Посредственные мечты

      Словно по велению свыше Рома открывает заспанные глаза, чтобы в ту же секунду до чёртиков перепугаться с темнеющего в дверном проёме силуэта.       Принимая к себе грязного измученного мальчишку, подобранного на обочине, всё же стоило ожидать плачевного исхода, Рома сам виноват, что повёлся на поводу у собственной жалости. Теперь Собакин пришьёт его за дозу…       — Эй…       Темнота вдруг перестаёт казаться такой непроглядно мрачной, а Рома замечает обеспокоенное лицо своего временного сожителя. Из-за спины Сашки показывает мордочку и Дынька, лениво и приветливо виляющая хвостом. И взбудораженному в моменте Роме вдруг хочется улыбнуться такой картине. В который раз он смотрит на этого мальчика и сердце его щемит чем-то не до конца ясным — оно зовётся наверняка вдумчивым сложным словом, простому обывателю непонятным. Но Сашу очень хочется сохранить, не позволить ему растерять всё то последнее детское, что от него осталось. Сашу хочется защитить от нависшей опасности, даже если и Роме он тайн не спешил раскрывать, а внутренними тревогами не делился и подавно.       — Не спишь? — снова слышится приглушённый Сашин голос. Не бойкий, не наглый или дерзкий, не раздражённый. Будто смертельно уставший, суховей, истлевший с самого корня. А ещё дрожащий.       — Не сплю, — односложно отвечает Рома вопреки беснующимся мыслям в голове.       Он готов помочь Саше в который раз, но всё будет проходить до бесполезного бесследно, если тот сам не захочет вытащить себя из собственноручно разверзнутой пучины.       Вот только старшеклассник в перетянутой старой футболке, одолженной из забытого гардероба подростковых вещей, кажется настроенным решительно. Он в длинных бесформенных шортах, босиком, и такой болезненно худой, что сердце Ромы снова ухает в пятки. Саша расчёсывает ладони, сжимает и разжимает пальцы на ногах, пока в бедро его высокопосаженное тычет мокрый нос Дынька.       — Тебе что-то нужно?       Рома пытается хотя бы сейчас звучать мягче, но выходит по-прежнему грубовато. Предъявлять Саше ничего не хочется, особенно когда тот находится в таком неоднозначном положении, и, вероятно, нуждается в поддержке и опоре.       — Мне… — Рома думает, что тот отшутится и вернётся на отданный ему уголок квартиры. Но этого не происходит, — мне нужно побыть с тобой.       Собакин говорит честно, вскидывает худенькое лицо, тонущее в копне спутанных волос, а его глаза взывают о чём-то неземном. Рома не находится с ответом, хотя, от него его ждут. Всё, что басист может, так это привстать на локте и чуть откинуть бордовое покрывало, приглашая то ли сесть, то ли лечь поближе.       И Саша мнётся обескураженно, так потерянно. Запускает пятерню в шерсть ретривера и со сметением, читающимся в глазах даже при выключенном свете, треплет податливые вычесанные волоски. Дынька довольно хлопает глазами-бусинами. Мыслительный процесс его не перестаёт функционировать, но всё же Собакин решается ответить на молчаливое предложение своего спасителя — медленно волоча несуразно длинные и худые ноги, он достигает хозяйской кровати. Рома против и не выступал, но удивляется, когда Саша не садится на самый край, а укладывается прямо рядом с ним, забираясь в постель всем телом. Неведомой силой Рому отодвигает от него. Отодвигает не потому, что, упаси боже, ему становится противен трясущийся старшеклассник со «змеиным укусом» в губах, а потому что для самого себя быть ближе кажется непозволительным. Наблюдать за Сашей с расстояния вытянутой руки было куда проще с психологической точки зрения и… с точки зрения до неправильного быстро заколотившегося сердца.       — Тебя мучают кошмары? — аккуратно спрашивает Рома, стараясь особо не пересекаться с пустыми уставшими глазами. Саша тем временем сворачивается в презабавнейший комочек, коленками тычась в напряжённого Рому.       — Мне снилась мама, — Сашин голос сильно ломается и сам он неестественно дёргается, словно от удара по щеке или пинка. Он елозит головой по краю подушки, а лицо всё больше тонет в россыпи блондинистых, в темноте тёмно-серых волос. — Она снова была ко мне добра. Как раньше.       Саша умолкает и теснее сжимается в бесформенный клубок. В вакуумной тишине не слышится ни звука: Рома не различает ни топота Дыньки в другой комнате, ни шороха простыни, ни даже своего и Сашиного дыхания. Анализаторы срабатывают лишь тогда, когда по подушке начинают тарабанить мелкие капли. Чужие щёки мокнут, и Рома не сразу понимает, что Собакин впервые плачет перед ним, как до глубины души расстроенное дитя: так горько и совершенно безнадёжно. Его плечи ритмично трясутся. Имея невероятный багаж опыта с сестрой того же возраста, Рома вдруг совсем не знает, что ему предпринять и имеет ли он вообще на это право. Он до этого и о родителях мальчишки не слышал ни единого вразумительного слова, чего уж говорить о том, в какое направление Роме брать курс.       Саша пододвигается ближе, ближе к человеческому теплу и замирает в той же позе. Утирает глаза кулаками с такой остервенелой агрессией, будто ему до яростного омерзения противно от самого себя.       — Пожалуйста, — доносится слабое и сломленное, — погладь меня по голове. Мама делала так, когда я был маленьким.       У Ромы сердце ёкает. Он до сих пор не знает, в какую сторону думать, а все догадки неприятны и страшны, но по крайней мере он получил указания к действу, и… Здесь тоже с крахом провалился.       — Как именно она делала? — шёпотом спрашивает Рома, убирая с лица Собакина руки. Не выдерживает и сам проходится костяшками по щекам мальчишки, чуть задевая белёсые, слипшиеся между собой реснички. — Покажи?       Наверное, глупо начинать подобное. Но Саша замирает, будто всерьёз озадаченный, поднимает на Рому влажные серые глаза с отражённым в них лунным светом.       Он тянет несмело руку к густым чёрным волосам и с нетипичной нежностью вплетается в длинные локоны.       — Вот так… — Саша печально прикрывает веки, продолжая мягко массировать чужую голову одними лишь пальцами. Слёзы скатываются по холодным бледным щекам, собираясь в небольшое тёмное пятнышко. Рома как зачарованный тоже тянет к нему руку и путается в податливых кудрях.       Уже неважно становится, как и в какой момент Саша прижимается к его груди и замирает в таком положении совершенно безжизненно, и только плечи да всхлипывания говорят, что он всё ещё жив. Рома обнимает его обеими руками и послушно гладит голову, уступая себе в глупом желании наматывать особо длинные кудри на палец.       Больше Собакин ничего не говорит. Рома и не спрашивает. Ему бы разобраться в том, почему пытаясь сымитировать чужие давнишние действия, он чувствует всё так искренне и ярко, будто сам этого желает больше всего на свете. Желает подарить Саше хоть толику человеческого простого счастья.