Не плачь

Римус тихо спускается в гостиную. Тонко улыбается сам себе, видя знакомую картину. Сириус сидит в кресле, вальяжно в нем растекшись, и его длинные, сухие пальцы сжимают бокал с огневиски. Кубики льда тихо звенят, стукаясь друг о друга и о стенки бокала. Пламя — алое, яркое, жаркое — пляшет в камине, играет светом на гранях бокала и переливается жидким золотом в янтаре огневиски. Сириус подносит бокал ко рту одним длинным, плавным, всё таким же грациозным движением. Глоток в тишине оглушительный. Римус, задумавшись, переносит вес с пяток на носки и вздрагивает, когда ступеньки скрипят под ним. Сириус оборачивается. Улыбается мягко, тонко, с пугающей тоской во взгляде. — Привет, Лунатик. Всё как тогда. Римус смотрит ему в глаза. Не двигается с места. Слишком похожи ситуации. Слишком пугает то, что внутри. Тогда было так же: красивый Сириус в кресле перед камином. Волны его волос, огневиски в бокале — пронесённое этим плутом в гостиную факультета в тайне ото всех, — и тихий звон льда. Укрывающая, обещающая сохранить всё в секрете, тёмная и тихая ночь. Пересечение взглядов. Улыбки. Приветствие. И то самое пугающее и непонятное нечто в глазах друга. Римус тогда сделал то, что ему казалось единственно верным: преодолел разделяющее их расстояние медленно, будто бы решаясь. Коснулся чужих пальцев, забирая из них бокал, отставляя на столик рядом. Зарылся пальцами в мягкие кудри, наклонился, глядя в глаза, и поцеловал. Это был его первый поцелуй. Сириус тогда прикрыл глаза, подался вперед всем телом, всем своим существом, отвечая. Сейчас Римус тоже идёт к нему медленно, осторожно, аккуратно и тихо шагая, будто бы решаясь. Забирает бокал, так же мимолетно касаясь пальцев. Сухие, грубые, худые до боли. Сейчас Римус делает то, что считает единственно верным: садится в соседнее кресло. Но верно ли это? Тогда он не сел. Он стоял меж разведенных ног Сириуса и гладил его по мягким, волнистым волосам. А он плакал, крепко обнимая за торс, уткнувшись лбом в худой, плоский живот Римуса. Римус знал, что есть те, кто так плачут. Но никогда не видел этого вживую. Сириус не всхлипывал, не дрожал, не скулил, не кусал губы. Он жмурил глаза и тяжело, размеренно дышал, пока слёзы неудержимо катились из его прекрасных, тёмных, сияющих глаз. Сейчас Сириус не плачет. Его руки лежат на подлокотниках, запястья свисают, а длинные, чудесные пальцы расслаблено болтаются, больше похоже на сухие, поломанные ветви. Тот Сириус был юн, полон сил, надежд и любви. Он был крепок, мускулист, красив без меры. На дне его тёмных глаз плясали смешинки и яркие искорки тепла, они сияли и Римус звал их глазами-звёздами. Этот Сириус стар. Он тонкий, сухой, ломкий, изможденный. Его красота изменилась: из аристократичного лоска и задора юности она стала дикой, резкой, злой, припорошенной сверху пылью усталости и прожитых лет, полных горя и тоски, осевших пеплом на его висках. — Не будешь меня утешать? — хрипло усмехается он, глядя в пламя. Римус вздрагивает. Сжимает ладони в кулаки. Он помнит. Конечно помнит. — И правильно. — пальцы коротко вздрагивают, будто бы что-то вспоминая. Сириус бы сказал что. Волосы Римуса. — Сегодня я не собираюсь реветь как младенец. — и снова замолкает. А потом тихо смеётся: — Нам ведь не так уж много лет, но мы выглядим такими стариками. Снова тишина. Он протягивает руку, не глядя находя руки Римуса. Невесомо скользит пальцами по предплечьям вниз и забирает свой бокал. Он всегда касался Римуса невесомо. Трепетно, ласково, будто бы не веря во всё происходящее. Он и не верил. Не верил в счастье, не верил во взаимность, не верил своему везению. Но дорожил. Без меры дорожил каждым мгновением, каждым касанием, каждым взглядом, каждой улыбкой, каждым поцелуем и каждой ночью. Он прокручивал в голове эти воспоминания бесконечно, остервенело борясь с холодом и дементорами, отвоёвывая себе их раз за разом, воскрешая из пепла, вырывая из костлявых рук и беззубых ртов, чтобы спрятать в сердце и сохранить до конца. — Я чувствую себя таким старым, — едва слышно шепчет он. — И таким идиотски несчастным. Это, кажется, кризис среднего возраста? И снова смех. Римус не верит этому смеху. Он знает, что это — фальш. Он знает его улыбки. Знает его смех. Знает его привычки. Он всё ещё помнит. — Я рад, — ровно говорит Сириус. — Рад, что ты не ждал меня. Не пытался освободить. Рад, что у тебя есть та, что любит тебя и принимает. Что у тебя есть тот, кто утешит тебя. Он допивает огневиски и ставит бокал на столик. Стекло звякает коротко, как гонг на ринге. Римус вздрагивает. Сириус встаёт. Закладывает руки за спину. Склоняет голову на бок и улыбается. Огонь красиво подсвечивает его фигуру, ложится оранжевым на его кожу, придавая ей обманчиво-здоровый вид, путаясь золотом в волосах. А Римусу делается плохо. Он знает, что это самая мягкая, самая искренняя, самая теплая улыбка Сириуса. Так он улыбался только малышу-Гарри и ему, Римусу. Эту улыбку он когда-то сцеловывал с тонких губ. — Я скоро умру, — просто говорит Сириус. И внутри Римуса что-то умирает, тяжело падает вниз, оставляя на месте себя ужасную пустоту, а его самого с головой накрывает горячий, тягучий, неконтролируемый ужас. — Это не угроза и не откровение самоубийцы, — смеётся он. — Я просто чувствую. Год. От силы — два. — он касается волос Римуса, родным, не забытым ни одним из них движением. Скользит в них пальцами, мягко перебирая. — Не скорби по мне. Не плачь и не горюй. Я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты пришёл к нам стариком, под руку со своей женой. Она хорошая. Женись на ней. И кольцо, которое Римус все эти годы носил на цепочке на шее, пряча под одеждой, сжимая в кулаке, проснувшись от кошмара, обжигает его, прожигая кости и плоть насквозь, раскалёнными стальными шипами сжимая сердце. Это кольцо ему в конце седьмого курса подарил Сирус. Надел на безымянный палец после тихого, неверящего, счастливого «Да». — И чтобы ты рассказывал о своих детях. Я хочу о них послушать. Они наверняка будут чудесными. И очень красивыми. И о том, как счастливо ты прожил свою жизнь после всех невзгод, что были. — ладонь легко выпутывается из его волос, скользит по виску на щеку и останавливается там. Сириус смотрит на него. В его взгляде с того времени изменилось лишь одно: вина. Её столько, что делается тяжело дышать. Потому что она мешается со всё той же любовью, что была в юности. Со всё той же нежностью и безграничным теплом. Он мягко гладит подушечкой большого пальца под глазом. Римус знает это движение. Сириус делал так когда сам Римус плакал. До, после и во время. А потом он мягко целовал веки, разминал виски и обнимал, пряча от всего мира, оберегая, кутая, успокаивая. Потому что долгие годы эти объятия были для Римуса самым безопасным местом на всём белом свете. — Прости меня, мой ясный месяц. За ложные надежды. За предательство. За разбитое сердце. И отпусти. Она лучше меня. Она нужна тебе. Я не хочу, чтобы ты плакал, ладно? Когда меня заберет наша веселая подруга с косой и когда меня закопают. Оно того не стоит. И мягко отстраняется, делает шаг назад, собираясь уйти. Римус цепляется за его пиджак. Отчаянно, крепко. — Не уходи, — отчаянный хрип. Он не знает, что делать. Сириус или Тонкс. Звезда, сама опустившаяся в его руки или простое маленькое чудо. — Останься. И Сириус делает шаг к нему. Мягко обнимает за плечи. А Римус обвивает руками его торс — худой, хрупкий — и утыкается лбом во впавший живот. Он помнит перекаты мускулов под пальцами. Помнит гладкость кожи. Её тепло и вкус. Но сейчас Сириус такой тонкий, такой иссохший, что Римус боится теперь его отпускать, боясь, что он развалится, рассыплется пеплом, истает, оказавшись иллюзией. Сириус гладит его по волосам. Мягко, ласково, нежно, наслаждаясь последними такими касаниями. А Римус плачет. Хрипит, всхлипывает, задыхается. — Прости, — шепчет Сириус. — Я опять заставил тебя плакать. Прошу, прости меня. И это «Прости» — бесконечное. Сириус шепчет его пока Римус плачет и пока успокаивается. Пока несёт его в комнату, пока помогает раздеться, пока укладывает в постель. Он шепчет это когда Римус засыпает, когда трепетно целует его лоб. В последний раз. И когда тихо выскальзывает прочь, закрывая за собой дверь. И когда сам плачет у себя в комнате, сидя в углу, обхватив голову руками, крепко сжимая волосы в кулаках. Если бы не та глупость, из-за которой Хвост сумел его подставить, у Тонкс не было бы шансов. Римус бы не остался один на долгие годы. Он бы не был так печален, не устал бы так от жизни. Он бы не плакал. А Сириус бы всё так же его любил каждое мгновение, готовый на всё, что угодно, лишь бы он был счастлив. Но он лишился этого права тогда из-за своей глупости. Не стоило тогда выпутываться из его объятий и уходить искать Хвоста. Надо было хотя бы поцеловать напоследок. И он отказывается от него сейчас. Потому что Римус всегда был ему дороже. Потому что Римус должен быть счастлив. И когда холодный туман Арки касается его, глаза Сириуса сами находят Римуса. Сталкиваются с ним взглядом. Потому что он — последнее, что хочется видеть в этой жизни. И Сириус улыбается, одними губами шепча «Не плачь. Прости», пока Римус глядит с ужасом и хрипит отчаянное «Останься». Потому что он сделал выбор. Просто не успевает об этом сказать. Они снова упускают тот самый момент. И в этот раз — навсегда. Потому что Гарри кричит, а Сириус оседает на пол, закрывая свои удивительные глаза-звёзды. Потому что Римус в таком ужасе, что забывает как дышать, как говорить, как моргать, как шевелиться, как думать, как жить. Потому что Сириус плачет — слеза скатывается из уголка глаза, скользит вниз по острой скуле и срывается на пол с точёного подбородка. Потому что Сириуса больше нет. А у Римуса внутри — пусто. И даже плакать не чем.