Холодные окна в 850-й

– Ривай, ты не сможешь вытащить к себе весь его кабинет. – Смогу. Отвали, Ханджи. Зоэ вздыхает тяжело, усталым жестом поправляет выбившуюся из хвоста прядь. Ну его к титанам, этого тощего и бледного коротышку. Женщина оправляет ремни формы – Богини, уже месяц прошёл, а они всё держатся, даже прожжённые в нескольких местах, опалённые огнём Колоссального – и спешно уходит в другое крыло штаба. К тому месту, что раньше по праву могла считать домом. Как же не хватает Моблита. Её верного, хорошенького помощника-Моблита. Лаборатория тошнотворно пуста, склянки успели запылиться, реагенты испарились. Идей нет, в голове глухо. Она спешно перекладывает кипу бумаг, гремит коробкой с образцами Женской Особи, изображает деятельность, пытается что-то посчитать на грязном огрызке бумаги, но через пару минут забрасывает это занятие – не перед кем суетиться. Незачем. Детишки с Хисторией, в штабе лишь тень-Ривай. И дух кромешного, жуткого запустения. Как хоть так вышло? Ещё помнится последний момент, до которого всё было хорошо. Возле разрушенного дома в Шиганшине. Тогда Моблит с неизменно-озабоченным «Ханджи-сан, возьмите!» протянул ей свою воду. Последнюю, чтоб её, воду. Сам едва ли сделал глоток, смочил треснувшие в уголке губы. И отдал сразу. Без задней мысли, привычно. Этого сейчас не хватало. Его всего не хватало. Оптимизма, веры. Любви. Ханджи помнит, как им было сладко последнее время. Лежать рядом, греться под тёплым одеялом. Иногда шутливо пинаться ногами, хватать руками, наваливаясь грудью, опрокидывая своего мужчину на спину. Кто бы знал, как ей этого не хватало. Но куда больше не хватало глаз. Пронзительных, карих. С лёгкой зеленью первой весны и желтизной солнца. Он всегда был таким… Светлым. Словно сотканным из ветра и заботы. Ханджи никогда не боялась рядом с ним упасть – Моблит всегда успевал подхватить под руку, уцепиться за плечо, за талию, поддержать под спину или колено. Он был милым и крайне нежным. И этой нежности сейчас не хватало. Зоэ задыхалась без него. Командор – Эрвин, чтоб тебя, Смит, за что ты так со мной? – присела на стул, оглядела здоровый стол. Пробирки, бумажки, книжки, образцы. Грязь из разбитого цветочного горшка. Два микроскопа. Рисунки Моблита. Ханджи ест. Ханджи увлечённо смотрит в микроскоп. Ханджи держит клинок, поднеся ладонь к лицу, прикрываясь от солнца. Ханджи улыбается чуть безумно, протянув руку к носу титана – шестиметровый, глаза-блюдца, крупный щербатый рот и редкий волос. Зоэ вспоминает ещё одну. На той, единственной, Ханджи улыбается нежно и чуть смущённо, щуря глаза без очков и придерживая растрепавшиеся, распущенные волосы. Моблит рисовал её в кровати лишь один раз. Накануне. В блокноте, который после взял с собой. Хотел походить по Шиганшине, записать что-нибудь или изучить. Не осталось даже пепла. Но Зоэ помнит каждый штрих, каждую черту того рисунка, он словно отпечатался на внутренней стороне век. Такое не забыть. Закусив губу, Ханджи теребит ворот рубашки, чешет за ухом. Нервно, как если бы шла сейчас препарировать титана, ковыряет стол, сдирает старое лаковое покрытие, чуть обламывая ногти. За окном постепенно темнеет. Холодный закат. Дети не вернутся. Наверное, остались в замке, у Хистории. Или где-то по дороге нашли трактир, в котором и осели на ночь. Уже не дети ведь совсем. Выросли, возмужали, окрепли. Такие шустрые, что не угнаться. Нужно пройтись, заварить ромашку и мяту. Или что покрепче, прописанное врачами от боли в отсутствующем глазу. Без этого спать стало невыносимо. Ривай встречается на кухне. Они неловко сталкиваются пальцами над банкой отвара. Понимают без слов. Она усмехается знакомо, но до безумия грустно. Он привычно кривит губы, но слишком уж тоскливо хмурится. – Совсем плохо, а, коротыш? – Да кто бы говорил, четырёхглазая. В гроб краше кладут. Они хрипло, невесело смеются. Чайник знакомо гудит и греется, огонь слегка потрескивает в простой солдатской обители. В обед здесь, обычно, собиралось человек двадцать, если не больше. Кашеварили, смеялись, перекидывались новостями и сплетнями, разносили посуду и хлеб. И сейчас двум жутко одиноким людям так пусто, что даже на крик сил нет. – Я проверил лошадей. Всё в порядке. Если… Если захочешь продать, я подготовлю. – Не стоит. Скоро будет набор. Сам знаешь. Ривай знал. Передёрнул плечами, поплотнее закутался в тонкое, не по размеру большое пальто с запахом чернил и придорожной пыли. Тронул сухими, бледными руками кружку отвара, попытался согреть отмёрзшие пальцы. Цыкнул: – Не поеду, Зоэ. Сколько не упрашивай, не поеду. Тошно. – И не надо. Я ведь не заставляю. Шумно отхлебнув из своей чашки, буднично спросила, словно попыталась отрешиться от всего: – Как нога? Мазь помогает? Мужчина замер, явно прислушиваясь к себе. Мотнул головой. Фыркнул, усмехнувшись: – Болит. Что с мазью, что без. Она давно болит, лет пятнадцать кряду, но чувствовать начал только сейчас. Смолкли на несколько минут. Молчать было правильно. Уютно даже. Потрескивал огонь, бросал блики на измождённые лица. За худым, подрагивающим стеклом поднялся ветер, скрёб ветвями едва поросших зеленью грабов. Скрипел старый штаб, по лестнице явно гулял сквозняк. – Так странно. Знаешь, Ханджи? – Знаю, Ривай. Ханджи невольно вгляделась в тонкий мужской профиль, полускрытый в тени. Смотреть на Ривая больно. Всегда было больно, но сейчас – особенно. Потому что раньше за ним прятались гордость, отблеск стали на клинке и голубизна высокого неба. А сейчас серые, выцветшие глаза – всего лишь холодные окна в 850-й. В тот 850-й, что стал для неё первым и последним. Он взглянул мельком, покосился настороженно, как пугливая лошадь. Вздохнул тяжело, словно нехотя отмечая: – Давно должен был отдать, но не решался. Не выношу женских слёз. – Эй, я твой командир, вообще-то! Зоэ вставила бы ещё с десяток возмущённых слов, но быстро осеклась. Сухие пальцы протягивали ей знакомую, тёмно-синюю книжку. Слегка обтрёпанную по краям, но целую. – Где ты?.. – Выпала из его седельной сумки, когда вы оставляли лошадей. Успел заметить до того, как мы все полезли на стены. До… Ты знаешь. Бери. Он сунул блокнот небрежно, почти зло, и только Ханджи было известно, сколько душевного тепла и мягкости скрыто за этим грубым жестом. Из всех людей, которых она знала, Ривай был самым мягким. Этот человек как невзрачная, гнущаяся к земле ива. Гнётся, и всё никак, никак не ломается. Ломаются вековые дубы, клёны, кипарисы и грабы, стачивается камень о воду, а песок и время обращаются в быль. И только этот странный выходец Подземного города продолжает жить. Сильнейший среди всех. Самый достойный. И если бы нужно было назвать кандидата на глупое «долго и счастливо», Ханджи вписала бы его имя в графу бланка без колебаний. О, если бы она только могла! – Спасибо… На первой странице была она сама. Улыбалась, подмигивая, столь похожая на себя прежнюю, что становилось дурно. Короткие походные записи. Зарисовки растений и животных. Титанов. Стихи. Ханджи. Лошади. Разведкорпус на отдыхе у кромки леса. Ещё Ханджи. Ханджи было больше всего. Глаза противно защипало, в носу хлюпнуло. Ривай дёрнулся, как от удара плетью. Сунулся ближе, притягивая к себе на грудь, отрывисто, едва заметно поглаживая по грязным волосам. – Не плачь. Командору не пристало распускать сопли при рядовых. – Ты капитан… – Я капитан без отряда. Король без подданных. Ты серьёзно думаешь, что мой статус хоть что-то значит? – Но… – Нет, Ханджи. Я не чувствую себя ни капитаном, ни даже рядовым. Вообще никем себя не чувствую. Просто ещё один солдатик в чужой войне. – Ривай, ты… – Я устал, Ханджи. Так чертовски устал. Ты тоже, я знаю. Но мне… Мне пусто без него, понимаешь? Я не Армина тогда выбрал. Не потому, что эти сопливые дети смотрели на меня глазами побитых щенков. Я Его выбрал. Я, чтоб тебя, наступил себе на горло, наступил на горло всему человечеству, но опять выбрал его. Как и всегда. Как и должен был, но… Но это так тяжело. Ханджи всё же всхлипнула, уткнувшись в чужое плечо. Обхватила руками, стискивая. В груди Ривая, она слышала, сердце билось всё также ровно. Словно отмеряя время жизни, по программе гоняя кровь. Никаких чувств и волнений. Ледяная, выстуженная пустыня больной усталости. Вспомнился Моблит. С его нежными, чуткими руками, мирной, лёгкой улыбкой и большим, жарким сердцем. Она как-то прижалась к нему также, слушая ритм чужого сердца и дыхания. Её Моблит горел, словно спичка, жил спешно и полно, ярко во всех смыслах. Он пах домом, чернилами и землёй. Шутил, что найдёт себе надел у самых стен, когда сопьётся и вылетит из Корпуса. Будет пахать землю и встречать рассвет. В такие моменты он всегда трогал её руку, доверчиво заглядывал в глаза. Словно спрашивал «Пойдёшь за мной?». И Ханджи шла, обещала себе пойти. Не пошла. Не дождался. Ривай мягко перебрал её волосы, словно забыл о брезгливости. Вспомнился Эрвин. Суровый, собранный, затянутый в официоз и долг как в слишком тугие ремни формы. И другой Эрвин, на контрасте – добрый, светлый, местами наивный, но бесконечно счастливый, с лучиками смешливых морщинок у глаз. В такие моменты подле него был Ривай. Всегда. Они вместе оглушающе пахли солнцем, сталью и свободой. А сейчас Ривай был как горькие травы и ледяной ветер бесконечной пустоши. Смерть словно мазнула по нему слепыми глазами, опалила своим дыханием – и отступила, наложив вечную печать на усталое лицо. Нерушимую, въедливую, затаившуюся в серости пустых теперь глаз. Действительно, как окна в тёмную бездну. – Вставай, Ханджи. Нужно разжечь камин в главном холле. Возьмём спальники и ляжем там. Протопить свои комнаты не хватит дров. Она тихо угукнула, зачёсывая назад упавшие на лицо пряди. Оглушительно хлюпнула носом, ощущая, как покраснели от непролитых слёз глаза. Ривай поджал губы, нахмурился, но протянул белый платок с витиеватой двойной монограммой. – Держи. – Шпасибо!.. Высморкавшись, она неловко улыбнулась, разводя руками: – Я верну обязательно, постираю только зав… – Нет. Оставь. У меня свой. Эрвина. Пробрала дрожь. Какой же он… Человек. Таких сейчас просто нет. Убрав ткань в карман куртки, Ханджи шутливо козырнула, обхватывая Ривая за шею и протаскивая за собой, прочь с кухни. Она тоже не умела заботиться о других, поэтому пыталась сделать всё, на что хватало сил. Балагурить, походя на прежнюю себя – не так сложно. – А кто же станет греть мои ножки, Ривай? Мне так холодно будет на полу спать! – Титаны погреют! Пусти, очкастая, холодно! И ты воняешь, помойся! Ханджи задорно заржала, хлопая на чёрной макушке раскрытой ладонью. Бледные, сухие губы разошлись в мягкой, измученной улыбке. Глаза – холодные окна в серую зиму и звёздное небо. Он точно будет жить. А она постарается, по мере сил. Пока что у них есть время.