Видеть немного впереди себя

      Как же Уилл не хочет здесь быть. Здесь — в зиме. Здесь — в этой нелепой, жёлтой, гавайской рубашке, кусающейся статическим током. Здесь — в Анн Арборе, штат Мичиган. Здесь — в сладкой накуренной дымке и жаре, которые пронзает поминутно февральский сквозняк из настежь открытого окна в какой-то из комнат. Здесь — в себе, будучи собой.       Он уверен, что терпеть не может вечеринки и уверен, что не давал Беверли обещания прийти с ней на празднование окончания экзаменов. Да, даже когда она плакала, а он сидел рядом встревоженным щенком, сглатывая ком и ожидая конца чужих слёз. И когда она растирала покрасневшие веки, жалуясь на завалившего её преподавателя судебной психиатрии — тем более не мог (тяжело давать обещания, когда руки пристыженно трясутся, и непроглоченный ком, а ещё рёбра, кажется, тоже).       Но вот он здесь. Беверли рада и пьяна — значит, всё не напрасно. Уилл тарабанит пальцами по пластиковому стаканчику и сверлит взглядом пол. Кажется, кто-то пролил фруктовое пиво. Уилл даже знает, кто. Беверли хихикает, когда шипучие капли лижут её костяшки и капают на ковёр, сцеловывает их с рук, горлышка бутылки и ободка стаканчика. Уилл вздыхает и терпит только потому, что ей хорошо, лучше, чем в последние дни.       — Уилл, — зовёт она, вдруг забирая почти пустой стакан из чужих рук. — Я хочу, чтобы ты тоже выпил! — бессовестно смеётся, опрокидывая безалкогольное содержимое на всё тот же ковёр, и Уилл, неряшливый и пожизненно уставший Уилл, почти что в ужасе таращится на Беверли.       — Я не буду, — отвечает сдавленно и тихо, но багровые брызги уже растворяют в себе последние капли яблочного сока.       — Прости, я не могу пить одна. Потом предъявишь за это Зеллеру и Прайсу, договорились? Если они соизволят покинуть своё гнёздышко, конечно.       Уилл всё ещё не хочет быть здесь, но он сдаётся, и пиво приятно студит тревогу. Пузырьки растекаются до кончиков пальцев и корней волос. Он глотает ещё, и кровь становится веселее и кусачее, заставляет кривить забавно губы. Спустя стакан Уилл начинает угадывать во вкусе хмеля ноты гранатовых зёрен, которые терпеть вроде как не может, но которые внезапно кажутся вкуснее всего на свете (вот бы их полопать и разгрызть косточки). Спустя два стакана Уилл слышит сквозь гомон, смех и отзвук собственных мыслей песню и понимает, что до сих пор помнит французский.       — Бев, — он прислушивается, вытягивая макушку. Беверли посмеивается неровно, но мелодично, не с первой попытки плюхает ладонь на тёмные кудри, заставляя его осесть обратно. — Слышишь? Песня знакомая, — он с влажным звуком языком касается нёба, словно взрывая прозрачно-алые зёрнышки; словно зверем (которого он старательно внутри прячет, не давая себе веселиться) по запаху угадывая музыку и слова.       — Не знаю, я попсу не слушаю, — жмёт плечами Беверли. Ей забавно от своей маленькой лжи и биасовских карт под чёрным чехлом телефона.       — Я тоже, но французская попса — это не попса, — отвечает Уилл, хочет сделать новый глоток, но натыкается губами на пустоту. Призывно сжимает и разжимает пальцы, прося Беверли отдать ему бутылку, продолжая говорить: — В ней почти всегда достаточно смысла! Она говорит, как подобает настоящей лирике! Господи, это слово должно быть французским. Почему оно греческое? — вот уже из тёмной бутылки старается вытрясти хоть пару капель и вздымает недоумённо брови. — Почему пусто? Где пиво?       — Ты выпил. Почти всё.       — Не помню… Когда? — мысли смешиваются в алкогольно-музыкально-терпкую спираль, окрашенную в летние спелые цвета. Уилл на ней теряется, но он только рад. — Вспомнил! Следуй за солнцем!       — Чего? — Бев за ним по спирали не поспевает.       — Песня называется — «Suivre le soleil»! Бев, а где пиво?       — На кухне, если ещё осталось.       — Мне надо ещё.       Уилл обещает скоро вернуться, встаёт и обнаруживает, что ноги у него стали пузырчато-ватные. Идёт до кухни. Каждый шаг шаткий, как по хлопковому облаку, скользящий, как по газированному пузырьку. В уши заливается французский. Он улыбается.       В Париже холодно и уныло, в нём зима, а весна всегда не скоро. Уилл не был в Париже, но Анн Арбор ощущается также. Только в нём мало искусства, мало маслянистой выпечки и мурлычущих букв. Этого в принципе в Штатах, на его потаённый вкус, слишком мало… Поэтому он в школе учил французский язык — потому что хотелось немного сбежать. Немножко от себя, немножко от жизни за гранью прожиточного минимума, немножко от того, что ему неинтересно, но необходимо.       Он сбежал из Вирджинии в Мичиган, но лучше не стало. Инженерия, на которую он поступил по бюджету, ему не нравилась и совсем не была похожа на починку моторных лодок с отцом (или вместо него, когда тот был для этого слишком пьян). Ему не нравилось быть без семьи, не нравилось, что все пытаются заглянуть ему в глаза, не нравилось то, что рядом ни поля, ни леса, ни реки.       Да и вряд ли ему уже что-то понравится здесь, на втором курсе, так сильно, чтобы началась весна.       Он не сменит обстановку и не последует за солнцем, потому что есть вещи, которые он должен сделать — выучиться, найти стабильную «серьёзную» работу и обеспечить жизнь себе и младшим. Поэтому он не сделает так, как поёт из чьей-то колонки парижанка. Как поёт он сам, тихо, твердовато от акцента, путано от хмеля, окрашенного в гранат. Уилл мурлычет с хрипотцой, совсем не по-собачьи, лижет губы, слегка хранящие пивной вкус, и они блестят, как его осоловелые радужки.       Ему нужно ещё пива, чтобы быть здесь, в себе, будучи собой — перестало быть так нежелательно и тяжело.       В кухне не накурено и не жарко, февраль вылизал всё холодно и студенисто. С влажных губ срывается пьяный пар, а Уилл продолжает тихонько напевать, цепляя пальцами опустевшие бутылки, ища хоть глоток, хоть несколько капель. Хоть одно зёрнышко. Ему это очень, очень нужно, чтобы веселье и лёгкость не вымыло кровотоком.       Одно сухое горлышко и донышко, третье, пятое. Не получается. И песня подходит к концу, и голос Уилла от холода и чего-то внутри такого, пустого, саднящего, начинает подрагивать и угасать. Без драмы, совсем просто, как гаснут на улице угли.       — Si tu ouvrais les yeux juste pour voir un peu devant toi, — шепчет он последние слова, со вздохом отшатываясь от столешницы. Слышит шаги и оборачивается, туманно поднимая зачем-то взгляд.       И попадает им на крупные гранатовые зёрна. Голос окончательно замирает. А гранат, позолоченный жёлтым кухонным светом, напоминает о солнце.       Мужчина, стоящий посреди студенческого безобразия, смотрит на Уилла своими гранатовыми глазами. Уилл уже встречал их в библиотеке, с семи до восьми вечера, каждую среду и пятницу. Они всё время всматривались в страницы книг, что брал раньше или хотел взять в будущем Уилл. А ещё он их встречал на экране телефона Бев, когда она умывалась слезами, жалуясь на кровопийцу, наградившего её академическим долгом.       Ганнибал Лектер, преподаватель судебной психиатрии.       Он, одетый в дорогой шерстяной костюм (клеточки сшиты правильнее, чем когда-то швы на теле Уилла от опасных детских игр), даже взглядом не упрекает синтетическую рубашку, её ужасный цвет, выделяющий Уиллову бледность и бессонные синяки. Не смеётся. Только поднимает со стула забытую кем-то дамскую сумочку и смотрит в глаза так, что Уилл не может обыкновенно взглядом уткнуться в пол. А перед тем, как уйти, заговаривает вдруг на почти чистом, полном искусства, мучной сливочной пышности, мурлыканья, французском:       — Vous devriez voir un peu devant vous plus souvent. Vous manquez beaucoup de choses intéressantes.