Танатос

Бог смерти улыбается, как ребёнок. Бушующий морозом мир вызывает неподдельный, детский в своей искренности восторг. Ему нравится стоять долго-долго, задрав голову вверх. Красивые искорки снежинок медленно планируют на землю, уже выбеленную их собратьями. Это действительно завораживает: наблюдать за их плавным полётом, рассматривать замысловатые, затейливые, манящие своей правильной, чистой, природной идеальностью узоры каждой отдельной льдинки, по прихоти бога замершей в воздухе. Ему нравится летать в самом эпицентре метелей: снежинки разъярённо устремляются вниз, сталкиваются друг с другом в злостном танце, яростно сплетаются, превращаясь в небольшие градинки. Стихия бушует, гневается на людишек, и вся её ненависть обрушивается ледяным дождём и слишком низкими для поддержания жизни морозами. Ему нравится следить за отчаянием жителей погибающего поселения, за тем, как они копошатся, пытаясь сохранить последние крохи тепла, как барахтаются в сугробах в попытке выжить, как судорожно высекают огонь… На их лицах — решительность, но страх душ так вкусен и так смертельно красив. Смертельно красивые в своём страхе люди, конечно, не догадываются о мыслях бога: им попросту некогда об этом задумываться. — Давайте быстрее уже, а! А то все насмерть тут замёрзнем, — торопит гоняющуюся туда-сюда толпу Альцест, сторожащий двери построенного недавно бункера взамен не выдержавшего крепкий мороз генератора. Нео, стоящий вдали от всех, недовольно дёргает плечом. Уходить под землю не хочется до сжатых кулаков, оставаться наверху — смерти подобно. Он чувствует себя вольной птицей, которую заковывают в клетку: Нео боится, что больше никогда не увидит небо. Даже такое, хмурое, злое, беспрестанно царапающее лицо острыми иголочками снежинок, — даже такое небо он любит и не хочет с ним расставаться. Но жизнь дороже, и он, задушив своё желание, послушно бредёт к укрытию. Все суетятся, Клэш нервно бегает из стороны в сторону, Хайди непривычно молчалив, что тоже пугает. Ники стоит, обняв себя руками, и со слезами на глазах глядит наверх — прощается с поверхностью, с привычным миром, с домом, в конце концов. Она одна из первых лишилась базы: океан попросту покрылся такой коркой льда, что никакие попытки выбурить хоть небольшую прорубь не увенчались успехом. — Все тут? Никто ничего не забыл? — уточняет Модди, и тут и там слышатся согласные вздохи. Лабус тоскливо оборачивается на спавн, осматривая кропотливо, бережно и терпеливо возведённые постройки. Ему вторит Диамкей, которого довольно сложно оказалось уговорить покинуть свои пещеры и поселиться вместе со всеми — не оставаться же одному! Ветер ехидно воет, бросает игриво горсть снега в лица, затаскивает морозные крошки за шиворот и издевательски хохочет вместе с вьюгой. Глупые, глупые и отчаянные людишки! Копошатся бессмысленно — всё уже за них решено, так зачем же барахтаться? — А где Алфёдов? — смазанный вопрос Джаста остаётся почти без внимания: каждый загружен своими мыслями. Повторно осмотрев на всякий случай толпу, он подрывается с места и сосредоточенно бежит к их дому, провожаемый лишь внимательным взглядом Зака. Передвигаться под метелью тяжело: ноги застревают в зыбких сугробах, дыхание всё тяжелеет и тяжелеет, а мороз хищно кусает щёки и уши, заползает в грудь и сворачивается ледяной змейкой внутри. Страх вспышкой проходится по телу и на мгновение даже согревает, помогая ускориться. Бледного, как лист бумаги, Алфёдова он находит на берегу замершего океана. Дурак дураком же: сидит прямо на снегу, наверняка мёрзнет! — Алф, ты чего тут застрял? Пойдём же, — он протягивает руку и топчется на месте: пальцы на ногах успевают онеметь. Очки от прерывистого дыхания запотевают, и он снимает их, чтобы протереть, но не успевает нацепить обратно. — Я никуда не пойду, — даже не оборачиваясь, отрезает тот, и брови ползут на лоб. — Я останусь тут и попробую понять, как можно всё исправить. Шок сменяется испугом в считанные секунды, заставляя задохнуться морозным воздухом, неосторожно впущенным внутрь. По ощущениям, внутри теперь мечутся крошечные снежинки, царапающие каждую клеточку. Очки выскальзывают из ослабевшей кисти, тонут в мягком сугробе, но на это так наплевать. — Ты умрёшь! — Джаст не выдерживает и падает на колени, хватая партнёра за плечи и поворачивая на себя. Только теперь он замечает притаившиеся ледяные слезинки в уголках родных совсем глаз, и это осознание колет в сердце суровыми иголочками. — Нет, я же всё-таки снеговик, — Алфёдов болезненно, непривычно криво улыбается, и Джаст мотает головой из стороны в сторону, будто это поможет вытряхнуть ерунду из чужого сознания. Холод льнёт, стелется по коже, но ему всё равно: убедить друга пойти со всеми важнее. — Из тебя снеговик такой же, как из меня единорог, — шепчет он облачком пара и старательно игнорирует проходящую по всему телу дрожь. Ветер воет ещё более зло, хищно, а ноги уже не чувствуются совсем. — Пожалуйста, Алф… — Молчание, повисшее после, говорит гораздо громче слов: о боязни потерять, о том, как дорог, о том, что жизнь без него и смысла особого не имеет. Он всё ещё улыбается жутковато-неправильно, и это вселяет ещё больший ужас, заставляя трястись не столько от холода, сколько от страха за самого дорогого человека в его жизни. — Если ты останешься, то я тоже, — категорично заявляет Джаст, не отнимая рук от чужих плеч. Правда, ещё и потому, что конечности медленно коченеют, и разогнуть пальцы оказывается почти мучительно больно. — Нет! — застывшая улыбка наконец-то меняется на естественные эмоции, и маска словно схлынивает с лица. Тревога, первобытный ужас и непонятная, смутная вина вырываются наружу, проскальзывают в глазах, в изломе губ. — Уходи, пожалуйста, уходи, Джуст, ты же не выживешь! — он хватает его за ладони и крепко сжимает, умоляюще глядя снизу вверх. — Ты тоже! — упрямо гнёт свою линию он и стискивает ледяные пальцы. — Ты живой, в тебе течёт кровь и бьётся сердце, уж я-то знаю! Они сверлят друг друга взглядами с полминуты, молчаливо спорят, убеждают оппонента в своей правоте лишь блеском глаз и вздёрнутыми бровями. Им, впрочем, редко нужны были слова, чтобы понимать партнёра. — Ладно, — притворяется согласившимся Алфёдов. Он почти не чувствует холода и просто уверен, что действительно не умрёт, а значит, и надежда только на него. План проще, чем создание топора — втолкнуть Джаста в бункер за секунду до закрытия и остаться на поверхности. — Пойдём. Джаст пытается встать, но тут же падает назад — ноги отказываются слушаться. Испуг искрами озаряет их лица, а вьюга хохочет, довольно взметает охапку снежинок, рассыпав их сверху, будто бы мало им обычной метели. — Я… не чувствую ног, — медленно, словно пытаясь осознать плачевность ситуации, произносит он. — Понесу тебя на руках, — сглотнув испуг, сообщает Алфёдов и пробует вскочить. Потом ещё раз, и ещё, и ещё, прежде чем взглянуть вниз и увидеть лёд, безжалостно покрывший всё тело до колен. Подло схвативший в клетку и отказывающийся выпускать свою жертву так просто. Он пытается отломать кусочки замёрзшей воды, но только бесполезно скребёт ногтями по гладкой поверхности. В глазах напротив — неприкрытый, животный ужас. Полное непонимание, что нужно сделать, чтобы спастись, чтобы выбраться из этого воплотившегося в явь кошмара. Дрожь пробирает Джаста до самых внутренностей, и он трясётся, глядя непривычно жалобно. Он не хочет умирать, он так хочет жить! — Не отчаивайся, мы что-нибудь придумаем, — обещает Алфёдов и ведёт кончиками пальцев по холодной щеке. Ему кажется, будто он трогает ледяную корку — кожа настолько успела обмёрзнуть, что снежинки уже не тают. Джаст мелко трясётся и заторможенно кивает. Его глаза застилает странная поволока, вынуждая обеспокоенно всматриваться в посиневшее лицо. Алф пытается двинуться ещё раз, но понимает, что его клетка расширяется с каждой секундой, поднимаясь выше противоестественно, ненормально быстро. Он почти истерично колупает лёд, но лишь соскабливает верхний слой и ломает ногти. — Спать… хочется, — тягучая, ленивая фраза обращает на себя внимание, и Алфёдов оставляет попытки выбраться самому. Он дёргает его на себя, встряхивает его за плечи, заставляя смотреть в глаза. Затуманенный взор Джаста пугает до самых чёртиков — гораздо сильнее, чем возможность самому оказаться закованным насмерть. Буря хохочет, откуда-то доносится задорный гром, отчего-то похожий на реквием. Погода радостно, ехидно сводит с ума своими аномалиями: если честно, Алф и не удивился бы, если сейчас пошёл бы кислотный дождь или ударила пятидесятиградусная жара. — Не засыпай, Джуст, пожалуйста! — просит он, обхватывая ещё свободными руками чужое лицо, пытаясь согреть его, растирая щёки. По крайней мере, он надеется, что не втаптывает холод внутрь, а наоборот, распространяет тепло. Время, кажется, от холода застывает, растягивается в тянущуюся субстанцию, медленно пересыпается снежинками и точно не собирается играть им на руку. — Если мы боимся, мы всё ещё живы, ведь так? — роняет Джаст, и Алфёдов со всей возможной уверенностью кивает. И принимается кричать, просить о помощи. Внутри тлеет тусклый огонёк надежды, что кто-нибудь обязательно услышит, что друзья заметили, что их нет, что отправились на поиски… Что найдут и спасут. Мороз нещадно вгрызается в их лица, жадно пролезает в глотку, заставляет задыхаться. Крик срывается, обожжённое ледяным воздухом горло болезненно сжимается и отказывается продолжать помогать. Страх не выбраться становится ядовито-терпким, разъедает внутренности и крутит всё в разных направлениях. Бессилие. Оно накрывает головой, подло селится внутри, принимается исполнять жуткий, дикий победный танец, множась и проникая всё глубже и глубже. Джаст уже еле двигает руками, замерзая с аномальной, неправильной скоростью. Он отстранённо наблюдает за тем, как ледяные друзы растут вокруг Алфёдова, словно наряжая его в прозрачное праздничное платье. Это выглядит, на самом-то деле, болезненно, до смерти красиво: хрустальные узоры нарастают, наслаиваются друг на друга, и луч солнца, игриво выбравшийся из-за туч, радужными искорками отскакивает от почти стеклянной поверхности. В какой-то момент Джаст осознаёт, что уже не может пошевелиться, что он не властен над своим телом. Он не понимает, почему ужас куда-то ушёл: наверное, тоже замёрз, покрылся коркой и рассыпался в крошку. Клонит в сон: веки тяжелеют с каждой вязкой секундой, и только сиплый шёпот Алфа, держащего их руки, помогает оставаться в сознании. Он сбивчиво твердит что-то о том, чтобы Джаст не смел сдаваться, что сейчас это будет очень глупо. Он просит не засыпать и настолько крепко сжимает его пальцы, что это даже чувствуется острой вспышкой. — Я люблю тебя, — еле слышно перебивает его Джаст, но Алфёдов всё равно считывает его слова с губ; в его глазах скапливаются слезинки, не успевающие даже дорожку прочертить — тут же оказываются подхвачены злобной вьюгой и превращены в сияющие побрякушки. — Я тебя тоже, — возвращает признание он, и Джаст правда пытается улыбнуться, но не понимает, как это сделать. Его словно втянуло в сонный паралич, когда вроде и осознаешь всё, но не можешь двинуться. Он хочет многое сказать, он хочет поцеловать, обнять, прижаться ближе, но попросту не может. Алф, будто прочитав его мысли, тянется холодными губами к чужим, оставляет нежные, пылающие прикосновения на ледяном лице, осыпает ими, как самым ценным ресурсом, без которого жизнь была бы в разы тусклее и бледнее. Смерть подбирается поближе: затылок обдаёт её мёртвенным, потусторонне прохладным дыханием, и ему бы обернуться, встретить её достойно, но он лишь валится вперёд под тяжестью собственного тела и утыкается в морозную шею напротив. Даже сквозь подобравшийся так опасно близко лёд чувствуется его родной, живой, человечный запах, и Джаст почти счастлив, что мысль об Алфе — последняя, что посетила его угасающее сознание. Алфёдову хочется завыть, как будто он волк, потерявший стаю. Вина затапливает сознание: это из-за него Джаст оторвался от остальных, ради него пришёл сюда, ставя под угрозу самого себя; а значит, и погиб он из-за него. Горло прошибает болью: лёд уже подобрался к кадыку. Ослабевшими, но ещё наполовину свободными руками Алф обхватывает безжизненное тело и прижимает к себе изо со всех оставшихся сил, а после жмурится: смотреть на потухшего Джаста больнее, чем ощущать змеёй ползущий по телу лёд. Он почти с нетерпением ждёт, пока хрустальная корка наконец покроет его с головой и освободит от мучений. Вьюга смеётся довольно, радостно, сыпет на две погибшие фигуры белые искры, чтобы тут же стряхнуть и пустить ветер, азартно принявшийся полировать ледяные оковы. Беснующаяся от первых жертв метель вынуждает стоящих у бункера людей поёжиться, словно запах гибели долетает и до них. Словно они в принципе могут его почувствовать. — Ну где они там? — нетерпеливо спрашивает Хайди и прыгает с ноги на ногу, пытаясь согреться. По ощущениям, стало гораздо холоднее, чем было до этого: мороз уже не царапается, а кусается, рассекает кожу ледяными когтями. — Не думаю, что они до сих пор живы, — тихо роняет Секби и только сильнее обхватывает себя за плечи. Ему на самом деле очень страшно: инстинкты вопят бежать куда-то, скрываться, вырыть норку и спрятаться в ней, в конце концов! — Не говори так! — цыкает на него испуганная Ники и крепче обнимает прижавшуюся к ней Кэтрин, согревая ладонями спину под курткой. — Мы не можем их долго ждать, — соглашается с другом Сантос и переглядывается с Клайдом. Тот кивает и поднимает печально уголки губ: кажется, что по загривку проходится шёпот приближающейся смерти, и это ощущение заставляет озираться вокруг в попытке держать ситуацию под контролем. — Я слетаю за ними, — предлагает вдруг Заквиель, делая шаг вперёд, чтобы обратить на себя внимание. Это, вообще-то, логично: элитры сломались, и только те, у кого есть настоящие крылья, могут добраться куда-то быстрее. — Если меня не будет полчаса, уходите. Не слушая возражений, он взмывает в небо и направляется к базе попугайчиков-неразлучников. Сердце гулко бьётся в груди, будто предупреждает о чём-то. Зак волнуется: он боится не найти их, да только ещё больше боится обнаружить Джаста мёртвым, безжизненным, потухшим навсегда. Он всегда знал, что ничего ему не светит, что пытаться его добиться — так себе затея. Заквиель умел не только смотреть, но и видеть: а не замечать эти любящие взгляды, эти якобы незаметные касания, эту нежность, сквозящую в каждом движении, мог бы только слепой. Алфёдов и Джаст ничего не афишировали, но всё и так было понятно. Заку и оставалось разве что любить исподтишка, в тишине, зарёкшись говорить об этом хоть кому-то. Чувства, растущие в нём день ото дня, не причиняли боли — наоборот, спасали, одухотворяли. То, что об этом никто не знал, лишь добавляло сокровенности и какой-то правильности, верности, словно так и было задумано. Он смирился, не пытался выкорчевать эти упрямые, сильные ростки, в конце концов, он даже не был несчастен — скорее, искренне радовался, что Джаст счастлив с нужным ему человеком. И то, что это не сам Заквиель, только его проблемы. Может, так распорядились высшие силы, может, так кому-то было нужно. Ему — любоваться, молча наслаждаться и таять в своих снах. Скрывать от всего мира то, как ценны редкие, случайные прикосновения, как долго потом вспоминаются внимательные глаза, глядящие задумчиво прямо в душу, почти пожирающие её, как радостны их длинные, переливающиеся из темы в тему деловые разговоры о механизмах и редстоунах, как приятен чужой бархатистый тон. Заку просто нравится, когда Джаст счастлив, когда он улыбается, шутит, подкалывает, когда кусает недовольно губы, если что-то не получается, напоминая ему самого себя в эти моменты. И потерять его было бы невыносимо больно. Поэтому он боится, боится так сильно, что не замечает мороза, оставляющего острые укусы на лице, игнорирует ледяной ветер, шумящий в ушах, заползающий под одежду хитрой змейкой. Заквиель до рези в глазах всматривается в сплошные белоснежные пейзажи, силясь отыскать знакомые фигуры. А когда наконец находит, желает, чтобы это оказалось неправдой. Чтобы сейчас прозвенел самодельный будильник в виде птички и освободил от кошмара, превратил его лишь в туманную сонную дымку, которая рассеивается, едва ты осознаешь, что это всего лишь плод воображения. Зак поначалу и не замечает, что глыба льда, на которую опёрся Джаст, прячет внутри себя Алфёдова. Его взгляд слёту намертво приковывается к безжизненному телу, припорошённому снегом, скользит сверху вниз, подмечая будто бы замёрзшую кожу с сетью трещинок, как от удара по льду. Это выглядит странно, неестественно, пугающе. Он осторожно наклоняется, будто бы может потревожить его вечный сон, снимает перчатку и ведёт рукой по спутанным, заиневевшим волосам, касается точёной скулы, а внутри что-то рушится, как будто Иерихон выстрелил в него самого, взорвал что-то нужное, важное, необходимое для существования. Его сердце, кажется, остановилось в тот же самый миг, когда и Джастово перестало отстукивать чёткий ритм. Заквиель переводит взгляд на Алфёдова, который покрыт стеклянной коркой льда. Его выражение лица на удивление спокойное, даже мирное, как будто он просто на миг прикрыл глаза, чтобы подумать о чём-то хорошем, приятном, как лёгкий бриз на пляже. То, как крепко покрытые морозными наростами руки прижимают к себе Джаста, приковывает взор и роняет семя новой, какой-то глубинной боли, до сих пор неизведанной. Хочется кричать, хочется сделать хоть что-нибудь — но он только ещё раз переступает с ноги на ногу, стряхивая успевший нападать маленький сугроб у ботинок и одновременно согревая конечности. — Покойтесь с миром, — произносит Зак и зачем-то оставляет свой первый и последний поцелуй на холодной макушке. И резко взлетает, направляясь к бункеру. Внутри копится, множится скорбь, смешанная с досадой и злостью на всё вокруг. На аномалии, катаклизмы, на эту ядерную зиму… На себя самого, в конце концов. Ветер воет в ушах, хохочет насмешливо, почти издевательски. В лицо вонзаются снежинки одна за другой, не стыдясь попадать в глаза, мешая двигаться и закрывая собой обзор. Он опускается как-то слишком резко: внутри клокочет слишком много эмоций. — Они мертвы, — резко сообщает Заквиель и, едва успев заметить испуганные, ошеломленные лица остальных, взмывает в небо, не в силах оставаться на земле, когда в груди бурлит, болезненно распирает от количества и разнообразия чувств. Он летит всё выше и выше, не замечая, что крылья тяжелеют с каждым взмахом, что воздуха становится всё меньше и меньше. Холод окружает его, подступает ближе, чем был когда-либо, лижет щёки шершавым, оставляющим царапины языком. Но сбавить скорость кажется преступлением, и он продолжает упрямо подниматься вверх. Каждое новое движение даётся всё с большим трудом, а чувствительная кожа между перьев вдруг ошпаривается морозом, нечеловечески сильной стужей, и истошный вскрик сам вырывается из горла. Зак бросает косой взгляд на крылья и чуть не останавливается: на них наслаивается лёд, хрупкими пластинками покрывает каждое перышко. На высоте накатывает боль: мороз сводит с ума, он ломает суставы, режет пальцы, с садистским наслаждением чертит узоры на коже и финальным взмахом своей смертоносной кисти разбивает его крылья, будто бы они сделаны из стекла. Вспышка яростной, невыносимой агонии накрывает с головой. Заквиель не успевает подумать о том, а как вообще, в сущности, такое возможно: лишь осознает, что камнем летит вниз, не имея возможности сделать ровным счётом ничего. Спина кровоточит, оставляет за собой след алых капелек, тут же замерзающих и становящимися рубинами, которые дождём осыпятся на землю, предвещая его смерть. Ему кажется, что он слишком долго падает, он ждёт, когда всё закончится, и перед глазами встаёт хитрая ухмылка Джаста, вызывающая иррациональную улыбку. Надо же, они скоро вновь встретятся, уже на той, вечно холодной стороне. БЛС задирает голову, когда сверху падает странная багряная градинка. Тёмное пятно, бывшее точкой, стремительно увеличивается, и он рефлекторно отшатывается назад, предупреждающе крикнув: — Поберегись! Заквиель изломанной куклой падает на снег перед ними в каком-то жалком полуметре от испуганно замершего Пугода. Это выглядит страшно, настолько ужасно, что никто не способен подавить жалостливый вскрик. Его конечности странно, противоестественно выгнуты, крылья жестоко вырваны неизвестным мучителем, на губах застыла жуткая в своей искренней радости улыбка, а стеклянные, безмолвные глаза распахнуты, и в них, кажется, отражаются невидимые сейчас звёзды. Скорбная тишина, повисшая в долине, была бы абсолютной, если метель во весь голос не напевала бы свой счастливый реквием. Снегопад усиливается, подключает ледяной дождь, и острые капельки обжигают кожу, чертят пылающие от боли тропинки. Под внимательными понимающими взглядами Нео неровными шагами подходит к безжизненному телу, наклоняется и осторожно закрывает Заку глаза. — Спи спокойно, — шепчет он и выпрямляется, возвращаясь к остальным, сбившимся в одну стайку, как птицы. Вместе — безопаснее и теплее, когда дыхание сплетается с чужими и общим облачком пара возносится в небо. Они стоят в молчании добрые пять минут, почти не шевелясь. Осознать, что троих из них уже нет в живых, не получается. Невольно вспоминаются их живые лица, ироничной вспышкой проносится радость Алфёдова от зимы, в итоге ставшей его погибелью. Деб поправляет очки и вдавливает их в переносицу, чтобы никто не заметил блестящие капельки на дрожащих ресницах. Почему-то показывать свою боль не хочется никому: все отводят глаза, скрывают слёзы и мучительные вздохи. Первым тишину нарушает Модди: — Нужно уходить, иначе потеряем ещё кого-то. — Словно в ответ на его слова буря усиливается, завивается новыми вихрями, нападает позёмками, издевательски хихикает порывами ветра. Тяжёлая дверь поддаётся под усилиями Обси и Веназара, и один за другим майншилдовцы молча пробираются внутрь. Фарадей, оказавшийся последним, тоскливо оборачивается и скурпулёзно запоминает каждый штрих зимнего пейзажа — даже то, как именно изломаны суставы Заквиеля. Он про себя произносит слова прощания и тоже заходит в бункер, надолго отрезая всех их от поверхности. Воздух тут немного спёртый, зато тёплый — хочется немедленно скинуть зимние вещи. Помещение было не особо большим — ну, для толпы из почти тридцати человек. Общая комната, склад и погреб, с десяток отсеков со спальными местами. Осознание, что три кровати теперь будут пустовать, холодком пробегает по позвоночнику. И всё-таки комфортные условия поднимают настроение, и мало-помалу разгораются тихие, негромкие разговоры на отвлечённые темы. Никто не хочется касаться смертей, никто не хочет задумываться о том, могли ли они что-то исправить. Пугод молча смотрит на камин, построенный одновременно и для обогрева, и для красоты. Языки пламени горячие даже на вид, и после ледяной стужи снаружи это ощущается по меньшей мере манной небесной. Модди подходит со спины и садится рядом, не произнося ни слова, лишь любуется отсветами огня на опечаленном лице, скрытом тенью шляпы. Он хочет как-то приободрить, пообещать, что всё будет хорошо, да только ненавидит давать пустых обещаний. А если его слово не будет сдержано — что тогда? Пугоду слова и не нужны, ему достаточно близости, греющей не меньше, чем камин. Он прижимается боком к тёплому, живому, надёжному телу и выдыхает себе под нос, прижимая колени поближе к груди. Модди одной рукой притягивает его к себе, всё ещё не нарушая хрупкого, уютного молчания, повисшего между ними на фоне чужих диалогов. Смерти Зака, Джаста и Алфёдова до сих пор не могут уложиться в голове. Кажется, что это просто глупая, дурная, жестокая шутка, и так отчаянно хочется в это верить! Хочется верить ещё и в то, что больше жертв не будет, что никого они не потеряют. Бог смерти с усмешкой считывает уверенность людей в том, что в бункере безопасно, что мороз туда не проникнет. Так-то оно, может, и так, но разве у мира не найдётся других способов? Он ухмыляется и продолжает наблюдать. Остаток дня проходит довольно мирно — каждый ищет себе свой уголок, располагает пожитки, но весёлости никакой нет — потеря трёх «бойцов» висит над ними надзирательским оком. Они не заговаривают об этом, стараются не упоминать, но в каждой неловкой паузе сквозит скорбь. Совместный быт почти тридцати человек устраивать довольно тяжело: каждый привык жить по собственному расписанию. Проще было Сантосу с Клайдом, у которых долгое время была одна база на двоих, и они точно представляли, каково это — делить дом с другим. Впрочем, все вскоре разбились на маленькие группки: Жираф неловко предлагает сыграть в настолки, и к нему подсаживаются Джей, Молвин и БЛС; Сантос негромко переговаривается с Альцестом и Секби; Якудза с затащенным к ним Лабусом обсуждают что-то за столом, Кэп с Диамкеем и Дебом развешивают притащенные рисунки и картины для украшения стен, а остальные усаживаются у камина, молча глядя на огонь. Это, на самом деле, было бы довольно уютно, даже очаровательно и по-семейному, да только каждый продолжает чувствовать фантомный мороз, поселившийся внутри и продолжающий изводить даже в тепле. Душенька зябко поводит плечами и с появившейся откуда-то тревогой наблюдает, как Обси незаметно встаёт и уходит в комнату, дёрнувшись при этом так знакомо, что в животе волнительно колет, как после долгого бега. Обсидиан даже не понимает, как умудряется ничего не повалить: в следующую секунду он осознаёт, что сползает по холодной вопреки системе отопления голой стене. Вместо мыслей — разрозненные детали пазла из разных наборов — как ни крути, собрать полноценную картинку уже не получится. Он чувствует себя грёбаным безумцем, и выносить голоса, рвущие сознание на тысячу разных кусочков, уже и вовсе невозможно. Часть просит выбраться наружу, в ледяную стужу, другая — поджечь всё вокруг, третья — дождаться глубокой ночи и прирезать каждого в темноте, а ещё лучше всё вместе и по кругу. Обси с силой прижимает руки к вискам, стискивает голову и качается мучительно туда-сюда, будто бы это поможет выбросить навязчивые идеи. Прохладные руки касаются разгорячённого лба, и он выдыхает воздух вместе со стоном. Шум отступает на долгую минуту, и сознание проясняется. — Опять? — обречённо спрашивает Душенька, не отнимая ладони. Ему, кажется, ответ и не нужен: он всё понимает и так, он чувствует Обсидиана как самого себя. Но тот всё равно кивает, подтверждая догадку. Голоса в голове пропали после лечения, и они, посовещавшись, заключили, что это даже к лучшему, тем более и осколки Дара всё равно остались, и с радиацией это, вроде бы, помогло… Сходить с ума повторно Обси стал с началом ядерной зимы — так они прозвали эти аномальные морозы и снегопады. Сначала появился еле заметный шёпот, и от него получалось так успешно отмахиваться, что Душа ничего и не заметил. Ну, бормочут что-то тени, еле слышно толкают на авантюры — игнорировать было просто. Где-то за неделю перед уходом в бункер к шепоткам добавились кошмары, выдирающие из объятий Морфея по ночам, тревожа прикорнувшего рядом Душеньку. Он всегда спал чутко, внимательно, и малейшего шороха могло быть достаточно, чтобы он вскочил. Обсидиану было стыдно за то, что из-за него Душа не высыпался, сторожа его — однажды Обси едва не выбежал на улицу в чём мать родила, при этом совсем себя не осознавая, а тогда уже даже в домах было прохладно, несмотря на систему обогрева. Душенька сумел разбудить его только у самого порога, влепив пощечину, и после этого случая почти не смыкал ночью глаз, боясь, что он выберется и замёрзнет насмерть. Поэтому в бункере они оба подрасслабились — шёпот утих, а наружу выйти стоит больших трудов даже бодрому человеку, не то что лунатику. Как выяснилось теперь — зря. На смену еле заметному бормотанию пришли голоса, и их стало только больше. Они рвали сознание на клочки, перетягивали на себя одеяло, и больших усилий стоило отстаивать у безумия ясность ума. Идеи наслаивались друг на друга, менялись, но все как один отдавали солёным кровавым привкусом. — Я не могу так, — собственный шёпот заглушается криками в голове, удивительно единогласно советующими схватить Душеньку и привязать к себе, чтобы не смог ни на шаг отойти, отстраниться, требующие сжать его запястья до синяков, раскрасить кожу укусами. Обси подавляет голоса, сосредоточенно пытается игнорировать их намёки, не желая причинять боли своему партнёру — да только Душенька сам льнёт ближе, обхватывает его лицо ладонями и жалостливо, сочувственно смотрит, и не притянуть его в ответ кажется кощунством. Он лишь надеется, что не слишком сильно давит, и цепляет руки в замок на чужой талии, чтобы те не поползли куда-то под влиянием шумного рёва, слышимого только ему. — О чём они говорят? — спрашивает Душа, вглядываясь в родные, измученные сейчас глаза. Он так отчаянно хочет помочь, облегчить страдания — он же не слепой, он видит, как Обси тяжело: он так очевидно старается сдерживаться, бороться с самим собой, игнорировать неутихающие вопли. — Об убийствах, — отвечает Обсидиан еле слышно и жмурится, трясёт головой. Душеньку выть тянет от собственного бессилия, от невозможности забрать чужую боль. Он зачем-то накрывает ладонями его уши, будто бы это поможет заглушить то, что звучит внутри. Душа не знает, что делать, не знает, как освободить его от оков безумия, но уверен, что сделал бы всё, что угодно, лишь бы дать ему возможность отдохнуть от голосов. Это искреннее, глубинное желание толкает на ужасающее предложение: — Так убей, — и видит, как его глаза распахиваются, не понимая, всерьёз ли Душенька говорит или нет. — Убей меня. — Обси истерично качает головой, а вопли в ней становятся только громче, обрадованные таким щедрым подарком судьбы. Они вразнобой кричат, умоляют соглашаться, пока добыча сама нежится в руках и даже не планирует сопротивляться. Но разве он сможет? Разве он сможет убить единственного человека, ради которого стоит жить, ради которого стоит бороться с собственным безумием? — Не буду я тебя убивать, — шипит Обсидиан, игнорируя подначивающий гомон, раздающийся внутри, заползающий внутрь и отравляющий едкими, ядовитыми фразами. — Я тебя люблю, Душ, слышишь? Он не может сдержать неуместную сейчас улыбку — сколько бы ему не говорили эти простые слова, он всё равно никак не может полностью в это поверить. Это кажется слишком волшебным, слишком чудесным, слишком вырванным из сна. Душенька знает, что он важен Обси, иначе он не тратил бы на него так много времени, не заглядывал так часто в гости, не обнимал так нежно, как будто Душа сделан из стекла, не целовал бы так, что все стоп-краны с них обоих оказывались сорваны, не соединял так увлечённо родинки на спине тонкими линиями прикосновений губ, не обещал всегда быть рядом — и не выполнял бы своё обещание по это самое мгновение. Но где в этом любовь, а где симпатия, влюблённость? Как узнать, что именно к нему чувствуют? В том, что сам он любит, по-настоящему любит Обсидиана, он уверен — потому и умереть готов, лишь бы ему стало чуточку легче. — Лучше ты меня убей, — произносит Обси, и голоса воют от такого предложения, костерят во всех тональностях: какой-то пищит, другой басит, и это разнообразие взрывает мозг. — Я больше так не могу… — признаётся он измученным шёпотом, и визги опять атакуют сдающееся сознание, собираясь полностью отобрать управление. — Что за недо-косплей на Отелло, а? Мне тебя сначала зарезать, а потом и самому, ты так предлагаешь? — его слова звенят искренним переживанием и печальной злостью. Обсидиан издаёт горький смешок. Душенька сердито выпутывается из его объятий, копошится в бездонных карманах и, не показывая свою находку, возвращается обратно. «Убей его!» — слышится с одного угла. «Задуши его!» — вторит басовитый шёпот сзади. «Разорви в клочья!» — шипение доносится откуда-то снизу и одновременно с этим почему-то отовсюду, и Обси кажется, что голова сейчас попросту разорвётся. Он сжимает кулаки, жмурится изо всех сил, только бы не набросится на Душу. А тому как будто всё равно на опасность, которая исходит от его безумия. Он упрямо осёдлывает его, уверенный, что его не оттолкнут и не сбросят, и втискивает в чужую ладонь рукоятку кинжала. — Убери, — просяще цедит Обси и еле останавливает себе от того, чтобы вкрутить лезвие под чужие рёбра. — Ты самоубийца, Душ! — Мне плевать, если это тебе поможет, — парирует он, упёрто глядя исподлобья. — Тебе что, жить спокойно не хочется? Глаза еле из орбит не вылезают, а голоса в голове визжат, довольные поведением Душеньки на все сто процентов. Только Обсидиан — не они, и он точно никого убивать не хочет. Сидящего на нём парня — в особенности. — Да я лучше сам умру! Это безопасней для всех! — Душа вздёргивает нос, досадливо морщится и тут же меняется в лице, едва Обси мучительно стонет, разрываемый недовольством своих безумных оживших мыслей. Костерят его на все лады за подобные фразы, азартно пытаются перехватить «управление» не только над сознанием, но и над телом. Существовать с постоянно шепчущими о смерти голосами в голове — испытание не из лёгких, но никогда это ещё не было настолько больно, настолько угнетающе, разрушительно. До этого их цели даже немного совпадали, и вскрики не разрывали мозг на сто тысяч осколков, вынуждая мысленно выгибаться от невыносимых и бесконечных приступов. На поверхности такого не было — всё началось здесь, в бункере, и за ничтожно краткий срок успело разрастись до такой степени, что расстаться с жизнью уже не кажется столь ужасающей мерой. Душенька хватает его за руку, в которой всё ещё сжат кинжал, и безумно тянет острие к своему горлу. В этом какая-то болезненная, безумная совсем красота: в том, как лезвие касается кожи, отсвечивает бликами на бархатной коже. Наверняка красиво будет окрасить зеркальную поверхность багровым. — Чего ты добиваешься? — обречённым шёпотом спрашивает Обси и сверлит свою дрожащую руку взглядом. Сопротивляться самому себе больно: его кости прошивает жаром, но он не может себе позволить действительно убить его. — Помоги себе, — просит он, и в его глазах ни капли страха. Он ненормальный, совершенно ненормальный: от Обсидиана стоит бежать и прятаться, на этот раз простыми взрывами всё не обойдётся! — Пожалуйста, Обси! — Ты вообще понимаешь, о чём ты просишь? — стонет он в ответ и мотает головой. Шум нарастает, а вскриков становится всё больше, больше, больше, и терпеть их всё больнее, больнее, больнее… Душенька упрямо жуёт губу, прикидывая, как можно убедить Обсидиана. Он не боится умереть — он почему-то даже не верит, что правда может погибнуть, уснуть навсегда. Но готов, если нужно, сложить голову ради спокойствия другого. Быть может, безумие передаётся половым путём? — Тогда давай дуэль! — возвещает он и вскакивает. — Я отличный боец, так что максимум, что мне светит — небольшое ранение. Обманем твои голоса. Обси обречённо качает головой. Душа слишком несерьёзно относится к этому всему, пусть и не насмехается, но явно не осознаёт всю опасность. Его сумасшествие ревёт довольно, толкает вперёд, заставляет согласиться, и противиться слишком больно. — Кинжал забери, — цедит раздражённо Обсидиан и протягивает ему оружие. Душенька небрежно хватает его за лезвие, ловко поворачивает, рисуясь, и в голове взрываются недовольства, сворачивают в моток нити предвкушения и связывают им каждую клеточку звенящего силой тела. Обси боится потерять контроль, боится, что окажется заперт сам в себе, боится действительно лишить его жизни. Душа подмигивает ему и делает выпад, будто танцуя. Обсидиан не понимает, в какой момент умудрился прогнуться, извернуться так, чтобы оказаться за чужой спиной, обрисовать прикосновениями талию. На мгновение расслабленное лицо Душеньки озаряется тревогой, но он подавляет это ощущение и выскакивает из жёстких объятий, прокручивается и легонько ведёт кончиком оружия по чужой руке, не прикладывая усилий. Это простое движение отчего-то вызывает бурю возмущения злых голосов, и вспышкой боли отдаётся их ярость, застилает глаза, и в следующий момент Обси находит себя крепко держащим чужие запястья одной ладонью. Душа болезненно шипит, пробует вырваться из стальной хватки, и испуг наконец проступает в его взгляде. Обсидиан и рад бы отпустить хрупкие руки, да только не может разжать пальцы. Внутри разгорается безумие, и Обси в нём самом остаётся совсем мало — он забивается в уголок под давлением голосов, ревущих, скандирующих свои страшные лозунги хором, не собирающиеся считаться с хозяином тела. — Убей меня, — успевает прошептать он за секунду до того, как место излома губ занимает кровожадный оскал. — Обси! — Душенька заглядывает в глаза, силясь найти прежние эмоции в них — но там пустота, там стеклянная пустыня, не выражающая ничего, кроме жажды убийств. Он дёргается, когда чужая рука накрывает его горло, и хрипит отчаянно: — Обси! Тот не слышит и улыбается до жуткого широко, радостно, и в зрачках отсвечивает первобытная ярость. Сердце запоздало убегает в пятки: смешанного удовольствия от того, что он сумел уломать-таки Обсидиана, нет. Потому что это уже не Обси — это безумие, воплощённое в человеке, желающее нести только гибель и упиваться чужими страданиями. Воздуха не хватает критически, и Душенька изворачивается, наступает на чужую ногу, давит в попытке ослабить хватку на горле: бесполезно. К улыбке подключается страшный смех, злобный, ядовитый, совершенно не похожий на родное хихиканье Обси. В последнее мгновение Душа умудряется податься вперёд скованными живой сталью запястьями, врезаясь остриём кинжала прямо в чужую грудь. На лице уже-не-Обсидиана выступает удивление, и его электрический хохот обрывается. Только в предсмертной агонии крепкая рука сжимается ещё сильнее — до болезненного, страшного хруста, который, кажется, звучит так громко, что оглохнуть можно. Впрочем, его никто и не слышит: ни два тела, мешком падающие друг на друга, ни остальные люди в бункере — никто, кроме бога смерти, цинично хихикнувшего от развернувшегося перед ним действия. То, что Душенька и Обси погибли, оказывается выяснено только через полтора часа: многие заметили, что они ушли, но мало ли чем может заниматься парочка наедине? Обстановка, конечно, не располагает, но смущать их всё равно не хочется. Искать их стал перпугавшийся отчего-то Молвин, тактично стучавший в каждую дверь и терпеливо дожидавшийся ответа, которого ни разу не поступило. БЛС же, увязавшийся за ним спустя пару минут, вежливостями перестал обременяться после третьей двери, распахивая их только так. Чтобы синхронно обомлеть, найдя два безвозвратно мёртвых тела. Это осознание вызывает новый всплеск молчаливого ужаса, вскоре сменившегося тревожным гомоном подошедшей толпы, почуявшей неладное: — Почему так произошло? — голос Бава звучит на пару тонов выше, почти писком отдаваясь в ушах. — Зачем они убили друг друга? — перебивает его Кролик и чешет задумчиво маковку, отводя взгляд от погибших друзей. — А если это опять их Дар? — проговаривает неохотно Альцест, и вокруг появляется тишина, неприятная, липнущая мурашками по всему телу. В бункере не слышно, как на поверхности грохочет гром, сходит с ума вьюга, как воют волки, обросшие сосульками, но остающиеся в живых по прихоти какого-то высшего существа. — Ерунда какая-то, — выдыхает Секби и трёт переносицу. Две новые смерти поначалу даже не вызывают так много эмоций: только сочувствие, боль и острую тоску по невозвратному. А ещё страх — гибель идёт одна за одной, словно какой-то большой ребёнок нанизывает эти бусины на нитку, чтобы слепить себе кроваво-красный браслет. Что делать с телами, никто не знает. По-хорошему похоронить бы их надо, на чём настаивает Джей. «Или сжечь,» — горько добавляет Ники и зябко ёжится, отворачиваясь, не находя в себе силы смотреть на Обси с Душенькой. Холод разрастается внутри хрустальными льдинками, царапает сердце кровоточащими полосами, но она старается держаться, не срываться в истерику. Достаточно того, что в глазах блестят слёзы — да и не у неё одной. Вот так, в одночасье, потерять пятеро друзей… Звучит как дурацкий сюр, ночной кошмар, но точно не то, что действительно происходит в реальности. — Ощущение, что кто-то намеренно нас изводит, — роняет Лабус и снова замолкает. Эта простая фраза почему-то задевает струны души, кажется странной, парадоксальной и в то же время отчего-то правдивой. Это пугает, на самом деле пугает, и каждый чувствует морозное дыхание у себя над ухом. Отмахнуться от него, как от надоедливой мошки, не получается, но никто не собирается делиться своим ощущением, чтобы не казаться безумцем. В итоге оказывается решено пока что просто оставить их в комнате, чье расположение записывается на подкорку само собой, да и вряд ли исчезнет так скоро, а уже утром — вытащить на поверхность. Похоронить в промёрзлой земле их, конечно, не получится, но и в бункере оставлять смысла нет. В гробовом молчании все разбредаются по своим местам — возвращаться к настолкам и праздным разговорам кажется кощунственным. Смерти Алфа и Джаста они не видели, гибель Зака была слишком стремительной, чтобы успеть что-то осознать, но то, что они умудрились пропустить взаимное убийство, навевает кромешный ужас. Вина расползается ядовитыми лианами, оплетает сердца и впрыскивает едкий саморазрушительный коктейль в вены и артерии. Модди не может уснуть: в голове набатом стучат бутоны мыслей, заставляющие думать, размышлять и ещё раз разбирать все свои ошибки, все возможные пути предотвращения катастрофы, начиная ещё с самого начала. Бурю мало кто сперва воспринимал всерьёз. Это не казалось чем-то, что может причинять такую боль, что может довести до смерти — да, бывали моменты обморожений, но это легко можно было вылечить, несложно избежать — достаточно носить с собой факел с зажигалкой и уметь развести костёр. Первым тревожным звоночком стала бесполезность источников огня. На открытых пространствах они уже не так грели, но в домах и закрытых помещениях всё работало исправно. Тепло было и в Аду, так что все единодушно решили при крайней необходимости уйти туда. Когда метель подобралась к сердцевине долины, они не боялись. Знали, что в Незере их ждёт убежище, наскоро выстроенное Клэшем и Лабусом с помощью Диамкея и Нео. Надеялись на генератор, возведённый ещё раньше и вроде бы даже исправно функционирующий. Только вот порталы в одночасье перестали работать — текучая фиолетовая дымка застыла, замёрзла вопреки всем законам физики. Это стало существенным потрясением — никто не ожидал такой аномалии, никто не думал, что такое в принципе возможно. Тогда-то и появилась паника. Бесполезная, мешающая нормальной работе, адекватному анализу сложившейся ситуации, проникающая чересчур глубоко, чтобы её удавалось игнорировать. Она заставила метаться, устраивать консилиумы, завершающиеся очередной ссорой. В итоге сошлись на постройке нового бункера, обложенного стенами из обсидиана, вечно горящего незерака, полом, под которым была разлита лава… И, ко всеобщему удивлению, это сработало: внутри небольшого помещения было действительно тепло. На его создание были брошены все силы, все ресурсы, они работали на износ, не жалея ни себя, ни своих товарищей. Замёрзнуть насмерть им уже не грозит, но в безопасности никто себя больше не чувствует. Кого стоит бояться? Откуда ждать опасность? Как долго им придётся прятаться под землёй? Они не хотели бросать все дела, они терпели и вели себя как ни в чём не бывало до упора, и на этом настаивали многие: надеялись, что обойдётся, что не придётся покидать родные дома, привычную обстановку. Не сбылись их надежды — пора бы уже привыкнуть, что судьба из раза в раз опрокидывает все планы и даже не собирается прислушиваться к ним. И чем же они такое заслужили? Что они все сделали не так, чтобы мирное существование в родной долине превратилось в борьбу за выживание? Было бы славно услышать ответ, только никто его не скажет, даже не намекнёт. Вот и думайте теперь, глупые майншилдовцы, что делать и как из этого выбираться. Отсидеться в бункере вечность не получится. Модди, конечно, не единственный, кому не спится. Те же мысли обуревают Альцеста, скачут надоедливыми клопами и вкручиваются в сознание, окрашенные горьким привкусом вины. Кажется, что это он виноват в том, что Алфёдов и Джаст погибли — не уследил, не помог, не увидел. Дровосеки были для него семьей — с прибабахом, конечно, но кровь не водица, из жил не сольёшь, и плевать, что чисто генетически они вовсе не родственники. Перед глазами всё ещё стоят их живые, улыбающиеся, хохочущие, хмурящиеся лица. Такие разные — практические антиподы — и в то же время такие одинаковые. Они часто двигаются двигались синхронно, словно вращались вокруг друг друга, будто у них на двоих была не только база, но и душа. Может, и правильно, что они погибли вдвоём — Альцест содрогается, представляя, что бы было, если бы смерть пробежала между ними, разорвала ту связь, что незримой лентой связывала двух человек. Зака тоже жаль до дрожащего, подпрыгивающего в груди сердца. Немного безбашенный, влюблённый в свою работу механик не заслуживал такой стремительной смерти, похожей на болезненно красивое самоубийство. Но больнее всего от того, что произошло с Душенькой и Обси: они убили друг друга буквально за стеной, пока все остальные развлекались и усердно отвлекали самих себя от страшного осознания того, что своих друзей они больше не увидят. Пока они старательно не думали о трёх смертях, произошло ещё две. Альцест просто надеется, что больше такого не повторится. Что вина не будет разъедать обглоданное сердце, что ладонь не будет трястись от тремора, что на струнах нервов перестанут играть злые мысли. Что больше они никого не потеряют. Бункер забывается тревожным, беспокойным сном, хрупким, как стебель одуванчика, который ломается с негромким хрустом под малейшим давлением, оставляя на полой поверхности молочно-белую кровь. Ночь молчалива, но не тиха: она волнуется, мечется, играет тенями, звуками, шорохами, заставляет проворачиваться в узкой койке, вслушиваться в сопение соседей, еле слышное шуршание огня за стеной, бормотание лавы под полом. Клайд резко садится в постели и пробует отдышаться, отсчитывая каждую просыпавшуюся мимо секунду. Сердце отчего-то переполошенно стучит, то ли предупреждая о чём-то, то ли перепуганное кошмаром, оккупировавшим сознание. — Ты чего? — сонно бормочет Сантос сзади, приподнявшись на локтях. Ему в ответ только поводят плечом, на обнажённой коже которого потными бликами переливаются тёплые даже на вид отсветы свеч. Восхищаться Клайдом он никогда не уставал. Даже сейчас, буквально в самый неподходящий момент из всех возможных, хочется только и делать, что любоваться изгибом спины и по-домашнему взъерошенными волосами. — Что-то прои… — он не успевает договорить: тишина взрывается истошным, болезненным, страшным в своей отчаянности воплем. Даже не воплем — рёвом, воем, чем-то настолько животным, нечеловеческим, что эти звуки волнуют, тревожат, не позволяют оставаться на месте. Никто и не остаётся: каждый мчится навстречу этой боли, облачённой в тяжёлые ноты. В коридоре они вталкиваются в толпу из друзей, потоком несущуюся в одну из комнат. Из-за чужих спин Кэп видит только, как руки Бава изгибаются в ненормальных направлениях, слышит хруст костей, надсадный кашель, перемежающийся с хрипом — для крика у того не осталось уже ни сил, ни возможностей. Они замирают в шоковом оценепении, не понимая, что им делать и как помочь. — Что за чертовщина… — шепчет Веназар, но его реплику все умудряются уловить. Жираф бы, честно говоря, выразился словцом покрепче, потому что простая «чертовщина» явно не описывает всего того пиздеца, который происходит не только прямо сейчас, но и в последние сутки. Бав выгибается ещё раз, вопит иступлённо напоследок и затихает, замирает с выгнутыми во все стороны конечностями. Это выглядит не просто страшно, а по-настоящему жутко и дико. Такая неприглядная смерть пугает, отвращает, распространяет дрожь по всему телу. — Надо вытащить их всех наружу, — тихо произносит Пилигрим. — Нельзя оставлять всё так, как есть. — С утра, — согласно постановляет Модди и старательно давит неуместный зевок. — Сейчас около трёх часов ночи, я бы не советовал выходить на улицу. Его слова заставляют всех нервно поёжиться. Монстры и всяческая нечисть были привычным делом, с которым давно научились справляться, но вместе с бурей пришли их новые разновидности: сильные, злые, не боявшиеся солнца и огня. От них предпочтительнее было убегать и скрываться, чем пытаться бороться. — Можно я переночую у кого-нибудь другого? — робко спрашивает Джей, бывший соседом Бава. Оставаться в комнате, где происходил подобный приступ, не хочется: кажется, что в воздухе всё ещё звучат предсмертные хрипы. Фарадей соглашается кивком и делает пригласительный жест рукой, не в силах произнести ни слова из-за застрявшего в горле кома из жалости, скорби и страха. Их затаённые страхи стали явью, и уверенность в том, что они все равны, что они вольны творить судьбу под покровом тьмы, куда-то пропадает, исчезает, растворяется, как дымок. Они одной толпой медленно выходят в коридор в тяжёлом молчании, давящем на грудь каменной плитой с отчётливым могильным запахом. Что делать и как спасаться никто из них решительно не представляет: как угадать, откуда опасность будет исходить на этот раз? Как понять, куда следует бежать, кого беречь? — Божечка, ну и пиздец! — несдержанно и в то же время тоскливо восклицает Кэтрин, хвостиком следующая за Ники и Хайди и не собирающаяся отделяться от названых «родителей» ни на секунду. Их она боится потерять в особенности, и кажется, что, если оставить друзей без присмотра, наверняка произойдёт что-то необратимое, страшное. — Не наводите кипиша, — буркает Клэш, заметивший волнение в рядах, и мрачно обводит взглядом исподлобья всех вокруг. Он произносит со всей возможной уверенностью, стараясь убедить каждого в своей правоте, пытаясь передать свою непоколебимую убеждённость: — Больше никто не умрёт. — Мы все хотим в это верить, — то ли соглашается, то ли возражает Диамкей, но довести начатую мысль до конца не успевает: пол под ногами начинает дрожать мелко-мелко, будто тот тоже замёрз и пытается согреться. Первым, кто понимает, что происходит, оказывается Пилигрим: — Землетрясение! — Слово выстреливает спусковым крючком, становится красной тряпкой для быка: все начинают суетится, не понимая, что делать в запертом, закрытом помещении. Паника распыляется вокруг, забивается пылью в лёгкие, оседает в желудке, побуждает метаться туда-сюда, сталкиваясь лбами. Колебания нарастают, и с потолка сыпятся пару камушков, небольно, но ощутимо ударяя по плечам. Никто не вопит, не рыдает, не верещит испуганно: в воздухе висит лишь прерывистое дыхание, выдающее нервозность. Их слишком много, чтобы спрятаться под столом, а не думать о лаве, разлитой под полом, не получается. У Молвина начинает кружиться голова и совершенно точно поднимается давление. В глазах всё едет, и ноги подгибаются, пока живот крутит от страха — злого, первобытного страха умереть. Он пытается успокоиться, но задыхается от ужаса, завидев трещины, раскрасившие пол, разделившие его на мозаичные кусочки, в просветах между которыми переливается сыто чавкающая лава. — Воду, срочно! — почти истерично вскрикивает Нео и замирает на секунду, когда ведро ему протягивает Жираф, старательно отводящий взгляд. Ледяная жидкость выплёскивается за края и шипит, попадая на раскалённую лаву, тут же обрастая твёрдой, зато безопасной коркой. Толпа приходит в осознанное движение: все гоняются с места на место, перекидываясь чёткими просьбами-указаниями, приобретя определённую цель: не дать себе сгореть в лаве под ногами. Из-за того, что они тушат её, становится холоднее, да только на это никто не обращает внимание. Толчки становятся сильнее, яростнее, и удерживать равновесие становится всё сложнее. Клэш неловко падает, когда под ногами проходится ещё одна волна, и досадливо морщится: колени содраны в кровь даже через плотную ткань тёплой одежды. Мало кто способен не шататься и стоять прямо, мало кто способен не жаться по углам уничтожающейся в ходе катастрофы комнаты в попытке избежать тряски. Потолок опасно хрустит, и руки сами взмахом летят вверх в попытке защититься, спастись. Это какое-то чёртово безумие! Почти всем им везёт: осколки камня удачно лавируют между телами, кажущимися столь хрупкими сейчас, безумно ненадёжными. Особенно после того, как испуганно взглянувшего наверх Пилигрима заваливает рухнувший потолок, отчего в ушах звенит дышащая смертью тишина, а землетрясение резко заканчивается, оставляя после себя горький вкус пыли на языке. Заканчивается, чтобы через долю секунды ударить по новой, да с такой силой, что почти все валятся на пол. — Надо вытащить его! — отчаянно кричит Ники, и ей согласно кивает издали Хайди, тут же начавший ползком пробираться к погребальной груде камней. К нему подключается упрямо закусивший губу Лабус, Секби с Дебом тоже не остаются на месте и помогают разгребать завал, царапая ладони и неловко падая при новых толчках. При первом же взгляде на Пилю становится понятно, что он уже не жилец: тело превратилось в кровавое месиво, и больше всего досталось голове. На черепе даже виднеется вмятина от особо крупного булыжника, и жалость подкатывает к горлу. Ники в конце концов не выдерживает и позволяет себе расплакаться, всхлипнуть, старательно задавив вой, и осесть на горячий пол. Семь. Их теперь на семь человек меньше, и это осознание идеально заточенной шпагой поражает сердце, заставляет всё внутри ломаться, крошиться, смешиваться в одну саднящую рану. Кэтрин, игнорируя непрекращающиеся толчки, опасно летящие сверху камни, рвётся к подруге и падает рядом с ней на колени, обнимая так крепко, насколько способны ушибленные руки. Хайди подскакивает к ним и укрывает сверху, внимательно глядя наверх, чтобы учесть Пилигрима не постигла и их. — Сейчас не время… — пытается воззвать к гласу разума Жираф, но его одновременно одёргивают голоса Пугода и Модди: — Заткнись. Слёзы на самом деле душат каждого, и останавливает их только ощущение, что если позволить себе разрыдаться, то избавятся от коллективной истерики они очень и очень нескоро и потеряют много ценного времени. А сейчас подобное — небезопасно, как бы не хотелось выплеснуть накопившиеся эмоции. Они смеют надеяться, что момент оплакать погибших друзей, попрощаться с ними по-человечески всё-таки будет, и вина из сердца тоже исчезнет, растает, как весенний снег. Если весна для них вообще когда-нибудь наступит. Сантос внимательно смотрит на пол, понимая, что дрожь становится непривычной, неправильной, слишком сильной, чтобы называться обычным землетрясением. Он не успевает даже предупредить об этом остальных, как под ногами появляется разлом, тут же начавший жадно втягивать в себя клочки камней, остатки стен, решив окончательно разрушить их убежище. — Что за… — вырывается у Клэша, но договорить он не успевает: оказывается подхвачен Веназаром, разглядевшим лазейку. Оставаться в бункере опасно, смертельно опасно: существует вероятность оказаться погребёнными заживо под обломками так и не успевшего стать домом жилья, а в натуральных пещерах, как ни крути, проще. Отголоски быстрых, бегущих шагов отталкиваются от покатых стен, и звук кажется чересчур громким, режущим ушную раковину: за пределами бункера оказывается удивительно тихо, мирно, словно кто-то просто хотел их выгнать из закрытого помещения, маня в спокойные природные пространства. — Неужели всё? — неверяще выдыхает Альцест и с болью, проступающей во взгляде, осматривает оставшихся в живых. Ноет механическая рука, будто такое в целом может быть возможно — а впрочем, он ничему уже и не удивляется. Лимит эмоций исчерпан, и в душе гуляет гулкое опустошение, машет хрустальными крылышками, прорастает шипастыми лозами. Они отходят от бункера на пару километров и только тогда останавливаются, зажигая факелы, несколько штук которых оказываются предусмотрительно прихвачены Пугодом и Нео. Пещеры непривычные, незнакомые, хотя вроде бы они должны быть почти прямо под спавном. — Холодно, — постановляет Кэтрин, ёжится и опять обнимает Ники, прижимаясь к подруге поближе в попытке то ли согреться, то ли согреть, а заодно утешить и утешиться самой. — Утверждаешь очевидное, — печально хмыкает БЛС и оглядывается на немного разбрёдшуюся толпу. То, что их стало меньше, острым булавчатым уколом проходится по сердцу, втягивается внутрь и грозится заколоть насмерть. Непривычная тишина почти оглушает, и они синхронно принимаются размышлять, что же им делать дальше. За сплошными «а если», «а может» и «давайте» никто не замечает заозиравшегося и отошедшего на пару шагов Джея. Ему кажутся, чудятся уж слишком сверхъестественные вещи, в которые до отчаяния хочет поверить. Он отбегает ещё дальше от толпы, чтобы поймать новый отголосок. — Джей! — повторяется уже чётче этот знакомый, мелодичный голос, который он и не надеялся услышать ещё раз, и он отдаётся в самой глубине сердца, манит к себе, привязывает незримой нитью, которая никогда и не была разорвана. — Лили? — не доверяя самому себе, переспрашивает он и всматривается вдаль, в этот туман, распылённый молочным паром, силясь рассмотреть её фигуру. Вопрос зависает, тает в воздухе, не получает ответа, и он делает шаг вперёд, чтобы видеть лучше. Вокруг тихо до безумия — слышно только его дыхание, сдержанное, прерывистое из-за волнения. — Джей! — ему кажется, что Лили совсем рядом — по крайней мере, голос звучит чётче, громче, и он подходит ещё чуточку ближе. Жалостливая просьба раздаётся практически в голове: — Джей, помоги мне, пожалуйста! Сладкие, родные совсем созвучия манят к себе, тревога бьёт маленькими ручками с острыми когтями по сердцу, и он, не выдержав, срывается на бег. — Лили! Лили, где ты? — он кричит и слышит только эхо в ответ. Туман такой сильный, что Джей едва разбирает дорогу и даже не видит своих ног. — Лили! — Ли… Ли… — звук отталкивается от стен пещеры, крадётся щекотно по ушной раковине, проникает внутрь и тянет к себе, завязывая узелки на измученной душе. Её голос будоражит не потухшие даже спустя столько времени чувства, и то, насколько сильно он желает верить, что она сейчас ждёт его, вызывает физическую боль по всему телу. Джей бежит изо всех сил, не прекращая звать её, не прекращая повторять имя, которое ложится на губы до онемения правильно. Он дрожит, когда наконец-то слышит ласковый ответ, и наугад рвётся вперёд, в бездну, скрытую обманчивым туманом. Не ощущая под ногами опоры, он парит в невесомости жалкие секунды, растянувшиеся в вечность, и только шепчет исступлённо «Лили-Лили-Лили», потому что на крик сил уже не хватает. Момент, когда жизнь вылетает из его тела, сознание благополучно успевает пропустить, и Джей лишь роняет счастливую слезу, уверенный, что бежит навстречу своей любви, перебирая пустоту под ступнями. Момент, когда он уходит навсегда, остаётся почти незамеченным — только бог смерти смиренно улыбается, наверняка зная, что разлученная пара непременно встретится на другой стороне. Отсутствие друга оказывается выяснено довольно скоро: через десять минут, и тревожными поисками становится казавшееся наладившимся существование. Они рыскают собаками-ищейками, но всё бестолку: ни следа от Джея не осталось. — А если?.. — Кэп не хочет договаривать и только указывает на резкий обрыв вдалеке, над которым клубится мрачный туман, завивающийся загадочными узорами. — Нет, — мотает головой Диамкей и даже отступает на шаг. — Не может такого быть, мы бы услышали, если бы он кричал, тут даже эхо было бы! Клайд меланхолично пожимает плечами и подходит к бездне поближе, всматриваясь в тёмную, чернее чёрного глубину. Он кидает камушек, и тот молчаливо, не издавая даже тени звука, летит вниз бесконечно долго: из-за тишины, исходящей от ямы, непонятно, упал ли тот или нет. — Будем спускаться? — предлагает Жираф и ловит на себе осуждающие взгляды. — Другим путём, что вы так смотрите! Не совсем я идиот. Издали еле слышно доносится какое-то таинственное, загадочное, неприятное шебуршание, напоминающее перестук барабанных палочек. Оно заставляет содрогнуться и синхронно завертеться в поисках опасности. — Может, лучше наверх, попробуем выбраться на поверхность? — осторожно проговаривает Модди, и все зачем-то поднимают головы, хотя кроме склизкого свода там ничего нет: зияющий разлом остался позади, да и возвращаться туда не хочется. — Ага, и замёрзнем насмерть, отличный план, шеф, — ехидничает Пугод и поправляет сбившуюся набок шляпу. — Пошлите вниз, — вносит свою лепту Секби. — Чем ниже, тем теплее, мне кажется. Ники согласно кивает и трёт всё ещё слезящиеся как будто по привычке глаза. Влага осаживается на костяшках пальцев, холодит их ещё сильнее, обдуваемая незаметным и в то же время ощутимым ветром. В результате ещё пяти минут усталых споров они действительно начинаются спускаться — конечно, не через бездну, а по пологим проходам в округе. Они кричат имя Джея ещё пару раз, но надежда на то, что он жив, становится всё тусклее и тусклее, и они морально готовят себя увидеть на дне ямы его изломанное тело. Пещеры гостеприимно дышат мокрым воздухом, игриво хватают за руки свисающими с потолка лианами и кокетливо пугают шорохами с разных сторон. Это электрическим импульсом проходится по оголённым нервам, заставляя сердце испуганно ухать в груди. Пугод ненавязчиво жмётся к Модди: не столько из-за страха, сколько из-за желания быть поближе — пока это в целом возможно. Уверенности в том, что они будут живы через неделю, завтра, да даже через пару часов отчего-то нет — опасность начинает мерещиться в каждом углу, вытягивать свои когти и царапать тенью смерти кончики пальцев, вынуждая искать чужого тепла. То же призрачное ощущение преследует и Жирафа, и в голове словно начинает отсчитываться таймер до судного мгновения. Он зачем-то ищет взглядом Нео, и сердце пропускает пару ударов, когда он отмечает сгорбленную спину и поникшие крылья. Дурацкое «а если» зачем-то бьётся в голове, и приходится старательно отогнать эти мысли, стремящиеся разломать кулаком рёбра, подальше. У него в голове хранятся тысячи сценариев, прокручиваемых раз за разом, и ни один из них не кажется сейчас подходящим или реалистичным. Они все в один миг стали глупыми, тусклыми, наивными, иссохшимися и попросту бесполезными. Решиться на этот шаг сейчас проще и сложнее одновременно: с одной стороны, непонятно, сколько им в принципе осталось, и потому риск уже не кажется таким великим. С другой стороны… Его мысленные рассуждения оказываются прерваны истошным вскриком идущего впереди Диамкея, и растянувшаяся было толпа тут же группируется вокруг него. — Пауки! — На его лице застыл нечеловеческий, первобытный ужас, и впору бы удивиться такой реакции на привычных животных. Те, кто успели захватить с собой оружие, обнажают мечи и рвутся было на передовую, чтобы ошалело замереть, завидев тени монстров. Оказывается, что Диам не просто так испугался, и о том, что что-то с этими пауками явно не так, следовало догадаться на мгновение раньше: неужели житель пещер станет вопить из-за их обычных обитателей? Пауки оказались огромными, с человеческий рост, и их лапки заканчивались острыми когтями, а брюшко покрывал пух с багровым налётом, мерцающим в отсветах факелов. Огромные, темнее чёрной дыры глаза уставляются одновременно на всех и каждого, в них даже отражается их кажущаяся такой маленькой группка. Щёлканье конечностей жуткое, противное, и мурашки панической атакой проползают по позвоночнику. — Бежим! — глухо восклицает Деб, оказавшийся почти вплотную к одному из монстров. Он никогда не был арахнофобом, но гигантские, покрытые жёсткими на вид волосками столбы вместо лап навеивают кромешный ужас, сковывающий тело, не позволяющий дышать лишний раз. Взгляд проходится по внушительным челюстям, которые, кажется, способны разорвать на части за один укус, и сердце падает куда-то в глотку. Страх расползается патокой, заставляет трястись и пытаться отползти так, чтобы не привлечь внимания монстра. Деб осторожно, медленно-медленно передвигается, чувствуя, как по лбу стекает капелька морозного от жути пота. И захлёбывается криком, когда недвижно стоявший паук отмирает и с громким треском вонзает острую шпагу ходильной ноги в хрупкое тело. Мгновение — и боль исчезает, словно её и не было никогда. Хруст костей рвёт барабанные перепонки, алые брызги гранатовым соком стекают по своду пещеры, и отчётливо ощущается могильный, потусторонний запах, воцарившийся в этом проходе. — Бежим! — срывающимся голосом вопит БЛС и спешит последовать своему же совету. Все приходят в движение: Ники хватает за руку замершую в ступоре Кэтрин и рвёт на себя, заставляя шевелиться побыстрее. Оцепеневшего Лабуса тормошит Хайди, а неудачно упавшего на колени Пугода поднимает Модди, бросая из-за спины опасливый взгляд на армию членистоногих уродцев. Их всего четверо, и это кажется мрачной насмешкой над выжившими. Стальной шелест преследует, и Альцест оборачивается украдкой, чтобы быть уверенным, что все в порядке, что все успевают. Они задыхаются от быстрого бега, дыхание горячей волной сплетается в один поток, а шум разгорячённой крови набатом стучит в ушах. — Диамкей! — вскрик Кэпа заставляет всех подскочить и впиться взглядом в крошечную по сравнению с пауками фигуру Диама, скрючевшегося на полу. Подвернуть ногу в такой момент — фатальная, смертоносная ошибка, и он чудом только успевает выставить меч, чтобы защититься от хвата острых челюстей. Руки трясутся от тремора и захватившей весь мир паники, лезвие, оказавшееся хлипкой преградой перед смертью, вздымается ходуном. Он не понимает, что делать, и в голове набатом бьётся только страх, ни капли не улучшающий ситуацию. Никто не успевает остановить Кэпа, рванувшего на помощь к другу. По-другому просто нельзя, другого варианта в голове и не возникает — да и не то, чтобы было время думать. Времени думать больше и не существует — он неожиданно напарывается на умело выставленную клешню. Секунда — и человека уже нет в живых. Остаётся лишь мёртвое, безучастное тело с искривлённым от боли лицом и проткнутой грудной клеткой. Судорожный, истошный крик Диамкея тонет в единое мгновение, завершаясь кровавым предсмертным хрипом. На мгновение воцаряется мрачная тишина, тут же разрываемая злорадным шелестом челюстей. — Их нужно забрать! — рвётся к ним сострадательный Фарадей, но его в две руки хватают Сантос и Клайд, с усилием оттаскивая назад, буквально таща его на себе. — С ума сошёл! Сам же погибнешь! — громко шипит Арлабус, ускоряя бег. Внутри едким дымом разлетается скорбь, грусть, страх и ужас — ещё печальнее то, что коктейль становится уже привычным. Их стало на одиннадцать меньше — число перевалило за десятку, оно кажется кошмарно огромным в принципе, не говоря ещё о том, за какой срок произошли потери. Меньше дня — а их ряды померкли, обеднели, потеряли важные для существования детальки механизма, без которых его движение невозможно.        Клэш сердито, зло вытирает скользнувшую по щеке слезинку, состоящую из атомов горечи, и пытается выровнять дыхание: пауки, кажется, не были заинтересованы в погоне за людьми — им хватило добычи. Трое — за пару случайных мгновений из троих вылетела душа, были испущены последние вздохи, а сердца перестали испуганно биться. Так, как будто жизнь человеческая ничего не стоила, так, как будто кто-то щёлкнул пальцами — и их не стало.        Три должно быть счастливым числом, разве нет?        — Пойдём вглубь? — Нео нарушает тяжёлое, свистящее молчание неловким вопросом, когда они забредают в закоулок пышных пещер. В голове до сих пор стоит ужасающая, жуткая сцена смертей: всех произошедших на их глазах. Отчего-то приходит окончательное осознание того, что Джей наверняка погиб, как бы не хотелось верить в обратное. Он бы физически не смог выжить в одиночку в этих незнакомых пещерах, где в каждом уголке сидит, оскалившись, цербер, только и ждущей того, чтобы утащить нового человека в царство Аида.        — Наверное, — кивает нервно Модди и волнительно вглядывается в побледневшего Пугода, шатающегося, как после морской качки. Под чужими, смущёнными таким интимным в своей хрупкой нежности моментом взглядами тот оказывается привлечён к крепкой груди — Модди прячет его от всего мира в своих объятиях, делясь надеждой на светлое будущее, неустанно просыпающейся каждый раз, едва тощая фигура в шляпе не по размеру оказывается рядом.        Шею опаляет срывающиеся вдохи-выдохи, и пальцы сами собой прижимают его ещё ближе, обещая, что он никогда не останется один, что его никогда не бросят.        Пугод не может надышаться Модди: его терпкий, привычный, родной запах укутывает и создаёт обманчивое ощущение, что всё в порядке, что никто не погиб, что они не потеряли дома, питомцев, друзей… Что всё как прежде — мирно и тепло.        Он не хочет отстраняться — всю жизнь бы провести, просто греясь в кольце надёжных рук, ощущая себя в безопасности. Только такой слабости позволить себе нельзя, нужно решать, что делать и как быть.        Кэтрин с тихим вздохом садится на холодный пол пещеры и закрывает лицо ладонями. Сил плакать нет — внутри пусто, слишком пусто, эмоций уже нет никаких. Желания пытаться спастись уже вовсе нет. К ней подходит Хайди и устраивается рядом, не произнося ни слова. То, насколько он тих, тоже пугает и только подчёркивает серьёзность, неотвратимость происходящего.        — Чего расселись? — беззлобно бурчит Кролик и задирает голову, сверля взглядом покрытый мхом свод. Звуки здесь мягко вплетаются в эти зелёные волосинки, прячутся в них, и отсутствие эха слишком чужеродно и непривычно.        — Может, отдохнём пока здесь? — предлагает Альцест, осознающий, как все успели вымотаться, устать, потерять силы. И еды, кстати, нет почти: только Веназар успел захватить мешочек с хлебом перед тем, как они окончательно покинули бункер. Правда, аппетита ни у кого нет, и вопрос встанет позже, когда потребность в пище и воде будет преобладать над скорбью и страхом.        — Не самое лучшее место, как по мне, — хмурится Нео, параллельно отряхивая перья. — Да, тут уютно, но, во-первых, это тупик, во-вторых — тут плохая слышимость и потолок из мягкой глины. Небезопасно, — он дёргает крылом, потягивается, разминаясь: в узких проёмах приходится держать конечности плотно прижатыми к спине, и это выматывает, на самом деле. Ему в целом никогда не нравились запертые пространства, напоминающие клетку.        — Исследуем, что там внизу? — подаёт голос Секби, с сожалением отрываясь от стены, дружелюбно подпиравшей спину. Он машет в сторону тёмного прохода и делает туда пару шагов, выжидательно уставившись на друзей.        Ему не успевают ответить — под ногами мурашками разбегается ставшей привычной дрожь. Пробегает один раз и тут же замолкает, заставляя тревожно заозираться. Хайди вскакивает, помогая встать Кэт, и прыжком оказывается рядом с Секби у самого выхода.        — Давайте лучше уходить, — просит их Ники и ёжится: ощущение, что по плечам кто-то проводит ледяным пером, намекая о чём-то. Тревога волной охватывает сердце и заставляет его забиться в неприлично быстром темпе. — И побыстрее.        Её предупреждение оказывается очень кстати: вибрация предупреждающе проходится по влажным сводам, и тяжёлый пласт глины торжественным венцом валится перед ногами.        Это становится спусковым крючком: все мгновенно приходят в суетливое движение. Фарадей неловко оступается: правую ногу прижимает к земле новым комом, и он отчаянно рвётся вперёд, успешно стряхивая тяжёлый материал. Он успевает пройти два шага, прежде чем на спину грузно падает ещё одна часть потолка, заставляя согнуться в три погибели и вскрикнуть, заметив, как Венезара погребает одним слитным потоком.        Он еле вырывается из тяжких, вязких объятий, и плавным движением оказывается рядом. Глина, смешанная с песком, забивается под ногти, но он упрямо помогает барахтающемуся из последних сил другу. К нему подскакивает Кролик и тоже судорожно раскапывает, отбрасывает мокрые комки в сторону. На плечи сыпется мелкий твёрдый дождь, но они дружно не обращают на это внимание.        Секби дёргается было на помощь, но оказывается удержан Альцестом, уложившим руки на плечи.        — Они справятся, — говорит он под аккомпанемент нового шороха от разваливающегося потолка. — Подставляться под удар глупо, толпиться там — тоже.        Они напряжённо замирают у самого выхода, глядя на спасение. Посиневшего от недостатка воздуха, но всё-таки живого Веназара подхватывают, тащат на руках, и им остаётся сущие метры, когда остатки мягкой глины потоком срываются вниз. Никто из них и звука не успевает произнести, даже осознать то, что происходит — тела в одно мгновение оказываются поглощены сыто чавкнувшей субстанцией.        Клайд одним из первых успевает подбежать к чересчур большой куче, от которой так и веет холодом, вызывающим мурашки. Он падает на колени, сгребает каменную, почти бетонную смесь, роет и роет, но никак не может наткнуться на друзей. Ему помогают Секби, Сантос, Клэш — все, кто могут уместиться рядом. Мышцы забиваются от кажущейся всё тяжелее и тяжелее глины, но даже кончиков пальцев не оказывается видно — они как будто затонули в Марианской впадине, а не оказались погребены под мёртвенным дождём.        Общими усилиями они всё-таки доходят до синюшных от недостатка воздуха лиц, и руки опускаются в прямом и переносном смысле.        — Эти пещеры прокляты! — хватается за голову БЛС, отходя на пару шагов. — Это какое-то безумие, ну невозможно же так много нелепых смертей за такое время!        Остальные молчат: грудь сдавливает каменной плитой. Их осталось пятнадцать человек — почти половина. Эта череда явно не может быть простым совпадением, как и беснующаяся метель, впрочем.        — Давайте вернёмся на поверхность, — нервно предлагает Модди. — Там по крайней мере понятно, откуда ждать опасности. — Секби согласно кивает, ему вторит Нео, но неожиданно артачится Жираф.        — В пещерах теплее, — выпаливает он. — И проще выжить. Можно добыть еду, найти источник воды, разжечь костёр… И держаться вместе, составить правила безопасности…        — Ерунда, — перебивает его Пугод. — Модди прав, кроме мороза там ничего не угрожает.        — Не факт, — неожиданно поддерживает Жирафа Альцест. — Если пауки так изменились, какова вероятность, что такое же не произошло с другими монстрами?        — На поверхности есть где спрятаться, — вносит свою лепту Клайд. — И ресурсов мы там много оставили, будет чем защищаться, в конце концов.        Проспорив ещё пару минут, они всё-таки решают идти наверх, сочтя этот вариант перспективней для выживания. В какой момент привычная жизнь превратилась в борьбу за существование с неизвестным противником? Что пошло не так? Чем они такое заслужили?        Неужели пламя Майншилда всё-таки угасло?        Клэш, честно говоря, не хочет об этом задумываться: ему достаточно пищи для размышлений. В словах БЛСа о том, что пещеры прокляты, вполне могла быть капелька правды: иначе почему Душенька и Обси убили друг друга? Почему временами что-то сковывает, запрещая податься вперёд и рвануть на помощь, заставляя стоять и смотреть, чувствуя себя распоследней тварью?        Почему смерти идут друг за другом следом из хлебных крошек, ни разу не повторяясь? Они слишком неправдоподобные и жуткие одновременно, слишком странные и в то же время до боли реалистичные, такие, в которые не хочется верить, но и не верить не получается.        Эмоциональные ресурсы исчерпаны до самого донышка: сил остаётся только на то, чтобы безразлично переставлять ноги, следуя за толпой, и исподтишка наблюдать за Хайди, вполне себе бодро шагающего рядом с Ники и шепчущего что-то утешительное. Это могло бы даже вызывать улыбку — всем плохо и тоскливо, всем мучительно не хватает надежды, а он так расточительно делится ей.        Они проходят сетью извилистых коридоров, слушают мрачный шёпот тишины, дробь капелек воды, стекающих по сталактитам, и собственное дыхание, еле слышно заполняющее пространство. Говорить никому не хочется — на грудь давит запахом пятнадцати смертей, в горле стоит завязанный узлом ком, мешающий дышать размеренно, плавно, а не судорожно, будто сейчас расплачешься.        Перед ними гостеприимно раскрывает свои просторы большой грот с кучей небольших лужиц и озёр, и капельки, попадая туда, эхом разлетаются по округе, вплетаясь в общую мелодию. Но самое удивительное: солнечные лучи, пронзающие темноту, и, завидев их, все как по команде задирают головы. В далёком проёме видно чистое, ледяное небо, по которому, оказывается, можно успеть соскучиться.        Только возрадоваться своей находке никто не успевает: очередное землетрясение нагрядывает, даже не предупреждая о своём появлении. Словно кто-то ждал, когда они пройдут в самую середину, чтобы начать метать сталактиты и осколки камней. Вскрик отталкивается от стен, и они врассыпную разбегаются, ища мало-мальски пригодное укрытие. Своды трясутся, сверху падают не только осколки булыжников, но и целые глыбы, намеренно стремящиеся попасть на кого-нибудь, придавить, сделать больно и уничтожить, добавить ещё одно имя в список погибших. Нео раскрывает крылья и, сконцентрировавшись, лавирует между камнями этого твёрдого дождя, силясь не попасть под природный обстрел. Ему отчего-то совсем не страшно — скорее всего, он просто не успевает бояться, все силы отдав на то, чтобы следить за хаотично перемещающимися валунами. Снизу доносятся возгласы друзей, и он еле удерживается, чтобы не посмотреть вниз — геройство может и убить. Они справятся, они все обязательно справятся — все те, кто сумели выжить. Он верит в это отчаянно, всей душой, и старается не отвлекаться, пробираясь всё выше и выше — туда, где брезжат солнечные лучи, где пахнет свободой, от тоски по которой ноют рёбра, и, пусть морозным, но всё же небом. У него почти получается добраться до самой верхушки обваленной пещеры, успешно облетев каждый камень на своём пути, — пока он не слышит безнадёжный крик, прошивающий всё тело ледяным импульсом всё-таки сумевшего до него добраться ужаса. Нео не успевает даже подумать, оформить мысль, как несётся вниз, стремясь обогнать осколок скалы, беспощадно несущейся прямо к своей цели. Он поступает очевидно глупо, несусветно глупо, но единственным правильным решением кажется рвануть изо всех сил, опережая каменную смерть, и закрыть пытающегося истерично вытащить ногу из-под завала Жирафа собой. Его глаза удивлённо распахиваются — и в них неожиданно отражается вся жизнь: необычайно яркая трава в каплях росы по утрам, листья деревьев, задорно шелестящих под песни ветра, водоросли, колышущиеся причудливыми волосами в морской глубине. В чужом взоре светится благодарность, радость, льнущая к зрачкам боль и совсем уж таинственные чувства, бликами разбросанные то тут, то там. Они молча смотрят друг на друга с томительные полминуты, и Нео кажется, что он проводит так добрую половину жизни — просто всматриваясь в лицо Жирафа, подмечая всё то, что он когда-то знал наизусть и так старался забыть: капризный излом обкусанных губ, пятнышки витилиго, разбросанные по лицу в удивительно правильном, как талантливо собранный пазл, рисунке, аномально длинные ресницы, выгоревшие от долгой работе в пустыне брови… Он выхватывает каждый идеально красивый элемент и всё никак не может собрать его в единую картинку, залипая на всё по очереди. Рвущая боль проходится по спине, осколки раздробленного камня разлетаются вокруг, и он содрогается, жмурится и изо всех сил стискивает зубы, чтобы не издать ни звука. Под глазами расплываются белые круги, сознание плавится, не в силах терпеть такой произвол, но Нео упрямится и только сжимает в содранных ладонях чужие запястья, случайно попавшие под раздачу. Он отчётливо ощущает, как по позвоночнику течёт река из сотен тысяч горячих струек: удар пришёлся на самое слабое место — сплетение крыльев, и можно только удивляться, как он ещё не сошёл с ума от этой пытки. Летать он вряд ли когда-нибудь ещё сможет — если теперь остался хоть призрачный шанс выбраться, когда спина пульсирует и даже страшно представить, в какое месиво она превратилась. — Зачем ты вернулся… — отчего-то почти утвердительно шепчет Жираф, с тоской осматривая пыльные, все в багряном налёте перья, изломанные и уже вовсе не ангельские. — Было бы лучше, если бы я оставил тебя умирать? — он хрипит, слова выходят тяжело, но ведь всё равно язвит, выгибает бровь, и можно только задыхаться от того, как сильно ноет грудь от чужой близости — даже сильнее, чем сломанная нога — и надеяться, что слёзы не вырвутся из спешно выстроенной в голове преграды. — Было бы лучше, если бы ты сам сейчас не умирал, — как-то даже обиженно выдаёт Жираф и позорно всхлипывает. Нео ухмыляется и кашляет, выдыхая кровяные капельки и обессиленно касаясь своим лбом чужого. Его запах тут же проникает в лёгкие, и тело мгновенно реагирует, требуя сделать хоть что-нибудь, а не лежать бревном, наблюдая, как их спаситель погибает. — Зато твоя жизнь станет в разы лучше без такого раздражающего фактора, как я, — длинная фраза даётся ему с трудом — пару раз он переходит на свистящий шёпот, и Жираф пытается освободить руки, но смертельной хваткой вцепившиеся в них ладони не дают и шанса: кажется, что и сам Нео и не осознаёт, с какой силой он сжимает его кисти. — Зачем мне жизнь, в которой нет тебя? — риторический вопрос сам скатывается с языка почти против воли, и ему слабо улыбаются, прежде чем опустить голову, мазнув прядками по скуле, и зашептать: — Идиот, какой же идиот… — Жираф не знает, о ком из них он говорит, да и неважно это вовсе: он силится игнорировать спавшую хватку на предплечьях, но выпутывает руки и тянется к чужому лицу, с силой поднимает и истерично трясёт, будто бы это сумеет помочь. — Нео, пожалуйста, Нео, — сбивчиво бормочет он, не зная, о чём, собственно, просит. Он лихорадочно целует тёплые ещё губы, не получая ответа, зарывается пальцами в тёмные волосы, спутанные и окровавленные — он чувствует на коже это болезненное тепло. Его накрывает отчаяние, бессилие, почти припадок: он только и может, что повторять исступлённо одно и то же имя, вжимать в себя чужое обмякшее тело, жмуриться до светлых взрывов под веками и сдавленно всхлипывать, не замечая, как по щекам струятся горячие дорожки. Ему всё равно на крики вокруг, ему всё равно на грохот от землетрясения, на то, что вокруг летают огромные валуны — ему даже хочется, чтобы один из них достал и его. Хочется, чтобы Нео наконец перестал быть равнодушным телом и распахнул глаза, в которых от того, как часто он любуется небом, оно буквально застряло, впиталось в радужку. Говоря о том, что жизнь без него не имеет смысла, Жираф не солгал. И, наверное, за правду его всё-таки наградили — потому что сталактит, долгое время упрямо висевший сверху, противостоя всем законам физики и гравитации, наконец пронзает вовремя подставленный висок. Время замирает — а дрожь вдруг прекращается, будто оказывается удовлетворена печальным исходом. Хайди выбирается из уголка, куда забился, чтобы не попасть под природный обстрел. На мгновение сердце останавливается: он замечает обтянутую пылью и песком фигуру Клэша, припавшую к полу, но тот со стоном двигается и шипит. Подскочив к нему в одно мгновение, Хайди помогает усеться и осматривает прижатую к груди руку. Медицинских познаний у него постольку-поскольку, и непонятно, на что, он, собственно, рассчитывает. — Ушиб просто, — будто оправдывается Клэш и задерживает дыхание: друг оказывается чересчур близко, и пряди его волос игриво щекочут лоб. Он одёргивает было себя: подобные мысли сейчас чересчур не к месту, но понимание, что хоть что-то остаётся неизменным, неожиданно придаёт сил. Совершенно потеряв способность думать, он проводит пальцем по пульсирующей царапине на чужом лице, смазывая кровь, обдающую горячим, искренним теплом. Хайди дёргается и морщится, небрежно кивая на сбивчивое извинение, но взгляд не отводит и ладони от пострадавшей руки не отнимает. — Мальчики! — облегчённо восклицает Ники, и они отшатываются друг от друга, словно пойманы на чём-то постыдном. — Я боялась, что вы… — она не договаривает и лишь жмурится, сглатывая слёзы. — Там Нео… и Жираф… Они… Ники замолкает, не в силах произнести весть об их смерти, но все и так всё понимают и опускают глаза. Страшно задумываться о том, скольких из них уже нет в живых. Что, если из всех остались только они втроём? Эта мысль ноет писклявым комаром, заставляя грызть губы в волнении. Они решают пойти вверх: один из проходов так и манит своими ступеньками, выточенными по прихоти природы. Их довольно скоро догоняют чужие шаги, и облегчённые выдохи разлетаются смущёнными бабочками. Лабус ведёт за собой Сантоса и прихрамывающего Пугода, и все они выглядят донельзя мрачными. — Жираф и Нео мертвы, — сообщает Сантос почти безучастно: эмоции выжгли всё внутри, а наружу пробиться не смеют. Он боится за своих товарищей из Конторы, он переживает за Клайда: они всю дорогу старались держаться рядом, боясь потерять друг друга из виду, и оказались разлучены острым сталактитом, упавшим между ними и заставившим разбежаться по сторонам. А что, если он тоже мёртв: пронзён капельником, как Жираф, или погребён под осколком каменного свода, как Нео? Или что похуже, фантазия у Сантоса может разгуляться до невероятной степени. Остаётся только надеяться, что он жив и нашёл хоть кого-то, ведь в этих пещерах в одиночестве и с ума сойти можно. Пугод же, напротив, и мысли о том, что Модди умер, допустить не может. Это слишком сюрреалистично, слишком неправдиво, такое и представить себе невозможно. Раз — и его больше нет в этом мире: звучит, как история о том, как зелёный слон рожал красную муху — столь же абсурдно и нелепо. Он ёжится от прошедшего по полу ветра и натягивает шляпу пониже, чтобы она скрыла оцарапанное лицо. И скорбь во взгляде: как ни крути, Жираф был его другом, да и с Нео они хорошо общались, и понимать, что он никогда не услышит их голоса, никогда не посмеётся с их шуток, никогда не увидит их улыбки… Это осознание потрошит внутренности двуручным мечом, оставляя саднящие раны так глубоко, куда не дотянется ни один пластырь. Никто не произносит предположение о гибели остальных — они дружно надеются, что друзья живы, просто оказались в другой стороне, и нужно лишь поискать, и тогда они встретятся, сольются вместе, станут одним механизмом. Да, в последнее время бывали неполадки в его работе — ссоры, стычки, недопонимания, но под заревом общей беды это всё такое неважное, ничтожнее царапины на лобовом стекле автомобиля. — Давайте остановимся, — просит Пугод, нога которого объявляет забастовку и решительно заявляет, что больше от неё и пройдённого сантиметра не добьются. Проход, в который они завернули, будто специально оказывается снабжён каменными ступенями, на которые можно сесть. — Может, чтобы не терять время понапрасну, я останусь с Пугодом, а вы пройдётесь по округе? Мало ли, наша потерянная половина тоже где-то рядом, — неловко предлагает Лабус и ёжится. Они точно поднялись повыше: по телу проходится ледяной ветер, рассыпав горстку мурашек. — Разжечь бы костёр, конечно… — Мы тогда ещё топливо заодно поищем, — обещает Ники, соглашась с другом. — Сантос, а ты лучше тоже тут оставайся, чтобы поровну было, — тот кивает и подходит к Пугоду с предложением осмотреть его многострадальную голень. Они разводят бурную деятельность в попытке скрыть всю ту пустоту, что рождается вместе с каждой новой смертью. Клэш и Хайди всматриваются в тени пещер, поджигают лучинки — глаза пусть и успели привыкнуть к темноте, но со светом всё равно легче. Ники отчётливо понимает, что и впрямь становится холоднее, и это кажется поначалу добрым знаком: значит, поверхность не так далеко, значит, выход близко. Кожа покрывается пупырышками, реагируя на ледяной поток воздуха, заставляя обнять себя за плечи. Друзья останавливаются, чтобы рассмотреть следы на мокрой глине, как заправские детективы, только она этого не замечает. В голове мысль лишь о том, как бы согреться, найти тепло, отогнать этот дикий озноб, жадно захватывающий каждую клеточку и с каждой секундой становящийся всё более и более яростным. Словно в ответ на её мысли впереди слышится уютный треск, а через пару шагов виднеются солнечные языки пламени. Словно заворожённая, Ники подходит к костру, даже не задумываясь о том, кто его развёл, как он здесь появился, и только тянет к огню ладони: ей холодно до ужаса — этот мороз, кажется, успевает заменить кровь. Теплее не становится — она всё ещё дрожит, трясётся, как будто сейчас без одежды стоит на улице, обдуваемая яростной вьюгой. Она наклоняется ближе, падает на колени и отрешённо наблюдает, как оранжевые язычки лижут кожу, согревая настолько еле-еле, что это даже не ощущается. Это выводит из себя — почему так холодно, почему огонь не работает? Злость вспышкой застилает глаза, и Ники уже касается руками углей. Только это всё равно не помогает — мороз изнутри никуда не исчезает, лишь множится и множится, причиняя хрустальную боль. Она не замечает, как кожа покрывается ожогами, ей всё ещё холодно. Хочется залезть в этот костёр с головой — может, хотя бы это сумеет помочь, сумеет прогнать ледяную стужу, поселившуюся внутри. Ники склоняется ещё ближе, она слышит, как трещат подпалённые волосы, но не чувствует жара, не чувствует пламени. Она всё смотрит-смотрит-смотрит на завораживающие язычки и упускает момент, когда огонь начинает пожирать кожу, поднимаясь всё выше и выше. Это ощущается щекотным теплом, и она смеётся довольно. Наконец-то, наконец-то мороз отступает, уходит, напуганный весёлым костром, льнущим, как ласковая кошечка так вовремя ушедшей из долины Кавеори. — Ники! — вскрикивает издали заметивший неладное Хайди, и она оборачивается, не переставая хохотать от радости. Её фигура полыхает огнём, кожа взрывается страшными волдырями, а жар, вопреки известной поговорке, ломит кости, но ей совсем не больно — наоборот, так хорошо, что от этого счастья хочется умереть. Её желание исполняется — когда Хайди с Клэшем добирается до неё через завалы, он находит лишь истлевшее, обугленное тело и эхо истеричного хихиканья. Костёр, ставший причиной её гибели, потухает в единую секунду, словно его и не существовало никогда, словно это всего лишь придумка воспалённого сознания. Отчаянный вой прошибает стены, и Кэтрин, устало прикорнувшая у стены, дёргается. Она как-то сразу понимает, что это Хайди, и вскакивает на ноги, принимаясь метаться в попытке понять, в какую сторону нужно идти. Одной в этих пещерах чересчур страшно, пусть она никогда и не была трусишкой. Просто кажется, что вместо эха она слышит шёпот, вместо собственной тени видит причудливые, пугающие фигуры, а неясное шебуршание следует за ней по пятам, заставляя оборачиваться из раза в раз и всматриваться в темноту за спиной. Жутко, не правда ли? Ей кажется, что она начинает сходить с ума, что теряет последний рассудок. Она так отчаянно боится, что осталась одна в этом чёртовом мире, что кроме неё все мертвы, что погибла Ники, что расстались с жизнью Хайди, БЛС, Клайд… Что истошный крик, который она слышала только что, окажется лишь происком воспалённого сознания, не желающего принимать смерти родных. — Пожалуйста, — она просит все известные ей высшие силы обо всём и ни о чём конкретном одновременно. Всхлип сдавливает грудь, слёзы, которые было иссякли вовсе, вновь застилают глаза, и шаг ускоряется. Она не знает, куда бежать, но оставаться на месте и вовсе невозможно: одолевают все самые тяжёлые мысли, все самые страшные предположения кажутся явью, притаившейся в загадочных тенях. Лицо Кэтрин озаряется тёплым светом, и она попросту не успевает затормозить: под ногами разверзается пол, и оттуда любопытно выглядывает лава, раскрывающая свои пышущие жаром объятия. Она сыто чавкает, принимая девичье тело в своё болезненное тепло, и не позволяет издать ни звука. Звук издаёт БЛС, но оказывается тут же удержан за шкирку Альцестом. — Ты ей уже не поможешь, — с горечью хрипит тот. — Никто… не поможет, — на лбу собираются печальные морщинки, и ему кажется, что в копне волос наверняка появилась седина: не счесть, сколько раз за последние часы он пугался до чёртиков, сколько раз оказывался так близко к смерти, что она издевательски дышала в лицо ледяным смрадом. Они не успели оттащить девушку от разлома, а предупреждающих криков она не услышала, не обернулась, не спаслась. Очередной взмах крыла птицы по имени «Вина» трогает сердце, проходится ядовитыми перьями по самому краешку и так измученного сердца и усаживается на плечо, дожидаясь следующего удобного момента. После землетрясения, унёсшего ещё две жизни, Альцеста быстро нашли Секби и Клайд, а после на них наткнулись БЛС, Молвин и Модди. Они поочередно прокричали имена товарищей, но в ответ им только упало пару каменных сосулек, словно намекая, что шуметь не стоит. — Пойдём наверх? — предложил тогда Модди ещё раз и не встретил сопротивления. Ему до трясущихся поджилок страшно, что друзья погибли, что погиб Пугод. Иначе почему они не откликаются, почему молчание виснет, натягивается тонкой, но упругой леской? Увидеть смерть Кэт равносильно собственному сожжению: стоять и осознавать своё бессилие, невозможность изменить фатальный ход событий. Должно быть, тому, что за всем этим наблюдает, очень весело смотреть на метания жалких людей, не способных противостоять злому случаю. Ведь судьба — она не такая, Клайд в этом уверен. Судьба милостива, она помогает, спасает, жалеет своих подопечных и не желает им смерти. Но случай жесток, он неотвратимым роком появляется и пожирает всё, до чего может дотянуться. Ему кажется, что это совсем не честно, что так быть не должно, только что значит один маленький рыцарь против огромного божественного дракона госпожи Смерти? Он же ничтожнее песчинки по сравнению с огромными барханами пустыни. — Если Кэтрин была жива, может, и остальные…? — неуверенно спрашивает Молвин, озвучивая мысли каждого. Они осторожно перебираются через лавовый разлом, стараясь не смотреть вниз, пусть и знают, что там только безразличный жидкий огонь, играющий оранжевыми переливами. Всё равно жутко знать, что на их глазах погибла подруга, и от неё не осталось абсолютно ничего. Холодные пещеры встречают двумя проёмами, на вид совершенно одинаковыми, как будто их подталкивают разделиться на меньшие группы. На эту уловку они не собираются вестись, но всё равно замирают в ступоре, не понимая, куда идти. — Мы же все вместе пойдём? — на всякий случай уточняет Модди, и каждый согласно кивает. Альцест экономным движением указывает на правый тоннель, и Секби первым шагает туда. Молчание виснет намыленной верёвкой, давит тревожной петлей на горло, заставляя ожидать подвоха из каждого угла. На очередном перекрёстке БЛС спотыкается неосторожно и падает, сдирая локоть в кровь. Молвин останавливается, чтобы подождать друга и заодно перевести сбившееся дыхание, оперевшись руками на согнутые колени. Когда они поднимают головы, пересёкшись взглядами, одновременно замечают ненормальную тишину. Ни чужих шагов, ни голосов друзей — как будто их и не было никогда. — Больно? — зачем-то спрашивает Молвин шёпотом. — Ерунда, — в тон ему отзывается БЛС и вскакивает на ноги. — Где все, куда они пошли? — Они оглядываются, замечая только четыре абсолютно одинаковых прохода. Ни на одном из них, увы, не горит надпись «Тут прошли Альцест, Секби, Модди и Клайд». Паника захлёстывает волной цунами: глаза мечутся туда-сюда в хаотичных поисках хоть какой-то подсказки. Они пробуют позвать друзей, заходя поочерёдно в каждый коридор, но, ожидаемо, ответа на получают. Кажется, что эти пещеры действительно прокляты. Кажется, что от злого рока им не сбежать, и остаётся только упрямо хвататься за осколки жизни в попытках продлить её течение. — Мы вообще где? — хватается за голову Молвин, и БЛС вдруг чётко понимает, что они действительно потерялись. Они отвлеклись на сущее мгновение — но его оказалось достаточно, чтобы потерять и намёк на ориентацию в пространстве. Проходы выглядят незнакомо и в то же время так привычно, что это путает и так затейливо скрученный моток из ярких ниток. — Пойдё-ё-ём, — тянет БЛС задумчиво и прокручивается вокруг оси пару раз, баюкая оцарапанную руку. — Туда! — он указывает прямо перед собой и бодро шагает в проход, но оказывается остановлен крепким хватом за рукав. — А вдруг это ловушка какая-нибудь? — опасливо вглядывается в темноту перед собой Молвин. — По-моему, эти пещеры и есть одна сплошная ловушка, — печально фыркает БЛС и тянет друга вперёд, силясь передать свою тусклую, но всё же присутствующую уверенность в будущем. Они бредут по становящемуся всё больше и больше коридору, напряженно вслушиваясь в тишину и всё ещё не отпуская сжатых рук. Где-то далеко раздаётся требовательное и ритмичное «кап-кап-кап», и они решают пойти на звук — какой-никакой, а всё же ориентир. Они выбираются в красивый, завораживающий грот с кучей мха по стенам и необычными светящимися наростами. В нос ударяет приторный запах чего-то сладкого, терпкого, прелого, и под рёбрами тут же распускается ответный цветок. Ядовитый, едкий, он манит своей красотой и обещает все самые несбыточные мечты претворить в реальность. — Чем это… пахнет? — вбирая побольше необычного аромата в лёгкие, задаёт вопрос БЛС. Вместо ответа Молвин только жмёт плечами и повторяет за другом: голова кружится от силы и обилия благоухания. Запах тает на языке клубничным мороженым, одурманивает сознание, заставляя сонливо опуститься на такую приветливую лужайку. — Хорошо тут, — слова тянутся жвачкой бабл-гам, распадаются на отдельные гласные и залетают в уши чересчур медленно, чтобы можно было понимать смысл. — Красивый, — будто пьяным голосом произносит БЛС, мутными глазами любуясь сидящим рядом другом. Они всё ещё не расцепили ладони, покрывшиеся капельками пота — наоборот, пальцы сжимаются ещё сильнее, но боль не чувствуется. — Ты тоже, — странно хихикает Молвин, втягивая розовый на вкус аромат ещё глубже, чтобы он деревом разрастался внутри, протыкал ветвями каждую клеточку и заставлял вести себя развязно, пронзая чувством невозможной, нечеловеческой в своей насыщенности эйфории. Сознание плавится и выгибается, прячет контуры реальности, заставляет не понимать, сон ли всё вокруг или это действительно происходит, но последнее, что БЛС запоминает: то, насколько горькие и обветренные у Молвина губы и с какой невыносимой нежностью они касаются его собственных. — Они тут! — вскрик Секби наверняка прорвался бы через навеянную сладким мороком пелену, если бы кто-то в принципе смог бы его услышать. — Мёртвые… — шоком констатирует Альцест и с болью оглядывает впечатанные друг в друга тела на фоне голой негостеприимной пещеры. Как они тут оказались? Что их убило? Почему лица пылают в противовес посиневшим конечностям? Плечи дёргаются, когда по позвонку скользит когтистая лапа страха. Эмоции настолько притупились, что кроме скорби, уже и не отходящей ни на шаг, не чувствуется ничего. Разве что паника иногда заглядывает в гости к своей извечной подруге, чтобы той жизнь мёдом не казалась: надо же делиться вкусными человеческими душами. — Модди! — иррационально-радостный в такой обстановке зов пронзает воздух, отталкивается от свода, да только ответной облегчённой улыбки сдержать невозможно: в него влетает Пугод, принимаясь тут же тараторить: — Модди, как же хорошо, что ты жив, я знал, знал, что ты не умер, как Нео и Жираф, как Ники, они… — Ники… умерла? — перебивает его Клайд и находит взглядом Хайди с таким больными, скулящими глазами, что всё становится понятно и без ответа. — Значит, это все, кто остались, — с горечью в голосе обводит их рукой Секби и жмурится, пытаясь стереть страшную цифру, замершую перед внутренним взором. Их теперь девять, всего лишь девять человек — такое ничтожное, крохотное совсем число. — Надо выбираться отсюда, — произносит Сантос, как-то совершенно незаметно оказавшийся рядом с Клайдом и с тревогой оглядывающий его, хватающего воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Альцест хмуро осматривает их маленькую кучку и мотает головой. — Не сейчас, все слишком устали. Надо отдохнуть. Они действительно вымотались, измучились, под глазами замерла тьма, а в зрачках — боль. Они не ели и не спали больше суток, и в таких обстоятельствах это кажется не особо значимым, а зря: никто не знает, какие испытания им подкинет жизнь, с какими сложностями они столкнутся ещё. Пещеры, очевидно, повторяться не собираются, а потому нужно быть готовыми ко всему. — А мы тут как раз… топливо нашли, — Клэш неловко взмахивает рукой, в которой зажат пучок хвороста. — Только давайте не тут, — просит Лабус, с болью косясь на сплетённых БЛСа и Молвина. Погибшие странно, аномально, по неясной причине, словно раз — и им перекрыли доступ к воздуху, отрезали нити, связывающие с миром, одним толчком отправили на смертное ложе. Они подавленной гурьбой проходят пару проходов, осознавая, что сил остаётся всё меньше и меньше и Альцест целиком и полностью прав — им не помешает небольшой отдых. Разбить «лагерь» решают в следующем небольшом гроте с пепелищем посередине — подходящее место для разведения костра, тем более становится прохладнее с каждым шагом. Хайди нервно дёргается, когда шуршит зажигалка и огонь жадным треском начинает пожирать хворостинки. Воспоминание пламенных крыльев вокруг Ники всё ещё стоит перед глазами и заставляет задыхаться дымом и запахом палёных волос. Клэш хочет было спросить, всё ли нормально, но ответ сам приходит на язык: нихуя не нормально — как будто сам не видишь. Как будто сам не видишь, что погибло уже двадцать человек. А уверенность в том, что они сами сумеют выжить, тает апрельским снегом, разрушается песчаной башенкой, которую поглощает волна прибоя. Клэш чувствует себя таким маленьким и бесполезным, совершенно ничтожным, не имеющим никакого влияния на свою жизнь. Это ощущение зазубренным, ржавым лезвием проходится по каждой открытой ране, оставленной новой потерей, вызывает ноющую боль и шипение. Секби садится рядом и задумчиво глядит на костёр. Ему огонь всё ещё кажется символом надежды, способом отогнать беды вкупе с морозом, пробегающим по рёбрам. — Как думаешь, — произносит он, не отрывая взгляда от тёплых солнечных языков. — Мы сможем?.. Он не договаривает, словно произносить слова о жизни — кощунственно, богохульно, словно так можно накликать беду. — Сможем, — отвечает вместо Клэша присоединившийся к ним Лабус и стягивает ленту, служащую резинкой, со спутанных волос. Он проводит по ним ладонью, пропуская пряди между пальцев, и достаёт гребень, принимаясь расчёсывать свою гриву в попытке привести её в не мешающий жизни вид. Рутинное, будничное и монотонное занятие успокаивает, расслабляет и создаёт ощущение, что всё не так уж и плохо. Секби неожиданно для себя залипает на жидком серебре волос, по которым бликами проплывает отражение огня, и это чисто эстетически красиво, это задевает струны души и заставляет любоваться, не смея отвести взгляда. Клэш молча вскакивает и подходит к Хайди, отвернувшемуся от костра. Он понимает, почему, и совершенно не знает, что можно сказать: видеть такого потухшего, сгоревшего друга почти физически больно и жальче, пожалуй, даже больше, чем Ники или Молвина. Потому что он живой, он страдает, а они освобождёнными птицами уже вылетели из царства мучений. — Мы за водой, — громогласно объявляет Модди и звенит флягами: ведро захватить никто, правда, не догадался, но небольшие личные бутылки были. За ним неотступной тенью следует Пугод, всё ещё еле заметно прихрамывающий. Альцест мимолётно сетует на то, что никто не догадался приготовить аптечку, которую можно было бы взять с собой, а аварийные рюкзаки никто не сумел захватить, пусть они и были сложены в сундуке в гостиной. Они идут интуитивно и озвучивают каждый поворот, отмечая его найденным в кармане Пугода осколком мела — потеряться не хочется. — Кажется, совсем близко, — подмечает Модди, когда слышит близкую капель. Они делают пару шагов и действительно оказываются в гроте с подводными пещерами вместо озёр. Здесь удивительно и по-мрачному красиво: приглушенный свет исходит от влажных стен, медленно стекают капли, наигрывая свою ритмичную загадочную мелодию, и всё здесь дышит спокойствием. Модди наклоняется и погружает руки в воду: она ласково льнёт, обдаёт холодным, освежающим дыханием. Он набирает в ладони немного и жадно пьёт: родниковая вода по ощущениям возвращает к жизни, поглаживая прохладными пальцами плечи и позвоночник. Он с наслаждением повторяет действия и, насытившись, распрямляется, тут же завертев головой. — Пугод? — Модди озирается в попытке найти удравшего из поля зрения парня и слышит сдавленный крик откуда-то сбоку, а после плеск, грохотом отскочивший от стен грота. Рванув на звук, он неловко оступается и летит вниз, жмурясь от иррационального, непривычного страха. Его тело встречает ледяная вода, приветливо тянет в свои крепкие объятия, и приходится распахнуть глаза, чтобы суметь сориентироваться. Вокруг почти непроглядная темнота, и только флуоресцентный лишайник разгоняет её чёрные щупальца. Рывками он поднимается выше и даже обрадованно находит взглядом выход, когда слышит отчаянное бульканье сбоку. Сердце заходится неприлично быстро, едва догадка вспышкой проносится в утомлённом тяжёлыми, слившимися в один долгий час днями сознании. Модди силится рассмотреть в вязкой, липнущей к телу мутной воде Пугода и наугад плывёт вниз, крутит головой во все стороны и вглядывается так старательно, что в глазах режет. Он замечает парящую неподалёку шляпу и хватает её с таким рвением, словно та сможет рассказать, куда подевался её владелец. Впрочем, это оказывается не особо полезным: он наконец замечает родной силуэт и стремительно тянется к нему, рассекает плотную, как желе, воду и успешно берёт за ледяную руку. Пугод вцепляется в него, как утопающий в спасательный круг — впрочем, так оно почти и есть. У него свело ногу, ему чертовски больно двигаться, колено всё ещё ноет после падения, а в голове только белый шум из матов и одного-единственного имени. Короткие ногти впиваются в кожу, и смотрит он так отчаянно, с такой непривычной боязнью, неуверенностью, что воздуха становится критически мало от невозможности убедить его в том, что всё будет хорошо. Хочется сказать тёплые слова, хочется поделится надеждой, хочется согреть, в конце концов. Модди одним плавным движением подбирается ближе, обхватывает за талию, вынуждая партнёра обвить шею — всё так же судорожно, крепко, и от этой хватки по телу разбегаются острые шпаги мурашек. Чужое лицо синеет, а тело обмякает, становится тяжелее, и он обеспокоенно всматривается в вяло двигающегося Пугода, медленно пробираясь выше. Плыть с подобным «грузом» сложно, ещё сложнее — осознавать, что не помнишь, где выход из подводной пещеры. Вроде и глаза уже привыкли к темноте, но ориентироваться это не помогает. В груди неприятно саднит, хочется уже набрать воздух, который свежим ветром пробежится по глотке и наполнит кровь кислородом, хочется простого человеческого дышать, да только вокруг сплошная вязкая вода, которой не видно ни конца ни края. Пугод тоже пытается помочь, он гребёт ногами, кривясь от пронзающей боли, но кажется, что он просто барахтается в пустоте — бесполезные усилия. Он устаёт бороться, ему на-до-е-да-ет напрасность, обречённость, он понимает, что жить остаётся совсем немного — так стоит ли что-то делать, если конец известен? Говорят, что перед смертью не надышишься. Но что делать, если дышать в воде в принципе невозможно, если кислород где-то там, недосягаемо далеко, и не дотянешься до него, даже если встать на носочки и царапать отчаянно небосвод? И ведь даже сказать ничего не получится: попытка только ускорит смерть, и так азартно изводящую их. Сознание плавится, выгибается, тонет под гнётом бессилия, отчаяния — так тонут и они сами, стремительно теряя шансы выжить с каждой секундой. «Модди, я…» — успевает подумать Пугод, прежде чем его неожиданно целуют, будто делясь воздухом, словно продлевая последние мгновения, растягивая их в сладко-горькое желе. Слёз в воде, конечно, незаметно, но они ощутимо теплее, чем всё вокруг, они даже немного греют заледеневшие лица, вот только этого никто уже не чувствует — слившиеся пузырьки оставшегося на двоих дыхания взлетают вверх. Два сплетённых тела медленно всплывают на поверхность. Бог смерти мечтательно приподнимает кончики губ, по-детски болтая ногами в ледяной воде, отчётливо отдающей холодным и чертовски приятным запахом двух душ. Модди и Пугода нет уже с полчаса, и это заставляет тревожно вглядываться в темноту округи, прислушиваться к тишине в ожидании чужих голосов или шагов. — Может, мы с Клайдом сходим проверим? — предлагает Сантос, но Альцест резко качает головой. — Все вместе пойдём, — постановляет он и с кряхтением поднимается: мышцы горят, царапины, полученные то там, то сям, саднят, и в целом состояние здоровья явно оставляет желать лучшего. — Разделяться опасно, знаете ли. — И что нам, гуськом теперь друг за другом ходить? — неожиданно противится Хайди. — Мы развели костёр, устроили место для ночёвки, в чём проблема оставить здесь кого-то? Или вы думаете, что если мы будем друг у друга на глазах, не сможем погибнуть? — его голос хрипло срывается. — Это не так работает! Клайд молча соглашается с ним, не решаясь вставить свои пять копеек, да и доводы друга звучат вполне разумно, и он удивлённо хлопает глазами, когда осторожный всегда Секби встаёт на другую сторону: — Но так безопаснее… Если бы мы все вместе пошли за водой, этого вопроса бы сейчас и не стояло. — Мне кажется, вы просто паникуете, — вносит свою лепту Лабус. — Ничего не случится, если разделиться ненадолго. Не думаю, что это всё может влиять на вероятность… ну, вы поняли, — слово «смерть» он не произносит, будто бы боится накликать неосторожным призывом. — Хотите проверить, что будет, если мы поделимся надвое? — вскакивает Альцест и чувствует какую-то кипящую ярость внутри. Ну совершенные идиоты, раз они могут всерьёз говорить подобные вещи! Два мнения замирают друг напротив друга и сталкиваются взглядами, как бойцы на ринге. Клайд и Сантос жмутся, сплетают пальцы и сами себе кажутся последним оплотом разума. — Ребят… — окликает их Сантос, замечая на лицах друзей неизведанную ранее злобу. В воздухе пахнет озоном и горьким ароматом дыма. Они не замечают, лишь перекрикиваются в бессмысленном споре, не слыша и не слушая слова, бросаемые ими самими. Кажется, будто в костёр их гнева кто-то посторонний азартно подкидывает дровишки и поддувает, чтобы искры осаживались на волосах и одежде, начиная тлеть. — Раз так, то мы уходим, — желчью плюёт Альцест и разворачивается, маня за собой Секби и Сантоса и очевидно не собираясь слушать ничьи возражения. — Скатертью дорожка! — бросает ему напоследок Хайди и отворачивается к своим. — Останемся здесь или тоже новое место найдём? Клайд хочет спросить, а как же Модди с Пугодом и их поиски, зачем они в таком случае вообще разделяются, если не собираются их проверить, он хочет узнать, что нахлынуло на друзей, отчего они стали такими злыми, сердитыми, категоричными, куда делась та светлая дружба крепче алмазной кирки, о чём так часто напевал Фарадей в своей песне? Он хочет, но не может — слова застревают в глотке, как прилипшая к гортани таблетка, надоедливо мешающая существовать и в то же время не приносящая серьёзного ущерба. Хайди всё ещё клокочет злостью, ему вторят Клэш и обычно сдержанный Лабус, и это заставляет чувствовать себя одиночкой, вышвырнутым за борт общего веселья. Они взрываются едкими репликами в сторону Дровосеков и не замечают молчаливую обречённость Клайда — ему до подкошенных колен не хочется оставлять Сантоса. Будто если он спустит с него взгляд, тот растворится сахаром в горячей воде, пеплом развеется по ветру, с лица земли исчезнет, будто и не было его никогда. Эта тревога, наверное, и вынуждает дождаться, пока все забудутся тревожным сном, и рвануть на поиски: в одиночку, так глупо, опасно, но ни секунды лишней ждать невозможно. Если им всем и суждено погибнуть, Клайд бы хотел погибнуть с ним рядом. Он бежит по тёмным коридорам, не зная, куда нужно свернуть, но оставаться на месте невозможно, нужно двигаться так, чтобы сердце заходилось в неприлично быстром темпе, чтобы пульс скакал уже за сотню, чтобы грудь вздымалась от дыхания. Он — одержимый своим человеком безумец, да только и Сантос — тоже. Поэтому они впечатываются друг в друга, судорожно хватают за руки, сжимают ладони крепко-крепко и вглядываются в глаза, блестящие даже в кромешной тьме. В сбивчивом шёпоте прячется слишком многое, о чём и думать временами страшно и стыдно, не то что вслух произносить. Клайд неловко толкает их к ближайшей стене, да только оказывается, что вместо твёрдой поверхности там пряталась хитрая лиана, успешно мимикрирующая под окружающую среду. Раз — и они падают в небольшой проём, скрытый лозой, срывают случайно растения, и выход так нелепо оказывается засыпан гравием. Секунда, какая-то малейшая секунда, и они оказываются замурованы в маленькой комнатушке, вжатые друг в друга. Клаустрофобии ни у одного из них не было, но сейчас та грозится появится и уже машет рукой, привстав на носочки. На грудь давит жаром от сбившегося дыхания, пот чертит липкую дорожку по виску, и сердце стучит неровно, предупреждающе. — Боже, какая у нас глупая смерть, — истерично хихикает Клайд, и Сантос обеспокоенно вглядывается в его лицо и только крепче сжимает чужую ладонь. — Думаешь, бывают смерти умные? — шепчет он, и кто-то бы, может, и подумал, что в его словах сквозит осуждение, презрение, но это точно не было бы правдой. Он бы никогда не стал — а впрочем, уже, кажется, и не станет — осуждать Клайда, относиться к нему с презрением. Злиться — да, обижаться — тоже, отчитывать — весьма вероятно, но только не ставить под сомнение всю замечательность партнёра, которому всегда было важно чувствовать себя нужным, выслушанным, понятым и принятым целиком, без остатка, пусть это и было поначалу сложно разглядеть. И Сантос смел надеяться, что успешно со всем этим справляется, что с ним хорошо, комфортно и правильно. Какая-то червоточинка всегда была, продолжала возникать, противным голосом ныть о том, что он недостаточен — недостаточно хорош, недостаточно трудолюбив, недостаточно любящий, и ещё тысяча с хвостиком таких недостаточно-недостаточно-недостаточно. Впрочем, одного открытого, чистого, без масок и запретов взгляда было достаточно, чтобы вся неуверенность ушла, чтобы можно было чувствовать себя на своём месте. Даже сейчас: Клайд смотрит так, что вероятность присоединиться к погибшим друзьям уже волнует не так уж и сильно. Это всё похоже на дикий фарс, на ужаснейший ночной кошмар, и он бы точно ущипнул себя изо всех сил, если бы содранные ладони не саднили пульсирующей болью, доказывая реальность всего происходящего. Виски сжимают каменные тиски, а воздух становится грузным, гулко отдающимся неприятной тяжестью в лёгких. Сейчас бы минимизировать движения, экономить кислород, а не целовать чужие губы до онемения, до яростного покалывания в груди, веря, что так конец придёт незаметно и безболезненно. Метафорически раненое сердце саднит от того, как многое они не успели сделать. Так много было планов, надежд, мечтаний, так много было обещаний, которые уже физически невозможно сдержать. — Мне жаль, — шёпот вдавливается между поцелуями, повторяется согласным эхом, отскакивая от чужих губ. Становится жарко, слишком душно, но они упрямо льнут друг к другу, жмутся ближе, впечатываясь разгорячённой кожей, и одежду содрать хочется, будто это поможет остыть, будто это поможет достать новый воздух. Голова кружится детской каруселькой, и сознание медленно ускользает из-под кончиков пальцев, оставляя лишь горький привкус отчаяния на языке. Они уже не чувствуют сухую и шершавую поверхность гравия, они не знают, как неудачно падают, некрасиво сгибая ноги с неприятным хрустом, им уже совсем всё равно. Ведь они уже мертвы. Альцест просыпается, будто от настойчивого толчка. Сон был забористым, как фирменная настойка Жирафа, и таким же сумбурным, как всё, что вспоминается на утро после её применения. Он неохотно поднимает гудящую голову и натыкается взглядом на пустоту рядом, там, где должен был быть Сантос. — Секби, — зовёт он громко, чтобы разбудить, и тот неохотно, устало отзывается невнятным «что». — А где Сантос? Сонливость как рукой снимает: он подскакивает и вертится, словно друг мог спрятаться где-то ради шутки. Только и намёка на его след нет: исчез, словно никогда и не бывало. Глупые, безответные «как», «зачем», «почему» и «что случилось» заходятся ливнем, сыпятся градинками, причиняющими только боль и не облегчающими ни капли. Кажется, будто их подвесили в воздухе и всё никак не могу сказать, когда отправят на казнь: мол, висите, пока о вас не вспомнят. Обречённость вырывается облачком пара: стало ощутимо холоднее. — Я плохо помню, что было вчера, — морщится Альцест и трёт лоб. События покрыты туманной дымкой с тех пор, как ушли за водой Модди и Пугод. Почему они дружно вспылили, почему рассорились, что за чёрная кошка пробежала между ними? И отчего именно в такой неподходящий, опасный момент? — Тоже, — вторит ему Секби и страдальчески морщится: в голове словно играют на барабанах, домре и тарелках одновременно, и эта какофония звуков натурально взрывает мозг. Они берут себя в руки и отправляются на поиски, ёжась от пронизывающего ветра, непонятно откуда взявшегося в пещерах. Здесь вообще странно всё: и резко меняющееся настроение, и погода, и течение времени. Никто уже не скажет точно, сколько часов, дней, а может, и недель они здесь провели. Хочется выбраться на поверхность, потому что в подземелье находится нереально: оно косой проходится по адекватности и старательно пробует выковать из них безумцев. Ноги сами выводят к таинственному гроту, испещрённому водными источниками. Мрачная жуть накрывает шерстяным колючим одеялом, и задерживаться тут даже на лишнюю секунду кажется делом опасным. — Там… — Секби указывает на тёмное пятно на поверхности одного из озёр, и Альцест подходит на пару шагов ближе, вздрагивая, едва понимает, кто перед ним. — Нашлись, — шёпотом констатирует он и смаргивает слёзы. Неясная, непонятная, ужасная смерть настигла его давних соратников и друзей, и он стоит пару минут в оцепенении, силясь принять факт того, что ни Модди, ни Пугода больше нет в живых. Их стало ещё на два меньше, а они так глупо и нелепо разругались по ерундовой причине, растерялись, разошлись. Нужно срочно искать всех, кто ещё борется со смертью, кто не отдал себя в её костлявые жадные руки. — Вот вы где! — Клэш пытается отдышаться, но лишь судорожно хватает ртом прелый воздух. За ним в комнату вбегают Арлабус и Хайди, оба — хмурые и сосредоточенные. — У нас Клайд пропал, — вываливает Хайди, на дне глаз которого хрупким льдом застыла вселенская печаль. — А у нас Сантос, — отвечает ему Секби и отводит взгляд, будто это он виноват в том, что пара бывших сожителей исчезла, и отчего-то всем кажется, что и пропали они вместе. Они в неловком после чёртовой ссоры молчании идут по сужающимся коридорам, освещая путь тлеющими лучинками, и замечают странную вмятину в одном из проходов. Сыпучий гравий на удивление легко поддаётся, позволяет раскопать себя и обомлеть, разглядев, кого именно прятала подозрительная комнатка. Состояние шока, кажется, стало совсем привычным, оно уже не наносит новые раны — только ковыряет старые, заставляя замершую было кровь снова пойти, украшая огрубевшую кожу багровыми полосками. — Что делать… будем? — апатично задаёт вопрос Лабус и сталкивается взглядом с мутными от прорывавшейся грозовыми облаками муки глазами Секби. — Оставим здесь?.. — робко предлагает Клэш и дрожит, когда под одежду забирается воющий ветер. Ветер. В пещерах. Насколько это нормально в таком узком и душном поначалу коридоре — вопрос актуальный, интересный, но, увы, безответный — не до исследований сейчас. Других предложений не возникает, возражений — тоже, и они, запечатлев мёртвые фигуры на подкорке сознания, молча двигаются дальше. Ни на одно из мест ночлега возвращаться не хочется, и приходится искать новое: укромное, безопасное, удобное. Они перекидываются только необходимыми фразами, словно одно лишнее слово — и нить, связывающая осколки души, разорвётся, отпустит наружу все старательно задавливаемые и отложенные на безликое «потом» мысли. Они прошмыгивают мимо огромного разлома, дышащего морозом, пробегают мимо бездны, расположившийся напротив, и в итоге находят подходящий уголок, окружённый сталагнатами, как вычурным забором. Они делят на всех одну краюшку хлеба, найденную у Альцеста, разводят трескучий огонь, от которого Хайди вновь отворачивается, не желая напоминать себе о гибели подруги. Спать не хочется никому, но отдохнуть надо: в планах начать подъём по разлому, не самому безопасному, но зато надёжному способу. Всего лишь нужна капелька умений скалолазания, такая мелочь! Они оставляют дежурных — чисто на всякий случай, и выбор падает на Лабуса и Клэша, которые вызвались самыми первыми. Остальные укладываются вокруг костра, ловя дымчатое тепло, и пробуют забыться беспокойным сном. Клэшу так отчаянно хочется верить, что они сумеют выбраться, сумеют победить безумные пещеры и мороз, сумеют забыть все распри, что это даже отзывается в затянувшихся было ранках и начинает ныть недовольно. Он пытается было почесать их, но лишь расковыривает одну из царапин до крови и обессиленно слизывает выступившие капельки. Сидеть почти без движения на месте и позволять себе думать и размышлять — мука, и он бессознательно поднимается, делая пару шагов по направлению к манящему разлому. — Ты куда? — Хайди вскакивает следом, и оказывается, что он и не спал. — Прогуляться, — неожиданно лаконично отвечает Клэш и дёргается: в этих пещерах зябко. И страшновато, что уж душой кривить: темнота таит опасность, факелы почти истлели, а нового угля нет, да и добыть его вряд ли получится: доступа к эндер-сундуку нет, а обычные недосягаемо далеко. И кто знает, не прячется ли по углам кто-то столь же смертоносный и жуткий, как ядовитые огромные пауки? — Можно я с тобой? — вопрос звучит неловко, робко, как будто задан впервые, а не повторяется так часто, что заедает в голове приятным мотивом. Клэш якобы безразлично поводит плечом, не выдавая своей радости. Перспектива бродить по округе наедине с Хайди гораздо более привлекательная, чем в одиночку, и не только потому, что и сам он — привлекательный. Мысли опять лезут совсем не в ту степь, и их бы одёрнуть привычно, отогнать подальше, но отчего-то не хочется. Хочется позволить себе на краткий миг поддаться им, поддаться этому сладкому безумству, разрешить себе наслаждаться — мало ли, потом будет поздно. Вдруг за следующим поворотом ждёт оскалившаяся смерть, и он сейчас теряет последние шансы на… На то, что и в голове озвучивать стыдно и боязно. Хайди опять слишком близко — кажется, что понятия «личное пространство» в его картине мира не существует вовсе. Он постоянно норовит схватить за руку, чтобы что-то показать; приобнять за плечи, высказывая своё согласие или поддержку; шепнуть Очень Важную Информацию на ухо, умудрившись при этом коснуться губами мочки, из-за чего смысл слов непременно ускользает; уложить голову на плечо, свернувшись в три погибели и пробурчав что-то о недоросликах — спасибо, что не пользуется Клэшем, как подлокотником, с него-то станется. Вот и сейчас он шагает рядом почти вплотную, так, что их пальцы почти соприкасаются, и это расстояние — слишком крохотное, чтобы быть случайным, но слишком большое, чтобы действительно почувствовать чужое тепло, — ощущается неприятным зудом, холодящим запястье, и довольно скоро начинает раздражать. Хайди непривычно молчалив, и это тревожащим лезвием проходится по нервам. Обычно его не заткнуть: он громкий, шумный, яркий, сравнимый с солнцем. Не то чтобы сам Клэш был молчаливым тихоней, конечно, так что они два сапога пара, и всё-таки угрюмое выражение обычно улыбчивого лица беспокоит едва ли не сильнее, чем все смерти друзей. Может быть, лимит реакций на них попросту исчерпан? Как ни крути, человек привыкает ко всему, даже если это «всё» предполагает собой трагические гибели дорогих сердцу людей. — Почему она так поступила? — шепчет Хайди, понуро глядя себе под ноги, и Клэш вдруг понимает, как тот боится остаться один, как он дорожит друзьями. Ники для всех них значила многое, но для Хайди она была почти сестрой, самым родным человеком. Каково ему теперь, когда она добровольно погибла у него на глазах, когда смеялась, полыхая? Картина жадных языков пламени выжжена на сетчатке и до сих пор маячит перед глазами, не позволяя забыть произошедшее. Клэш всё-таки решается и берёт его за руку, сжимает холодные костяшки в тихой поддержке, гладит большим пальцем ледяную кожу и грешно радуется, что Хайди крепче, до сладких вспышек томной боли под веками вцепляется в него. — Потому же, почему и в живых нас осталось всего пятеро, — с прорвавшейся наружу горечью отвечает он наконец и встречает чужой, полный отчаянной боли взгляд. — Думаешь, мы все в итоге погибнем? — тихо проговаривает он, зачем-то озвучивая собственные мысли. Хайди до ужаса сильно хочется верить, что всё случившееся — лишь глупый кошмар, и скоро он проснётся в своей постели, поделится сном, и они все вместе посмеются над ним, ведь смех так эффективно борется со страхом, ведь страх боится только смеха. — Я бы хотел надеяться, что нет, — грустно улыбается Клэш и незаметно прокручивает всё ещё ноющие после падения кисти. Ноют, правда, не только они, но и в принципе всё тело, включая разбитые колени и ссадины на рёбрах, да только жаловаться на это кажется глупым и неуместным — уж лучше быть покалеченным, чем мёртвым. С другой стороны, тем, кто погиб, уже точно не больно, как бы цинично это не звучало. Хайди вновь молчит, и его непривычная, горькая, обречённая тишина пугает. Ему, кажется, всегда было легко говорить обо всём на свете, он делился своей радостью и болью, успехами и неудачей, не делая различий между позитивными и негативными эмоциями и вываливая их на самых близких, потому что знал, что помогут и поддержат. Он и сам, впрочем, был готов оказать ответную услугу, пусть слушать и слышать давалось ему немного тяжелее. Он предпочитал не париться, не задерживаться на плохом — но что делать, если сейчас всё вокруг — плохое, и найти хорошее в происходящим слишком сложно? Что делать, если быть «зажигалочкой» уже невозможно? — Хайди, — роняет Клэш, ещё сам не понимая, что именно хочет сказать. Слова вертятся на языке, как на раскалённой сковородке, но никак не могут сложиться в адекватную фразу, которая могла бы описать всё, что он чувствует, всё, что он хочет донести. — Да? — Хайди оборачивается на него, продолжая шагать, и неловко оступается, наткнувшись на подло расползшийся по тропе скользкий мох. И всё бы ничего, споткнулся и споткнулся, только вдруг оказывается, что сбоку, совсем близко, дышит пустотой бездна, в которую он и угождает. Клэш возносит проникновенную молитву всем известным богам за то, что набрался смелости схватить Хайди за руку, и теперь упрямо пытается противостоять гравитации, тянущей его тело вниз. Он вцепляется в его ладони до побелевших костяшек, до белых царапин содранной кожи, но отпустить невозможно, отпустить смерти подобно — в переносном и, сука, прямом смысле. Держать влажную от пота ладонь оказывается сложно: мышцы наливаются свинцом, тянут вниз, вынуждая самому прижаться к обрыву вплотную. — Не отпускай меня, — сбивчиво просит Хайди, опасливо сглатывая, и зачем-то косится вниз: на дне опасным веером расположились сталагмиты. — Никогда, — шепчет Клэш и морщится от боли: в руку впивается тысяча иголочек, будто бы вынуждая разжать пальцы, освободить себя от груза, да только этот «груз» ценнее собственной жизни. Затянувшиеся царапины рвутся, и он шипит от саднящей пульсации, но упрямится и даже мотает головой. Он чувствует, как медленно скользит в пропасть, как сантиметр за сантиметром отторгает его каменный выступ, но вцепиться в край скалы значит отпустить Хайди, видеть, как тот падает, разрывая воздух безнадёжным криком, рассматривать с пугающей чёткостью, как ошмётки тела оседают на острых капельниках. Клэш выбирает не видеть, а чувствовать то же самое — он срывается с обрыва, чувствует под ногами невесомость, а рядом — чужое тепло. Он видит, как Хайди всхлипывает, он успевает провести ласково ладонью по ледяной щеке перед тем, как почувствовать рвущую, нечеловеческую боль в животе. — Нет! — вскрик Лабуса, пытающегося догнать их, пытающегося остановить неотвратимое грядущее, взрывает тишину и будит прикорнувших Альцеста и Секби. Арлабус не думает, совершенно не думает: он птицей рвётся к гибнущим друзьям, то ли желая спасти, то ли присоединиться. Он не успевает затормозить и крохотные секунды действительно летит, как самый настоящий альбатрос, вот только радость свободы недолговечна. Радость свободы разбивается хрупкими надеждами об сколы реальности. — Пиздец, — комментирует Альцест спустя минуты, а может, и часы скорбного молчания. Как можно было находиться рядом и не уследить, позволить троице погибнуть, умереть так глупо, очевидно, неосторожно. А Секби уже и выбираться, если честно, не хочется. Он не видит во всём этом смысла: зачем, если все друзья — мёртвые тени за спиной, если они зовут к себе, манят, шепчут ласково, тепло. — Ты правда думаешь, что у нас получится? — спрашивает он зачем-то и получает тоску во взгляде и непривычно неуверенный кивок, заставляющий изойтись горькой слюной. Альцест — разочарование в самом себе, вина за то, что ни за кем он не уследил, ненависть за то, что не смог предотвратить ни одной гибели. И если он допустит ещё одну, мир точно потеряет свои очертания. Они больше не задерживаются здесь: внутри пещер давит горстью произошедших смертей. Разлом манит удобными выступами, и кажется, что подняться будет легко — это словно награда за все страдания и потери. Правда то, что чем выше они забираются, тем холоднее становится, они не учли. Конечности забиваются, пальцы коченеют, и приходится останавливаться отдохнуть на каждом мало-мальски пригодном островке безопасности, чтобы дуть на ладони горячим воздухом, тереть их друг об друга, чтобы прогнать стылый мороз, липнущий к коже. После очередного привала Секби продолжает восхождение вслед за Альцестом. Поначалу это даётся слишком, подозрительно легко: юркой ящеркой он пробирается по выступам, да только с каждым метром, приближающем его к негостеприимной, но такой желанной поверхности, передвигаться становится всё труднее и труднее. Грудь тяжело вздымается, и Секби жадно хватает ртом воздух. Мышцы наливаются свинцом, но он упрямо карабкается вверх, вцепляясь в острые выступы, усиленно не смотря вниз, устремляясь к хмурому небу, уже совсем близкому. Оно осыпает серым прахом снежинок, теряется в волосах, и это кажется хорошим знаком — значит, остаётся совсем немного. Только вот то, что остаётся мало, совсем не значит, что он в безопасности. От выхода его разделяет совсем ничего, каких-то пару минут движения, когда снизу раздаётся резкий скрежет: будто кто-то начал точить затупившее лезвие. Секби дёргается неосторожно и понимает, что выпустил опору из-под ног. Он судорожно стискивает пальцы, вцепляясь в каменный край, тут же начавший крошиться под крепкой хваткой. Он судорожно шарит ступнями в поисках выступов, но находит только пустоту. Испуг шипастыми розами расцветает внутри, окрапляя кровяными каплями и впилывая их в цвет своих лепесток. Секби зачем-то смотрит вниз — просто чтобы помочь себе отыскать потерянную опору, но голова кружится: под ним упрямая бездна, которой и конца-края не видно. Он жмурится, чтобы справиться с головокружением, но это не помогает. Во рту скапливается вязкая слюна, тошнота подкатывает к горлу, а мороз, о котором он было забыл, пролетает мимо позвоночника в игривом прикосновении. — Секби, — громогласным шёпотом зовёт его выбравшийся на снег Альцест откуда-то сверху, и этот звук становится неожиданным катализатором: он вздрагивает от неожиданности и разжимает пальцы. Чтобы глупо смотреть, как отдаляется столь желанное небо, чтобы слышать отчаянное, медленное «нет» друга — будто это дурацкое «нет» хоть кому-то помогло и отменило неотвратимость. Умирать оказывается совсем не страшно — даже наоборот: по глухо треснувшему от удара об землю телу проходится облегчение, и глаза закрываются, словно он просто засыпает. Только проснуться Секби уже никогда не сможет. Альцест сумасшедше, истерично, до трескучего электричества в голосе смеётся, и ему вторит пронизывающая вьюга. Слёз нет, чувств — тоже, внутри него — выжженная солнцем пустыня, жаркая в противовес окружавшему его холоду. Смерть изводила их медленно, с азартом, не позволяя ни на секунду забыть о себе. Её работа наконец закончена. Он добрался, он выжил. Единственный, сука, из всех. Альцест остался наедине с этой ледяной бурью, с этим холодом и морозом. Он не узнаёт спавн, занесённый снегом, он не узнает собственную базу. Он бежит, не разбирая дороги — да и как её разобрать, если белоснежный покров слепит, если в глаза летят назойливые градинки, мешают смотреть и видеть. Хруст льда под ногами добирается до ушей слишком поздно: Альцест влетает в воду, как нож в подтаявшее сливочное масло. Он не успевает набрать воздух в лёгкие, лишь судорожно вздохнуть от страха перед тем, как погрузится в жидкий мороз. Тело мгновенно содрогается, икры сводит от бесчеловечного холода, пытающегося пробраться в каждую клеточку и сделать из неё каменную статую. Резкий рывок из последних сил — он видит солнце над собой, видит аномально синее небо, да только проблема в том, что ладони упираются в стеклянную поверхность льда, что ногти царапают преграду, что ни один удар не причиняет даже тени трещинок — ничего не меняется. Бессилие накатывает инеем, чертит узоры на коже и протыкает растресканное, разбитое, замолчавшее уже сердце своими хищными лапками. Бог смерти сыто улыбается. Глупые люди забыли, что всё, что в них есть — творение самой природы. Глупые люди забыли, что от смерти не спрятаться.