жестокость зимы

      в комнате у миши большие стопки книг, которые он никогда не читал. на полках кубки и медали-свидетельства школьных побед. на постели смятое одеяло и вздыбившаяся, как кошка, подушка, на которой он никогда не спит, зато всегда обнимает левыми рукой и ногой. он спит всегда отвернувшись к стене — привычка, оставшаяся с тренировочных лагерей, где придурошные друзья так и норовили измазать его лицо зубной пастой. в комнате у миши, который живёт с тётей в трёшке, несколько баночек бесполезных витаминов, а в старом кошельке, лежащем на верхней полке платяного шкафа, краденые рецепты на антидепрессанты. миша не признаёт, что у него депрессия. просто иногда ему хочется раздавить себя, как букашку, и только пара таблеток тералиджена помогают сгладить такие “острые состояния”.       “острые состояния” — так назвал это школьный психолог, к которому миша попал после анонимного опроса. он специально ответил, что хочет устроить в школе колумбайн, что все его друзья — конченые нарики, что он гей. последнее, впрочем, было правдой, только вот в списке остальных прегрешений миши за одиннадцать лет школы это как-то затерялось.       “острые состояния” у миши всегда сопровождались кровью под ногтями, когда он сознательно пытался добраться до костей на своих запястьях и шее. ему даже казалось, что это реально, что это получится, нужно только постараться.       причина “острых состояний” миши — не только его внутренние переживания, сдвиги по фазе ребёнка, который вырос простым человеком, а вовсе не футбольным вундеркиндом, каким его видели ещё пару лет назад. миша свою футбольную карьеру окончил в шестнадцать лет, то есть, год назад, и теперь пребывал в отвратительной, грызущей неопределённости, которая, как он полагал, к восемнадцати наконец избавится от него окончательно. он полагал себя уже полумёртвым и даже разлагающимся. ему казалось, от него пахло гнилью. или это от квартиры, в которой он прожил всю свою юность?       так вот, было ещё кое-что, что не давало ему спать спокойно в буквальном смысле. пробуждало его кошмарами и холодным потом, и он не знал, куда деться от этого ужасного надвигающегося — будущего. скоро нужно было поступать, а он с ума сходил от одной мысли о таком сложном моральном выборе. ему вообще не хотелось в университет. ему казалось, как кажется порой каждому подростку, что он в своей жизни уже всё понял и попробовал, и теперь ему хотелось только непререкаемой свободы во всём. он злился, когда за него выбирали даже время пробуждения, поэтому на первый урок стабильно опаздывал на пару десятков минут.       миша жил с тётей, потому что год назад сменил школу, а дом родственницы находился настолько близко, что он из окна видел школьную футбольную площадку. его это бесило, но при этом внутренне удовлетворяло. всё же он немного скучал по собственному прошлому в спорте.       он бросил футбол не потому, что получил травму, не потому, что плохо играл, не почему бы то ни было серьёзному. бросил просто из-за того, что ему так захотелось, и он всегда потакал своим желаниям, даже мимолётным. мама злилась на него и полмесяца играла в молчанку. отец жил в другом городе и даже не знал, что у миши были какие-то успехи на поприще спорта.       он бросил футбол, и теперь никак не мог туда вернуться — по соображениям собственной прихоти. если он что-то бросал, это было навсегда. единственным, что он никак не мог бросить, были сигареты. мудацкий чапман ред, который сам миша считал девчачьим, но лет с пятнадцати ничего, кроме этой сладкой залупы, не курил. в комнате у миши, кроме стопок книг, были ещё горы старых пачек из-под сигарет, которые он почему-то не выбрасывал. миша вообще привык избавляться от чего-то импульсивно и резко и был уверен, что в один прекрасный день избавится таким образом и от самого себя.       миша не хотел умирать. наверное. миша просто ужасно устал жить, и ничего не могло скрасить его существование, как раньше это делал футбол.       миша встречался с девочками, думая, что сможет, как нормальный человек, влюбиться и даже получить некоторое удовольствие от доставления удовольствия им, однако каждая из двенадцати попыток оказывалась провальной и заканчивалась месяц, а то и неделю спустя. мише не нравились девушки. во время секса он умудрялся приводить член в эрегированное состояние мыслями о мужских телах, которых полно видел в раздевалке на соревнованиях. кончал он, представляя одного мальчика, с которым у них была тёплая дружба в девятом классе. тёплая настолько, что миша до сих пор чувствовал, что должен этому мальчику по гроб.       — ты куда? — спрашивает тётя, когда миша с сигаретой в зубах открывает дверь в подъезд.       — пройдусь, — бросает он.       он выходит в глубокие февральские сумерки, промозглый вечер лезет под короткую куртку, под подвороты джинс, кроссовки пропитываются влагой мокрого снега, и миша ёжится, затягиваясь. он идёт к футбольному полю. там, на трибунах, мысли думаются проще, а жизнь кажется не такой уж страшной. он идёт без наушников — с музыкой на фоне мысли путаются, а мише хочется чёткости, прочности в самоненависти. он смакует болезненность и мрак своего подсознания, сливается с тонкой издёвкой в единый поток, падает с пеплом в грязный снег, и там ему очень уютно. миша любит песни на английском. под них легче на русском ненавидеть собственное существование.       он уже подходил к воротам футбольного поля, когда услышал скрип снега под подошвами чьих-то ног, а потом — глухой удар подошвы о мяч — звук, который ни с чем не спутаешь. он остановился и прислушался, и мысли о скором самоубийстве отступили, сменившись странной тревогой загнанного зверя. кто-то был там, на поле, в пол восьмого вечера, замой, и играл в футбол. был на его территории и использовал её совсем как свою собственную.       миша остановился у ворот и сквозь прутья стальной решётки посмотрел внутрь, воровато и осторожно, как будто ступал на тонкий лёд.       быстрые движения ловких ног, ведущих мяч к воротам. невидимые противники, которых парень обходил на флангах, удар — удар, как завершение пути, как открывшееся второе дыхание, удар, как звук гонга, отмечающий окончание фазы. гол. парень остановился, опершись ладонями о колени, и отдышался, и движения его спины под курткой отдавались сладким покалыванием в воспоминаниях миши о матчах. он безумно любил футбол. ключевое слово — любил. уже не любит. по крайней мере, он себя в этом убедил.       он смотрел на парня, держась пальцами за решётку калитки, и чувствовал, что хочет убить его. задушить в снегу, и чтобы этот мальчишка корчился и вырывался, а миша был бы уверен в своей победе. он выкинул бы труп в мусорный бак прямо у школы, а завтра его повязали бы и упекли в тюрьму. тогда его будущее стало бы чуть определённее.       он так долго стоял неподвижно, с тлеющей сигаретой в губах, что начал по-настоящему замерзать. не так, как ему хотелось бы замёрзнуть: продрогнуть до костей и знать, что дома будет теплее, а так, как он ненавидел замерзать: когда всё тело выворачивается наизнанку в попытках согреться. он смотрел на этого незнакомого парня и думал о том, что этот придурок отнял у него драгоценное время наедине с собой и своими уничтожительными мыслями. время, которое было так дорого для миши. он начинал злиться. что этот пиздюк забыл в его, условно говоря, логове депрессии? в другое время не играется в футбол, что ли?       и миша смотрел на него, но совсем не заметил, когда парень тоже перевёл взгляд на него, и теперь они пялились друг на друга, как два придурка.       — поиграть пришёл?! — крикнул парень, и по голосу, слегка надрывному, миша понял, что этому ночному игроку лет пятнадцать.       — нет! покурить! — ответил миша, наконец, заходя на поле. он решительно намерен был сесть на своё привычное место и, не отвлекаясь на этого идиота, скурить пару сигарет, а потом, засунув руки в карманы, вернуться домой.       он направлялся к трибунам, когда паренёк подскочил с дальнего конца поля и пошёл рядом, заведя руки за спину.       — а почему ты куришь на футбольном поле? — спросил он, и миша подумал: “ха-ха, я убью тебя нахуй”, но ответил:       — потому что.       — ясно, — заключил парень, и по его голосу было не понятно, что ему ясно. мише хотелось ударить его, и это было странно, потому что обычно мише было на всех поебать.       — чё тебе ясно? — шикнул он, снова поджигая сигарету. вкус сладкого фильтра растёкся по губам, и жить стало чуть легче.       — что ты приходишь сюда один и куришь. это нормально, — ответил паренёк.       — ты меня, блять, анализируешь? — возмущённо вспыхнул миша, повернувшись к нему всем телом.       — немного. я, “блять, анализирую” всех, кого встречаю, — ответил этот идиот, и в сердце у миши что-то перевернулось, как будто он был странным образом восхищён его смелостью.       — иди занимайся своими делами, — фыркнул миша, отворачиваясь и поднимаясь на трибуны. — я покурю и уйду.       каким-то образом злость внутри него смешивалась с полувосхищением, и желание придушить паренька отступало, сменяясь интересом. вообще в жизни миша был гораздо менее решительным, чем в своём воображении, и никогда не смог бы ударить никого, кроме себя самого. поэтому вся злость выплёскивалась наедине в комнате, заставленной стопками книг, и наутро замазывалась тональником. он ненавидел последствия самоненависти и жить без них не мог.       парень вернулся к игре, но, ведя мяч, постоянно оглядывался на мишу, сидящего на трибуне, отчего у миши сводило судорогой живот. он как будто волновался, чувствуя, что мешает этому незнакомому мальчику заниматься любимым делом. что футбол — именно любимое дело, указывало само нахождение парня на футбольном поле зимой в сумерки. здесь даже освещения порядочного не было, а он всё гонял мяч, и даже когда вторая сигарета закончилась, миша так и не дождался, пока этот придурок уйдёт. сегодня подумать о собственной ненужности не получилось.       он затоптал окурок кроссовком и поднялся с трибуны. когда он уже подходил к воротам поля, паренёк нагнал его и пошёл рядом, ничего не говоря. миша тоже не говорил. ему было интересно, “сколько он ещё выдержит”. как в меме с коровой. выдержал он до самого подъезда, и когда миша набирал код домофона, чтобы открыть дверь, парень спросил его, опустив голову:       — как тебя зовут?       миша порывался ответить ему: “владимир ильич ленин” или что-то в таком духе, но ответил почему-то нормально.       — миша.       — я ваня, — парень протянул руку. ледяную, как оказалось, когда миша пожал её.       — ты замёрз. дуй домой, — буркнул миша. домофон пропиликал, дверь открылась, и он, уже заходя внутрь, услышал сзади:       — увидимся ещё.       он успел подумать “вряд ли”, и дверь за ним защёлкнулась.       — мих, ты делал право? — лёша приземлился на стул рядом за заднюю парту, за которой миша сидел один.       — у нас нет прав, — ответил парень, закрывая глаза и устраивая голову на сложенные руки.       — не делал, — констатировал несс. он был ребёнком-билингвом и самым умненьким мальчиком в классе, и, хотя немецкий они не изучали, он всё равно считался шарящим в языках. зато в праве он был полным нулём. — а если тебя спросят?       — да мне как-то поебать, — протянул миша, потягиваясь.       со вчерашнего вечера ему ужасно хотелось спать. ночью он глаз не сомкнул, хотя был уставшим настолько, что ленился даже дойти до туалета. его как-то особенно вымотала встреча с этим ваней, и теперь ему хотелось увидеться с ним ещё раз, просто чтобы сказать, что между ними всё кончено, хотя ничего и не начиналось. просто чтобы ваня знал, что они не друзья. у миши вообще не было друзей.       лёша, поняв, что дёргать одноклассника бесполезно, ретировался в другой конец кабинета, чтобы попытать удачи у девочек. у них прав было ещё меньше, но, может, хотя бы предмет они делали.       миша всё думал о вчерашней встрече. о, он знал себя слишком хорошо, чтобы не понять, что он заинтересован в ванечке. заинтересован, блять. он знал себя слишком хорошо и слишком хорошо знал сбившееся сердцебиение и спазмы в животе и груди, и осознание того, что кто-то пробудил в нём давно спящую жизненную энергию. ему теперь хотелось делать что-то особенное, основательное, чтобы это кто-то заметил. ванечка этот, блять. и откуда у него в голове эта уменьшительно-ласкательная форма?! он поднял голову как раз в тот момент, когда ванечка, целиком занимавший его мысли, зашёл в кабинет с журналом. миша даже хорошенько проморгался, пытаясь понять, взаправду ли это.       — меня попросили отнести вам журнал, — начал ваня, и, когда его взгляд из всего класса остановился на мише, который пялился на него слишком уж откровенно, добавил: — о. прив.       — ага, — ответил миша, а в груди щёлкнуло и заколотилось сердце.       в.       дневном.       свете.       он.       ещё.       и.       красивый.       сука-а-а-а-а-а-а!       — выйдем? — спросил ваня, и ему так шёл этот беззаботно-лёгкий тон, что миша согласился. не хотел, но согласился. как вчера, когда говорил своё имя.       в коридоре было шумно-визгливо, и они встали у окна, молча держась рядом. миша просто не знал, что сказать, а ваня… ну, наверное, он недоразвитый, блять, или что-то такое, иначе почему он молчит?!       — ты что-то хотел мне сказать, — попробовал завести разговор миша, когда молчание стало уже невыносимым и даже смешным.       — я тебе вчера помешал, — неловко заговорил ваня. — хотел предупредить, что сегодня я приду на поле в пол девятого, так что, если хочешь побыть один, приходи раньше, чтобы мы не пересеклись.       миша закивал с категорически ироническим выражением лица. что ж, ванечка начинал снова его подбешивать.       — ты решил за меня, когда мне приходить на моё место?       — если ты не хочешь пересекаться со мной…       — ты решил за меня.       — ну, решил, и чё теперь? — вскинулся ваня.       миша отвёл взгляд от его глубоко-синих глаз. поразительных, подобных каким парень ещё не видел.       — ладно, я тебя понял. это всё?       — всё.       они разошлись, начался урок, и до вечера миша делал вид, что не вспоминал о ванечке каждую свободную минуту времени.       он вышел из дома в половине девятого, прекрасно осознавая, что встретит на поле ваню. теперь ему этого даже хотелось. своеобразное самоистязание открывшейся раной нежных чувств, которые, ему казалось, он в себе давно подавил. конечно, он не собирался никогда в жизни признаваться ни самому себе, ни кому-либо, что ему приглянулся этот малознакомый мальчик, и всё же он сам питал в себе эти эмоции, когда подходил к полю. каждый шаг прокатывался по телу тихим покалыванием. миша на мгновение подумал, что целый день не думал о будущем и о смерти, а в следующую секунду услышал удар по мячу, и сознание всё переключилось на восприятие. поглощение зрительной и слуховой информации, как-либо касающейся ванечки.       он тихо дошёл до трибуны и сел на второй ряд, стараясь быть незаметным. ваня вёл мяч, и миша не мог не отметить, что делает он это вполне профессионально, совсем не на любительском уровне. дриблинг не был его сильной стороной, однако он действительно старался, и, когда мяч ударил в сетку ворот, у миши даже от сердца отлегло.       он понимал, что просто уничтожает себя созерцанием чужой игры в футбол. но… это было так приятно…       — о, привет! — крикнул ваня, обернувшись к нему. с трибуны было не видно его лица, и всё же миша прекрасно его помнил, и ему не составило труда воспроизвести перед глазами черты.       — салам! — ответил миша достаточно громко, чтобы ваня услышал его.       — я же сказал, чтобы ты приходил… — начал ваня, подходя к трибунам.       — знаю я, что ты сказал, — миша откинулся на спинку сиденья и закатил глаза. — а я пришёл, когда мне было удобно.       — так и скажи, что нравится смотреть, как я играю.       “так и скажу, ага”, — подумал миша, но вслух сказал только краткое “нет”. они вновь молча смотрели друг на друга, пока ваня не сказал как-то немного смущённо:       — я не знал, что ты в нашей школе.       — я тоже не знал. в смысле, про тебя, — ответил миша. сделал затяжку и выпустил дым так, что лица вани за ним стало не видно.       снова молчание. миша вдруг подумал о том, чтобы сыграть с ним в футбол, но тут же оставил эту мысль. он никогда не возвращается к тому, что бросил.       — покурил, теперь домой пойдёшь? — спросил ваня.       — да. а ты?       “и почему я интересуюсь этим?”       — могу пройтись с тобой.       и миша, не понимая, для чего, согласился.       они шли рядом, и он специально чуть замедлял свой шаг, чтобы дойти до подъезда хотя бы на минуту попозже. он знал, что подрочит в ванной, когда вернётся, потому что у вани была довольно красивая внешность, вполне в его вкусе, и вообще, он уже довольно давно не разгружался. скрипуче-хлюпающие шаги по грязному снегу. сердцебиение, такое непривычное, что даже пугает. он как будто был мёртв до вчерашнего дня, а теперь вдруг ожил и даже чего-то захотел.       — слушай, — начал миша, когда они оказались у дома, — мы с тобой не друзья или типа того, окей? мы просто пару раз виделись.       ваня смотрел на него с выражением, которое как будто говорило: “я так и знал, что ты это скажешь”.       — и в школе ко мне не подходи, — бросил миша.       — а если ты подойдёшь, мне сделать вид, что я тебя не знаю? — хмыкнул ваня.       — ты, блять, мне не сарказмируй…       — не бойся, не буду я разрушать твой флёр опасной загадочности.       — пока.       — пока-пока.       миша ушёл с ощущением опустошённости и какой-то незавершённости, хотя, как ему казалось, между ними теперь всё было решено. ему всё-таки хотелось узнать ваню получше. хотелось, но он считал, что сделал правильно, остановившись на достигнутом. лучше сейчас, пока он не слишком сильно привязался к нему. приятнее всего было осознавать свою властность над чувствами, которым он не дал полного хода, которые он по сути обрубил на корню. подрочит — и успокоится. влюбляться в гетеро-мальчиков он больше не планировал. да он вообще не планировал влюбляться, ему хотелось умереть в двадцать, а с такой перспективой заводить отношения было попросту глупо. однако в душе он только стоял под тёплыми струями воды и думал о том, что они могли бы попробовать. могли бы узнать друг друга поближе. могли бы стать хотя бы друзьями…       если бы он сам не отверг дружбу милого ванечки.       но теперь было уже поздно. и миша сам не понял, как и когда глаза застлало слезами, а наутро почувствовал только, что веки опухли, а грудь саднит, как от рыданий. разве он плакал? да нет, бред какой-то.