Теория и практика доверия

От боли в груди хочется скулить — не громко рыдать, раздирая кожу ногтями, а протяжно и жалостливо выть, точно бездомный кот. Фёдор не знает, что именно там болит: душа, сердце, что там ещё может быть? Зияющая, гнилая пустота посреди — да и только. Вот она, наверное, и болит. В этой пустоте Фёдор хоронит чувства. Воспоминания, заполнившие эту пустоту, затаились по углам своих клеток. Они спят. Они любят просыпаться, когда наступает покой. Поэтому Фёдор его не ищет. Ему и чужое тепло не нужно — зачем, если оно никак не действует на него? Зачем доверять и привязываться, если это приносит больше боли, чем пользы? Объятия и поддержка — это как советский социализм: в фантазиях лучше, чем на практике. Да и без них, как и без советского социализма, тоже вполне неплохо живётся. Но не вблизи капиталистической Англии. Хотя, рядом с нею Фёдору и фантазировать не приходится — практика не заставляет себя долго ждать. И в объятиях этой своей… нет, не капиталистической мечты. В объятиях женщины, которая привезла с собой из Туманного Альбиона не холод и морось, а самое настоящее человеческое тепло, Фёдор чувствует себя подозрительно спокойно. Он осторожно подползает к ней, когда она лежит в постели вечером и пьёт чай с успокаивающими травами. Агата смотрит на него с тёплой улыбкой, угадывая его намерения — что ж, ну хоть где-то Достоевский может себе позволить быть позорно предсказуемым. Или не позорно? Он не знает. Ему всё ещё стыдно. Но, вроде бы, ему же по-настоящему грустно? А от чего? Он и этого не знает. Пожалуй, оно и к лучшему. Главное, что это по-настоящему. Главное, что Агата это чувствует. Наверное, иногда безопасно быть усталым и глупым, как ребёнок или дурацкий кот? Фёдор робко прижимается к ней, положив голову на грудь. Она такая мягкая и тёплая… лежать в обнимку — задача не из лёгких, но, вроде бы, пока и его, и Агату всё устраивает. Никто никому не мешает дышать, ничьи кости не втыкаются в самые неприятные места. Фёдор просто лежит у неё на груди, пока она гладит его волосы. Господи Иисуси, ну неужели ради такого голову действительно стоит мыть? Что-то внутри Фёдора отвечает, что стоит. И у него нет сил спорить. Он прижимается к Агате, прикрыв глаза. Её тёплые руки гладят его по голове и спине — она заботлива и нежна, точно мать. И Фёдору хочется, нет, ну ведь правда же хочется, расплакаться у неё на груди, да только ни слёз, ни доверия к миру у него давно не осталось. Осталась только дрожь в теле, к которой он уже давно привык. — Что ты так дрожишь? — Фёдор всегда удивляется этому вопросу. — Что случилось? — Она говорит тихо, точно боится разрушить невесомую атмосферу доверия неосторожным словом. — Я дрожу? Быть такого не может. — Нет, Фёдор, может. — Она убирает прядь с его лба и смотрит в глаза. Дольше, чем следовало бы. Улыбается, вынуждая Фёдора грустно улыбнуться в ответ, хотя сил у него на это почти не остаётся. — Ты уже привык, а я, как к тебе ни прикоснусь, чувствую, как тебя трясёт. Может, ты расскажешь мне, что случилось? — Нет. Не надо. — Фёдор устало выдыхает, переплетая свои пальцы с пальцами Агаты. Она тут же замолкает и целует его в макушку. Долго и нежно. Фёдор не привык к такому. На мгновение ему хочется сжаться, точнее, вжать голову в плечи, точно уворачиваясь от удара, но вовремя осаживает себя. Так нельзя — это слишком опасно. Не надо, не надо слишком много выдавать о себе. Он и так позволяет себе намного больше, чем следует. Он позволяет себе… позволяет… Нет, только не доверять. Это всего лишь игра. Взаимное использование. А если Агата захочет сделать ему больно, он что-нибудь придумает. Она не останется безнаказанной. Она вообще — временный персонаж его жизни. У Фёдора всё ещё нет никого, кроме себя. И да, он должен готовить себя к разрыву. Каждый день. Непрерывно. Он прекрасно понимает, что если не через полгода, то через год всё это точно кончится. Фёдор всегда должен быть готов. Нельзя терять бдительности. Но сегодня объятия — вообще, сами по себе объятия как явление — впервые за долгое время не доставляют ему неудобств. Ему хорошо. Ему действительно нравится лежать на груди этой замечательной, ласковой женщины с повадками кошки. Смешно, ведь его называют Крысой. Наверное, в природе был бы сенсацией рассказ о том, как кошка и крыса живут душа в душу, спят друг с другом, вылизывают друг друга, и кошка мурчит, когда крыса засыпает у неё под боком. Пожалуй, для самого Достоевского его хоть минимальное доверие к кому-то — сенсация. Им очаровывались многие женщины, но он не позволял ничьей нежности даже близко коснуться его. А здесь — он сам тянется к ней. Наверное, глупо, компрометирующе несмело, но Фёдор знает, что Агата не осуждает его за это. Похоже, она даже не смеётся над этим. Похоже, даже не пытается подловить. Она осыпает его нежными словами, точно издеваясь. Гладит и целует, не пытаясь при этом задушить заботой и приторными речами. Она уважает его. Агата ни за что бы не делала этого, если бы Фёдор был против, и это всё ещё его поражает. Как это? Чужая нежность может быть не только удушающей петлёй на шее? Выходит, что может. Фёдор касается губами ключиц Агаты — совершенно невинно, всего лишь стремясь выразить свою любовь. Настолько сильную, что он не может удержаться от этих нежных поцелуев. Она не говорит слишком много. Она крепко держит его в объятиях, пока он спит. И этого ему более, чем достаточно. Фёдор удивляется, что он способен засыпать у неё на руках. Возможно, однажды, (не дай бог, конечно!) он не откажет себе в удовольствии расплакаться. Но Фёдор будто бы осаживает себя — и на этот раз не ледяным голосом недоверия — а усталым саркастичным ворчанием: «ну да, разумеется, она тебя оттолкнет, конечно?». Впрочем, лучше вообще об этом не думать. Голова кипит от этого бреда. Ведь почти все эти страхи в теории хуже, чем на практике. А тут, между прочим, происходит настоящее чудо: в очередной раз объятия Агаты оказались гораздо лучше фантазий о коммунизме.