа закончится, но пока у нас есть прекрасная тихая нора, которой… мы не пользуемся. Попырив в потолок, вздыхаю тяжело и запускаю руку в трусы. Обычно я дожидаюсь, когда Данька уснет, но сегодня мне можно. Я на правах уставшей злой скотины. Лениво гоняю член в кулаке, дольше обычного запрягая и дожидаясь, чтобы он привстал хотя бы. Я как-то на раздражении этого делать не привык. Становится куда интереснее, когда я улавливаю, что Данька… там у себя едва дышит в кровати напротив. Пялится, глаза в темноте напрягая. И мой член, воодушевленный проявленным к нему вниманием, хорошо наливается и тяжело плюхается в ладонь. Обхватываю его жестче и теперь-то дрочу всласть, одну ногу вытянув, а другую в колене согнув, чтобы ему лучше видно было. Любуйся, чо. Увлекаюсь малясь. Разжимаю пальцы от неожиданности, когда слышу, как моя сумка шуршит по полу от нечаянного пинка и в темноте раздается сдавленное: — Блядь… Спалившись, Даня больше не крадется тихой сапой. Перешагивает через сумку, подходит и решительно опускается на край моей кровати. Коротко оборачивается в темноте на мое лицо. Я сглатываю, как наждаком по горлу что-то трет, когда чувствую прикосновение его теплых пальцев у основания члена. Данька наклоняется, ерзает задницей по одеялу, сдвигаясь ниже, и так нежно, будто замечтавшись, целует приоткрытыми губами мою головку и проводит по ней горячим кончиком языка, что я ему чуть в ту же секунду не отвечаю бодрым залпом спермы в лицо. Перед глазами цветные точки пляшут, я в его волосы вцепляюсь и тяну от себя его голову, захлебываясь воздухом. Вот как он это делает, сука? Одно прикосновение, а мое тело на него реагирует, как кошка на мяту. — И что это? — спрашиваю, перегибая с грубостью тона и по-дурацки кипячусь, что чуть не кончил. — Это типа чо у нас тут? — Ярик… — Даня пыхтит через нос в темноте, собираясь с духом. У меня аж сердце замирает от напряжения в ожидании его откровений. Ну же, Даньк. Ну… не укушу. — Прости?.. Ты у меня… тоже… один. — «Пф. Еще бы. Я бы на этого смертника посмотрел». — Я… долбоеб. — Он признается совсем на грани слышимости: — В квадрате. — И поскольку я молчу, пораженный, пожалуй, первым его настоящим извинением перед моей скромной персоной, предлагает, что прям представляю, как маленький Волкин в его сознании в этот момент смущенно шаркает ножкой: — Жопу отшлепаешь? — Нарвешься — обязом, — хриплю и, подавшись к нему, хватаю за локоть, чтобы затащить на себя. Затыкаю его несмело улыбающиеся губы глубоким поцелуем, остервенело вылизываю его рот, ровный ряд идеальных зубов и чуть острее выступающие клыки, которые иногда добавляют внепланового огня Волкинским минетам. Лапаю его задницу и трогаю пальцами, половинки раздвинув, мокрую, готовую под меня дырку. Данька голый, горячий и такой охочий, что его в моих руках гнет под тихие, проникновенные стоны и он откровенно задыхается, пытаясь пристроить свой колом стоящий член у меня в руке. — Яр… Но я остановиться не могу. Мне надо все полапать и как следует пометить после простоя. Щипаю его соски и худые бока, оглаживаю длинные ноги и тискаю коленки. Облизываю шею, дурея от запаха его дезика, рвущегося мне в ноздри. Возбуждение накатывает с удвоенной силой, едва я подминаю Даню под себя, жестко опрокинув его на кровать. Содрогаясь от резкого сплетения мечты с реальностью, помогаю ему раздвинуть ноги и накрываю его своим телом. Мое любимое место. Даню подо мной колотит, он жадно трется членом о мой живот и хнычет сквозь зубы от нетерпения. — Презик… — шепчу, покусывая мочку его уха и вворачивая в него по смазке, которую он использовал, не скупясь, указательный и средний. Как же его бесит, когда долго. Готовится так, что мне иногда кажется, влегкую сядет на член с первого же приглашения, — достань… Даня не глядя руку назад закидывает, просовывает между прутьями изголовья и вслепую нащупывает ящик прикроватной тумбочки. Возится долго, пока я его на пальцы насаживаю, растягивая и башку теряя от жажды поскорее там оказаться. — Ярик… — выдыхает он возмущенно, нехило отвлеченный пыткой. Презик и смазка наконец оказываются на кровати. Рву упаковку и кое-как одной рукой раскатываю резинку по члену. В темноте, жалея, что не вижу этого четко, вглядываюсь до рези в глазах, как Данька смазку льет себе между ног и мне на пальцы, а потом уверенно и быстро натирает, в ладонь выдавив немного, мой член поверх резинки. — П-постой… — прошу сбивчиво, потому что он чуть снова меня не доводит. Я в полшаге от взрыва, и Даня, судя по приглушенному смешку, это чувствует. — Сейчас… Тяну его долго, несмотря на то, что Данька уже весь мокрый от пота и требует члена дерзкими прикосновениями и голосом, чудовищно похабно выстанывая мое имя. Еще немного. Совсем чуть-чуть потерпи, Дань. Как самый прилежный мальчик на свете, он раскрывается под мои пальцы, позволяя трахать его по костяшки, и преданно в темноте палит мне в глаза. «Видишь? Я готовый». — Я хочу тебя, — льется из него, руша остатки моей и без того хлипкой выдержки. — Жесть как соскучился… Ярик, возьмешь?.. Возьми, а?.. Рыкнув, вынимаю из него пальцы и вожу обтянутой латексом головкой, придерживая член, по его яйцам и мокрому входу. Наглаживаю его и наконец, устав играть в терпилу и разводить прелюдии, когда обоим надо позарез, настойчиво толкаюсь, к Дане наклонившись за поцелуем с искусанных губ, в его дырку. Сжимается невольно — еще бы, столько не трахаться, — и я улыбаюсь, легонько целуя его недовольно поджатые губы. Ух ты. Сердимся, что не можем пустить сразу? Но Даня упрямый. Он тянет меня к себе за плечи, целует-кусает мои губы, вталкивает мне в рот горячий гибкий язык, играет с моим языком. Меня срывает, когда он расслабляется под сладкий выдох и пускает внутрь головку, а после, задом поерзав, позволяет мне задвинуть глубже. Еще. Ох, черт, как же в нем заебато. — Дань… — произношу хрипло, подвигавшись в нем напористо под наше общее сорванное дыхание и его жалящие поцелуи. — Бл-л-льа… Он обхватывает меня ногами за талию и тянет ближе, заставляя перейти моментом на грубый, тяжелый темп. — Яр… — Даня ерошит мне волосы на затылке. Обхватывает меня за шею, жмется тесно, будто хочет со мной сплавиться. Маленький садист сжимается и медленно крутит задом, позволяя трахать его сильнее, вдавливая в матрас. Слышу, как назревает в его горле стон, когда мой член проходится там, внутри, по самому чувствительному. Его гнет ко мне навстречу, с Данькиных губ в мои перекатывается восхищенным рокотом: — М-м-м… Еще… — Еще? — спрашиваю не своим голосом, низким, дрожащим. Вытаскиваю из него и, не успевает Даня возмутиться, резко переворачиваю его на живот и опускаюсь сверху. Сгребаю его одной рукой в крепкие объятия за плечи, другой возвращаю член в дырку. Как же он вскидывает зад. Жаром шпарит по всему телу. Слышу сквозь ток крови в ушах, как у него там мокро хлюпает, когда я загоняю в него на всю длину. Дождался, да? — Ах-х… Яр… — Даня комкает край одеяла в руке. Бьется в одном со мной яростном, беспощадном темпе, разрешая трахать себя как в последний раз. — Ярик… Одной рукой прижимая его к себе, другую просовываю под его живот и нащупываю потекший член, которым Данька елозит по одеялу. Растираю каплю смазки по головке, беру его в кулак и начинаю дрочить ему в такт тому, как беру. Быстро, без тормозов, на грани. Он стонет подо мной и вытягивается, как струна, раскаленной спиной притираясь к моей груди. Зацеловываю заднюю сторону его шеи. Еще немного. Совсем чуть-чуть его запаха и волшебного давления его гладкой дырки вокруг члена. Я становлюсь в нем больше и не понимаю, его или мой стон, а может, наш общий доводит меня до пика под мерцание звезд на обратной стороне век. — Дань… Заправляю полный презик, зарывшись носом в растрепанные волосы на его макушке. Глажу его в бреду, толкаюсь в него лениво, дрожа от прокатившегося по телу оргазма. Ласкаю его член, пока Даня, не переставая стонать напропалую, не пачкает мне кулак и не падает, обессилев, на кровать. — Не вставай… — предлагает Даня, когда я слезаю с него и снимаю презик. И не собирался, если честно. — Ща сделаю… тебе массаж… В его голосе я слышу улыбку. Между лопаточек с нажимом — чтобы меня окончательно размазало. У Дани пока такой язык любви. Ну ничо. Самое главное, я понимаю его, а там научимся как-нибудь и словами выражать свои эмоции. Учиться мы любим. Он доволен. Я тоже. И это заебись.