***
Как бы ни были хороши дороги огромного Персидского царства, связавшие сатрапии надёжнее, чем искусная хозяйка сшивает куски ткани, пятую ночь пути в привычном комфорте провести не удалось. С обеда зарядил мелкий дождь, усилившийся к вечеру, а на постоялом дворе им удалось найти только совсем крошечную комнату с одной кроватью. Да и то, кажется, лишь потому, что хозяйке приглянулся молодой генерал, чего тот даже не заметил, но Тэхён не зря назвал его как-то «любимцем женщин», те часто обращали на Чонгука внимание, проходившее мимо него в большинстве случаев. Запасы еды, взятой из дома, давно закончились, но на всяком постоялом дворе находилось, что поесть. Чонгук попросил Хосока пока развесить влажные вещи, а сам сходил за ужином и вернулся с двумя порциями ячменной каши. — Чем дальше от столицы, тем меньше мяса, — досадливо пробурчал он, расставив миски на столе. — Хорошо, что хоть овощи и фрукты ещё не закончились. Хосок поспешно сдёрнул со столешницы карту, которую рассматривал при тусклом свете масляной свечи — на неё хозяйка тоже расщедрилась, только чтобы красавец генерал не пересчитал все углы, поднимаясь по узкой лестнице. — Завтра будем проезжать мимо города, можно пренебречь дневным отдыхом и зайти на рынок, — предложил он, бережно свернув карту. — Лошади отдохнут на постоялом дворе, а мы пополним запасы. Купим лепёшек и сушёного мяса. — Согласен, — отозвался Чонгук, усевшись за стол. — Но в ближайшие дни я точно подстрелю какую-нибудь птицу и покажу тебе, какой вкусной она бывает, если правильно приготовить её на открытом огне. Это же невозможно… Питаться одними злаками! Я нуждаюсь в мясе. И не в сушёном. Он забавно фыркнул и принялся есть. Хосок рассмеялся, придвинув к себе миску. — Сразу видно, военный из знатной семьи, — поддразнил он. — Совсем не можешь без мяса. Хорошо, подстрелишь птицу или зайца, я разведу тебе костёр. Он всё ещё посмеивался, щёлкнув пальцами, словно высекая из них искры, и опешил, когда на ладони заплясал огонёк. Чонгук замер с ложкой у рта. — Хосок? — негромко позвал он, наблюдая за пламенем. — Ты… снова на что-то злишься? — Нет, — тот быстро перевёл взгляд на Чонгука и тут же вернулся им к своей ладони: ещё не хватало тут что-то спалить, огонь займётся сразу же. — Я всегда так делал, когда мне нужно было разжечь костёр. Но во дворце, помнишь, я пытался и ничего не вышло. — Огонь, что я приносил с собой во дворец, тоже там гас, — задумчиво сказал Чонгук и протянул к пламени кончики пальцев, уже не боясь обжечься, ведомый лишь любопытством — погаснет ли оно или разгорится сильнее? — Как ты это делаешь? Можешь меня научить? — Я никогда не учился этому, — тихо, словно боясь громким возгласом затушить язычок пламени, отозвался Хосок. Но огонёк не думал гаснуть, он сам словно с интересом качнулся к пальцам Чонгука, ласково лизнул их, не обжигая, а лишь щекоча. — Кажется, я делал это всегда. С детства. Меня всегда ругали, чтобы я был осторожнее, не сжёг чего-то ненароком. Может быть, это связано с моими волосами. — Но как ты это делаешь? — повторил Чонгук, не убирая руку. — Что-то представляешь? О чём-то думаешь? Или это… само по себе? — Ничего не представляю, — мотнул головой Хосок. Он и сам задумался над тем, что всю жизнь воспринимал как само собой разумеющееся, а потом удивлялся, узнав, что не все люди так умеют. — Ни о чём не думаю. Иногда мне просто нужен огонь. А иногда я просто забавляюсь. — Забавляешься? — переспросил Чонгук, переводя взгляд к его лицу. И отчего-то вновь улыбнулся, а пальцами будто пытался ухватить огонь и сохранить его на кончиках. — Он же красивый. — Тот тоже заулыбался и шепнул: — Не бойся. Он склонил ладонь, словно предлагая маленькому любопытному зверьку перебраться с одной ладони на другую, и ловко пересадил язычок пламени на пальцы Чонгука. — Всё никак до конца не привыкну, — признался тот, ощущая кожей тепло, но не боль. — Чего я ещё о себе не знаю? Может, у меня за спиной есть пара крыльев и я могу летать? — пошутил он и сам легко рассмеялся. — Юнги говорил, люди не знают себя, — прошептал Хосок. — Может, и крылья есть. Он встрепенулся и мягко поймал пальцы Чонгука обеими руками, сжав на миг, — огонь погас, словно его и не было. — Ешь свою кашу, а то она остынет! — А чего ты за мою кашу беспокоишься? У тебя своя есть! — буркнул Чонгук, сдерживая смешок и убирая руку. Взял ложку ещё тёплыми пальцами и взглянул на Хосока через стол с огоньком уже во взгляде. — Если бы у меня были крылья, мы бы уже добрались до Абисинда. Ты бы со мной… полетал? — Полетал бы, — ровно сказал Хосок, опустив ложку в свою миску — его каша тоже почти остыла. — Если ты говоришь о полёте, и это не какая-то завуалированная непристойность. — Как я могу! — возмутился Чонгук, но спрятал взгляд за тенью ресниц, опустив их. — И в мыслях не было предлагать тебе непристойности… Я же совсем простой, Хосок. Говорю о полёте, подразумеваю полёт. И ничего больше. Крыльев у Чонгука, конечно, не было, что жаль, ведь они бы действительно добрались до какого-нибудь уцелевшего храма куда быстрее. Но задумавшись об этом, Чонгук остановился на мысли, что и положительные стороны в их отсутствии тоже были. Они могли вот так ужинать с Хосоком, общаться, делая остановки для отдыха в пути. И пусть это не помогало замерзающему дворцу — это помогало самому Чонгуку. Уже четыре ночи он отлично засыпал, вслушиваясь в дыхание Хосока на соседней постели. А нынешней и прислушиваться было не нужно, можно было рукой ощущать мерные движения чужой грудной клетки, когда после ужина Хосок потушил свечу и лёг рядом на неширокой кровати спиной к Чонгуку. Когда сам поймал его руку и прижал к своей груди чуть выше рёбер. — Тебе удобно? — тихо спросил Чонгук и пошевелился, устраиваясь так, как было удобнее самому. Он ещё недавно уверял, что не мыслит о чём-то непристойном, но объятие после осторожных телодвижений почти стало таковым — Хосок мог почувствовать всего Чонгука, прижавшегося к его телу. — Да, — очень тихо ответил Хосок, вслушиваясь в себя. Было странно: сколько ночей они засыпали вместе с Чимином, сколько раз Хосок обнимал его и чувствовал на себе его объятия, но всё это было другим. Сейчас было не так. Спокойно не было: немного тревожно, немного волнующе. — Тогда засыпай, — шепнул Чонгук прямо в волосы Хосока, заплетённые в простую косу и пахнущие дождём. — И я тоже… попробую. Больше он не шевелился, только глубоко и размеренно дышал, но помимо тепла его тела и крепкости руки, что обнимала, Хосок мог чувствовать и слышать сердцебиение Чонгука — взволнованно громкое. — Доброй ночи, — прозвучало мягко и тепло, когда Хосок закрыл глаза, призывая сон. Но тот не шёл: было ли тому виной волнение или мерный стук чужого сердца, но Хосок никак не мог уснуть. — Ты не спишь, — обвиняюще сказал он вполголоса. — И я не сплю. Почему мы не можем уснуть, Чонгук? Но прежде, чем тот успел что-то ответить, Хосок развернулся, оказавшись к Чонгуку уже лицом, и прошептал в темноте: — Можно мне тебя поцеловать? В голове Чонгука взвился целый рой глупых вопросов. «Это поможет нам уснуть?» «Не вызовет ли это в тебе новую волну смятения?» «Ты уверен в этом?» «Почему ты спрашиваешь разрешения?». Но вслух он ничего из этого не спросил, сдержав слова на кончике языка, шевельнувшемся только в коротком ответе: — Можно. Чонгук не открывал глаз, вновь крепко обнимая Хосока. Казалось, что от момента, когда он разрешил, до ощущения тёплого прикосновения на губах прошла целая жизнь, за которую он измучился без поцелуев. Но потом Хосок тронул их своими, осторожно, робко, но безошибочно находя в темноте, сжал плечо Чонгука и прильнул ближе к его груди. Чонгука хотелось целовать по разным причинам. Иногда — чтобы он замолчал. Иногда — чтобы утешить. Иногда… Иногда просто хотелось почувствовать на своих губах его поцелуй, его тёплую кожу, поймать тихий выдох и прижаться ещё немного ближе, утоляя странное томление внутри. Хосок многое знал о том, что может происходить меж людьми в постели. Не знал только, что сам может хотеть чужого прикосновения. Чужого поцелуя. А Чонгук не знал, какой это поцелуй по счёту. Потому что и чувствовал его, как первый, медленно отвечая, плавно шевеля губами, чувствуя себя при этом совершенно деревянным и неумелым, но не собираясь дать этому ощущению верх над всеми остальными, гораздо более приятными. И в то же время — сколько раз он целовался с Хосоком в своих снах, и не пересчитать! Всегда по-разному, но всегда глубоко. Там, в своих снах, он был куда более смелым. Спускался губами по шее Хосока, чтобы не оставить на ней ни единого нетронутого места, а затем вернуться к губам. Там он что-то шептал ему между поцелуями, что-то несусветное, но настоящее, живое, глубинное. Там руки его совсем не слушались, но никто их не останавливал — ни Хосок, ни он сам. Этого было мало. Чонгук просыпался один, тогда ещё не ведая, как и когда они снова встретятся. И ещё долго не мог заснуть, если случалось проснуться посреди ночи, хотя очень этого желал. Там были только его желания, а сейчас был Хосок — живой и настоящий. И Чонгук не просто целовал его, сдерживая желания, он буквально им дышал, ощущая и понимая куда больше, чем мог бы ощутить и понять даже в самом сладком сне. Когда их языки встретились и нежно сплелись, Хосок закрыл в темноте глаза и застонал — сладко и жалобно. Едва слышно, но этот звук словно оглушил его самого, и он отпрянул, продолжая, впрочем, держаться за плечо Чонгука. Какое-то время он молчал, успокаивая разбушевавшееся сердце и горящее тело, которое требовало прижаться плотнее, запустить руки под рубаху Чонгука, касаться ладонями, подставить собственную шею и умолять. Хосок обещал себе, что больше не будет умолять людей. Чонгук не был его светоносным божеством, он был человеком, и Хосок подавил глубокий вдох, опустив голову на широкое плечо. Они уже засыпали так когда-то, вдвоём: голова на плече, ладонь на груди. Почему-то это было приятнее и проще, чем чувствовать дыхание на своей шее сзади и прижиматься спиной к крепкой груди. Так глаза сами закрывались, несмотря на томный трепет внутри. Чонгук, оглушённый тем же стоном, не стал спрашивать, что случилось, что он сделал не так. Внутри него самого творилось что-то непонятное и необъяснимое. Ему хотелось не умолять, а требовать продолжения, уложить Хосока на лопатки и целовать его до тех пор, пока тот всерьёз не прикажет прекратить. И вместе с тем он не желал, чтобы Хосок его боялся. Доверие сложно заслужить пятью днями пути и одним поцелуем — даже Чонгук это понимал. — Засыпай, — хрипло повторил он, медленно перекатившись на спину и утянув Хосока за собой, обнимая в кольце рук. — Спи, мой огненный… Так — и никак иначе — Чонгук обращался к Хосоку в своих снах. Только теперь знал, насколько был прав в своём обращении.***
Шла уже вторая неделя, но Тэхёну по-прежнему страшно нравились Пасаргады. Ему нравился и царь, что оказался в точности таким, каким описывал его Сокджин: мудрый, величественный, великодушный. С его гневом новоиспечённому пророку столкнуться пока не пришлось, да повода не было. Владыка занимался усмирением души и утолением печали в ней больше, чем делами, сосредоточившись на царевиче. В любой ясный день минимум раз в сутки, а то и больше, отправлялся с ним на долгую прогулку, держал ребёнка на руках и что-то ему рассказывал. Тэхён с Сокджином часто следовали за первым мужчиной империи, но всегда оставались чуть поодаль, ведя свои неспешные разговоры. Тэхён видел больше, чем простые смертные — таков был его дар. Но не заговаривал о том, что увидел сразу, довольно долго, даже с Сокджином, который ему тоже нравился и расположил к себе буквально с первых минут их более близкого знакомства. — Этот мальчик, — всё же начал он однажды ночью, когда прогулка состоялась уже под звёздным небом, а рядом не было никого, ни царя, ни его отпрыска, ни слуг, — Арсам, — осторожно добавив имя, Тэхён прервал свою речь, тронул кончиками пальцев плод почти дозревшего лайма. На дереве, под которым он остановился, их росло много, Тэхёну нравился аромат, что исходил даже от зелёных листочков цитруса, что уж говорить о ярких фруктах. — Что с царевичем? — уточнил Сокджин, запрокинув голову к звёздам и улыбаясь: очарованность Тэхёна зеленью сада, цветами и деревьями, всегда его умиляла. Тэхён вообще вызывал в нём светлые чувства, несмотря на открывшуюся истину о его происхождении. В Тэхёне Сокджину удавалось видеть только Тэхёна: не по годам мудрого и не по годам же ребячливого. — Царь царей не чает в нём души, — озвучил Тэхён очевидное, но явно не для этого начал разговор. — Вокруг него много женщин, все они достойны, но царица занимала особое место в сердце нашего владыки… Он всего неделю провёл подле Сокджина, а уже немного научился от него искусству дипломатии. — …однако, она не мать маленькому царевичу, — закончил прорицатель, внимательно взглянув на собеседника. — Ты же это знаешь? И не говоришь об этом царю царей. — Царица назвала этого мальчика своим сыном, — иногда безмятежный тон удавался Сокджину плохо. Особенно в такие моменты, когда он был готов во имя блага царства придушить на месте своего собеседника, предварительно выпытав, сколько и что тому известно. С Юнги это часто бывало. Тэхён оказался слишком на него похож. И Сокджин решил действовать так же, как с родичем — честно. — Царица назвала этого мальчика сыном, он сын царя и царевич. Она перед смертью просила меня не раскрывать её тайну царю во имя безопасности своих старших дочерей. И я прошу тебя о том же. Ребёнок действительно царский сын, в этом нет никаких сомнений. Так есть ли разница, кто был его матерью? — Не волнуйся, я умею хранить тайны, — обезоруживающе улыбнулся Тэхён. — Для меня нет никакой разницы, кем была его мать, но я советуюсь с тобой, решая, рассказывать ли царю правду. Точнее, я только что решил, что рассказывать не буду. Этот ребёнок может стать новым царём, лучше этому не препятствовать. Он помолчал немного, поглаживая ароматные листья, и добавил ещё кое-что, о чём не решался заговорить раньше: — Ты ведь тоже знал моего отца, да? — Хорошо, — успел облегчённо выдохнуть Сокджин, чтобы онеметь после вопроса. Задумчиво ощипал сорванный цветок, искромсал пальцами нежные лепестки, прежде чем ответить. — Да. Я знал его. Но я не смогу тебе о нём рассказать, лучше поговори о нём с владыкой. Мы никогда не были дружны. — Я не прошу о нём рассказывать, — улыбка Тэхёна была страшно заразительной. — Я всего лишь хотел убедиться, что достоверно увидел твоё отношение. Для царя царей он был другом… — он перевёл взгляд куда-то в небо. — Но и это для меня не имеет значения, даже если помогло мне остаться здесь. Не стану расспрашивать ни его, ни тебя об этом человеке, но… мне жаль, Сокджин, — сказал он искренне, прикрыв свои прекрасные глаза длинными ресницами. — И не того, что он мёртв. — Он умер из-за меня, — признался Сокджин в том, в чём не собирался признаваться никогда. Юнги не спрашивал, он как-то догадался сам, а больше ничей, даже царский вопрос не заставил бы его сказать правду. — Если говорить прямо, я его убил, Тэхён. Не своими руками, я был моложе тебя сейчас. Я заставил его пожелать укротить необъезженную лошадь, а когда он забрался на неё, я… Его ослепил, — он неосознанно коснулся ладонью тяжёлого золотого медальона на груди. — Солнечной вспышкой. Он сломал себе шею при падении. Вздохнув, Сокджин перевёл взгляд на Тэхёна. — Я не разглядел меж вами сходства при знакомстве и слова владыки стали для меня сюрпризом. Возможно, если бы я понял сразу, я бы… Относился к тебе более настороженно. Но я успел узнать тебя прежде. Ты совсем на него не похож, Тэхён. — Царь царей с этим утверждением бы не согласился, — фыркнул тот, а затем двинулся дальше по тёмному ночному саду, лишь в некоторых местах подсвеченному горящими факелами. — За то, что он сделал с моей матерью, я бы и сам его убил. В святилище была одна женщина, что была ко мне добрее прочих. Когда меня наказали за побег и нападение на отца всех пифий, так тот мужчина себя называл, она была единственной, кто меня жалел. Когда я стал старше, а она ещё была жива, то украдкой просил её рассказать мне о маме, да и об отце, о котором я раньше ничего не слышал. Именно она советовала мне изучать языки, потому что верила, что однажды я покину Дельфы. Но об отце она ничего не говорила, пока не повторилось то же самое, что уже происходило однажды. Ты ведь знаешь, каким способом женщины отдают своё поклонение богам? Дельфийское святилище не было исключением, разве что стоимость за ночь любви с пифией далеко не каждому вельможе по карману… Тэхён покусал краешек губы, вновь притормозив — на этот раз у пышного розового куста, на цветках которого скопилась влага от прошедшего недавно дождя. И продолжил мелодичным тоном, словно и не говорил о страшных вещах: — Ту женщину, как и мою мать, выкрали из Дельф. Моей матери повезло больше — она прожила ещё пять лет после того, как ей удалось вернуться. Изуродовав похитителя, она сбежала от него на сносях. И родила меня уже в святилище, хотя по всем правилам ей там больше не было места. Её осуждали, Сокджин. Её презирали за то, что она вернулась и принесла нечистого ребёнка. Её смерть стала для неё же утешением, а я так и остался нечистым, поэтому меня держали под замком. Но сила, которой я был наделён с рождения, не позволяла им меня убить или просто выгнать. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу ничего знать об отце? — Это ужасно несправедливо, — выдохнул Сокджин. Сжать руку Тэхёна было таким естественным порывом, и он не стал себя останавливать. — Не сумев защитить женщину, возложить на неё вину! Мне так жаль, Тэхён, что ей и тебе пришлось через это пройти. И жаль, что через это проходят тысячи людей, пока другие, одержимые властью и вседозволенностью, калечат судьбы так легко. — Немногим в наше время приходит в голову, что женщина не сама виновата, — Тэхён кивнул, принимая его ладонь в свою. Возможно, их с Сокджином роднило нечто большее, чем кровь. — Сдаётся мне, так будет ещё много столетий, — самым что ни на есть пророческим тоном добавил он и совсем без перехода проговорил, трогая другой рукой влажные лепестки: — Интересно, как там Юнги? Наверное, потускнел без меня… И посмеялся куда-то в сторону, но как-то печально получилось. — Я не прорицатель, но, боюсь, история всегда оправдает сильного, — со вздохом согласился Сокджин. Очень хотелось просто обнять Тэхёна, по-человечески обнять и выпустить собственную тоску. И из-за него, и из-за Юнги. Письмо из Персеполя пришло через несколько дней после их приезда, и с тех пор беспокойство не оставляло Сокджина. Он лишь только надеялся, что родич не даст ни рухнуть дворцу (впрочем, положа руку на сердце, дэвы с ним, с дворцом!), ни себе с Намджуном не позволит убиться.***
После прибытия царского гарема в Пасаргадах стало значительно многолюднее. Жёны и наложницы, их дети, кормилицы и няньки детей, служанки и евнухи — общим числом не меньше тысячи человек. Управляющий дворцом заслуживал щедрой награды: все прибывшие были приняты и размещены со всем возможным удобством. Сокджин испытывал что-то, похожее на гордость: когда найденные им люди оправдывали возложенные надежды, сердце всегда наполнялось теплом. Однако, это лето в Пасаргадах было, пожалуй, самым сложным и даже странным на его памяти. С одной стороны, его скрашивали прогулки, вечера за чатурангой и разговоры с Тэхёном обо всём на свете. С другой, прибывшие женщины были куда красноречивее письма прорицателя своему царю. Сокджин едва держался, чтобы не вскочить на лошадь и не мчаться в Персеполь, чтобы вытащить из дворца Намджуна, ну и своего родича заодно, в безопасное место. На этом фоне прибытие в летний дворец Фарнабаза с греческим стратегом его обрадовало — позволяло отвлечься и вспомнить, что Персия велика и каждый её уголок ждёт царского внимания. Разгромленный спартанцами при Эгоспотамах, афинский полководец Конон укрылся у критского царя Эвагора, а теперь просил помощи персов. Но даже помощи он просил, как свободный гражданин Афин, отринув саму возможность склониться ниц перед царём Персии. Его принимал Сокджин: они могли вести разговор на равных, не тратя время на церемониал. Конон производил приятное впечатление: умный, талантливый полководец, отчаянно жаждущий реванша, но не терявший при этом головы. — Пока Агесилай, царь Спарты, вторгся во Фригию, Персия может добиться превосходства на море, — рассудительно говорил он, сидя перед Сокджином и Тэхёном. — Мне удалось спасти часть флота, и если царь царей окажет поддержку, я уничтожу корабли спартанцев. История уже не раз подтвердила, что на службе у Персии вполне может существовать грек, как тот же Фемистокл, изгнанный из Афин и получивший от персидского царя в управление несколько сатрапий: Миунт, Лампсак и Магнессию, в обмен на верную службу. Или Алквиад, афинский политический лидер, что стал советником сатрапа Тиссаферна. Или… Тэхён, что был, конечно, вовсе не афинянином, к тому же наполовину персом, но служить на благо империи всерьёз собирался до конца своих дней. И сейчас он с самым важным своим видом смотрел на визитёра, не сводя с него гипнотического взгляда. — Царь царей богат и великодушен, но что ты можешь предложить взамен его щедрости? — спросил он прямо, хоть и прекрасно различал чистоту чужих намерений — эти деньги и впрямь пойдут на строительство флота и армию, что сможет победить Спарту. — Мне, изгнаннику, нечего предложить, кроме своих талантов и умений, — помрачнел Конон. — Поражение, ввергнувшее меня в нынешнее плачевное состояние, было ужасным, но любой скажет, что побед я одержал немало. — Для победы над оснащённым врагом одних умений недостаточно, — покивал Тэхён, принимая такой ответ. — Для этого нужны деньги. Он взглянул на Сокджина и достал откуда-то из складок одежды золотую монету, принимаясь вертеть её по-всякому в своих красивых пальцах. Тэхён совершенно точно освоился на новом месте или вовсе никогда не жил где-то ещё, прикованный к святилищу. Сейчас он не просто отвечал на людские вопросы, диктуя им услышанное от богов — он чувствовал, что вершит историю. И это ему чрезвычайно шло. — Ты прав, — кивнул греческий полководец. — Но не думай, что я пытаюсь выманить персидские деньги для себя. Царь Эвагор обещал оснастить флот, если Персия окажет помощь. На Крите есть возможности его построить, а там моё имя знают, как и то, что мне можно доверять. — Слава твоего имени такова, что и здесь, в сердце Персидского царства, оно известно, — с обычной безмятежностью отозвался Сокджин. — И за тебя просит Фарнабаз. Ты выбрал себе достойного покровителя. — Имя — это всего лишь имя, как бы его не славили, — возразил Тэхён с лёгкой улыбкой. — Гораздо важнее то, что скрывается под ним. Есть ли что-то ещё, что мы должны передать нашему владыке? — Я сказал всё, мне больше нечего предложить, — Конон посмотрел на него в упор. — Если царь Персии примет моё предложение, я прославлю Персию в великой победе на море. Решение за ним. Он поднялся на ноги, коротко склонил голову, и уже тогда спросил у Сокджина: — Фарнабаз говорил, ты непревзойдённый игрок в чатурангу. Могу я просить тебя о партии, если твои заботы позволят? — Фарнабаз слишком великодушен к моим скромным талантам, — тонко улыбнулся тот. — Я сыграю с тобой. Вечером мои слуги пригласят тебя. — Благодарю, — тот ещё раз кивнул обоим и вышел. — Каков хитрец, — когда дверь закрылась, улыбка Сокджина стала отчётливее. — Хочет убедить меня в своих талантах на доске прежде, чем покажет их в битве. — С тем же успехом он мог заявить, что опытный любовник, а потом демонстрировать своё мастерство на струнах арфы, — хохотнул Тэхён, слегка задумался над собственной фразой и снова хохотнул. — Что ты собираешься сказать царю? Я думаю, стоит его убедить. — У Лаконии нет иных талантливых флотоводцев, кроме Агесилая, — царский вельможа всё ещё улыбался, теперь — хищно. — Пока он разоряет земли Фарнабаза, ответ на море будет неожиданным и сокрушительным. — Страшнее решительности отважного мужчины, проигравшего в бою, но оставшегося в живых, может быть только решительность женщины, что проиграла на любовном поприще, — хмыкнул Тэхён, вновь прокручивая монету в пальцах. — Я вижу в нём эту решительность. Ему можно доверять. — Рад, что наши мнения сходятся, — Сокджин поднялся на ноги. — Что же, выскажем царю царей наши соображения. Решение остаётся за ним.***
Не только Сокджину стало известно гораздо больше о происходящем в Персеполе, но и самому царю. Прибывшие в Пасаргады женщины были весьма разговорчивы. Сейчас, когда место рядом с первым мужчиной царства пустовало, среди прочих жён, да и отмеченных его вниманием наложниц, началась местная, пусть и тихая, почти холодная война. Каждая красавица мечтала назваться новой царицей, даже если её основным занятием были танцы или игра на инструментах во время пира, а правитель на них взглянул лишь раз. Все, кто прибыл сюда раньше, вместе с владыкой, уже успели вырваться вперёд в этой гонке за престол, но и те, кого волей богов и прорицателя отправили в Пасаргады только сейчас, не думали так просто сдаваться. И все эти женщины были мастерицами, как в искусстве обольщения, так и в коварстве. После ночи, проведённой в компании одной из них, впервые за много дней позволив женщине войти в свои покои и выслушав её речи, царь был задумчив и хмур. Афинскому стратегу повезло, когда он воздержался от поклонения в такое сложное для правителя время. Возможно, уговаривать его пришлось бы очень долго. Менее всего сейчас царя волновала Спарта и даже Афины. Но Тэхён и Сокджин, что пришли к нему уже во второй половине дня — совсем другое дело. Со своим преданным советником царь всегда был откровенен. А Тэхён, как и предрекал Юнги, быстро завоевал его доверие. — Что творится в моём столичном дворце? — сразу начал он, едва посетители выпрямились после традиционного поклона. — Что мне с этим делать? Мои дражайшие предки строили его, чтобы он пал не от врагов, но от холода и пустоты?.. — О, великий царь царей, — Тэхён разговаривал с ним самым ласковым голосом, с которым мог посоперничать только Сокджин, — тебе не нужно так волноваться. Звёзды говорят, что дворец выстоит. Все, кто был вынужден покинуть его сейчас, вернутся, как только священное пламя озарит его. Боги даруют нам не только радости, но и несчастья, чтобы избавление от них делало нас сильнее. Самая тёмная ночь наступает перед рассветом. И ты, и твой сын, о, царь царей, будете ещё править великой империей из Персеполя. Сгореть мне на месте, если я разучился видеть будущее или слышать голоса богов! — Если ты обманываешь меня, можешь забыть о моей милости, — нервно отозвался правитель. — Но чем же я прогневал богов Абисинда, что они послали на мой дом такую беду? Разве я не любил их дочь до самого последнего её вздоха? Он и сам тяжело вздохнул, словно в последний раз. Тяжело и горько. — Если бы я мог обратиться к ним, я бы спросил об этом, — Тэхён осторожно опустился на пол возле царских колен. Вытащил из складок одежды небольшой горшочек, заполненный древесным углём и благовониями. Поставив его на стол, прорицатель поджёг тонкую деревянную палочку от пламени свечи и несколько раз опустил горящий конец в угли, удерживая, пока те не начали краснеть, после чего закрыл горшок крышкой, увенчанной цветком лотоса. По комнате медленно поплыл ароматный дымок. — Мне стоит вернуться в Персеполь вместе с сыном? Вдруг боги Абисинда хотят именно этого? Чтобы мы были там, — медленно проговорил царь, наблюдая за почти прозрачной струйкой, словно та могла ответить вернее, чем ближайшие подданные. — Не нужно, царь царей, — отозвался Тэхён, взглянув на Сокджина, что опустился рядом, со стороны другого колена. — Ты можешь подвергнуть опасности и себя, и своего драгоценного наследника. Вам лучше оставаться здесь, где огонь горит и согревает. Да и если бы боги, что хранили твой дворец в Персеполе, гневались на тебя, разве огонь бы погас там, где тебя сейчас нет? — Твоя правда, — снова тяжело вздохнул царь. Он прекрасно знал, что богам, которым поклонялась его жена, было на что гневаться. Царица Азария до своего восхождения на персидский престол правила Абисиндом. Тогда, восемнадцать лет назад (а ведь казалось, что это было буквально вчера!), ещё не являющийся правителем, но уже главнокомандующим частью царской армии, он был отправлен отцом на те земли, не с целью завоевания, но сватовства. Когда-то Абисинд не поклонился Дарию первому, а потом и второму, как сегодняшний афинский гость не поклонился его сыну, но придворный прорицатель уверял, что наступит тот день, когда пламя покорится Персии. Достаточно было дождаться рождения старшего сына Дария второго и женить его на абисиндской правительнице. Это было не так уж и просто. Сказать всегда проще, чем сделать. Но и простой огонь покорился человеку не сразу. Много раз наследник престола пересекал персидские земли до тех, где огонь считался главным божеством. Много слов и обещаний он дал женщине, что пленила его сердце своим огненным нравом и красотой. Много раз он возвращался ни с чем и клялся сжечь в пламени своего гнева эту непокорную Азарию вместе с её лошадьми. Но сдержал эту клятву уже гораздо позже, после того, как она ответила ему согласием. К тому времени царь уже успел обзавестись законным троном, жёнами и даже детьми. Впрочем, дело тогда было совсем не в ней. Царь не оставил страну без правления, но сатрапией Абисинд так и не стал. Первого же наместника там довольно быстро убили, предав его тело священному огню, и не без злорадства сообщили об этом. Царь гневался, но попытался ещё раз — безрезультатно. Азарию в тех краях именовали предательницей, а её супруга — злейшим врагом, до которого не могли добраться: огонь в Абисинде был священным и опасным оружием, но жрецов и служителей храмов там было куда больше, чем доблестных воинов, способных ворваться в Персию. К тому же, борьба за власть разразилась уже между братьями и сёстрами Азарии (и не всегда те приходились ей кровными родственниками), им долгое время было просто не до Персии. Десять с лишним лет царь терпел мелкие беспорядки, что случались на границе. А царица рожала ему дочерей. Он не отправлял туда войско, пока прорицатель не предрёк куда большие проблемы, но и тогда медлил, сомневаясь. Чтил богов, что подарили ему любимую супругу, обещанную ему пророчествами. Уважал её волю — как бы то ни было, женщина просила пощадить родные земли, оставив их в покое. Но когда абисиндские головорезы добрались до их старшей дочери… Девочке было десять, когда уже выдали замуж за саттагийдского сатрапа. Царь доверял этому человеку, пообещав ему дочь ещё до её рождения. Тот был достойным мужчиной и всё могло сложиться очень хорошо, но до своей свадьбы бедняжка так и не доехала. Её похитили на границе с Гедросией, ловко и жестоко перебив пару сотен стражников, что охраняли невесту. А через несколько месяцев царская чета получила коробочку с пеплом, что от неё остался, и прядь чёрных волос с рыжим отливом… И тогда терпение иссякло. Всё, что было в Абисинде, сгорело в праведном пламени. Все, кто жил там, были обращены в рабство или просто убиты. Лошадей пощадили — царский табун пополнился новыми, молодыми особями. Именно в то время Хосок впервые увидел Чонгука: в Абисинд направили всех лучших воинов, забыв на время о прочих недругах, война с которыми длилась не первое десятилетие. Царь и сам там был: последняя битва, в которой он участвовал. Последнее убийство, которое он собственноручно совершил в отношении врага: привязав избитых до невменяемости зачинщиков похищения царевны к своему скакуну и протащив их по земле до самого Персеполя, едва ли останавливаясь на отдых. Исполнителей похищения и убийства дочери царь предал самой жестокой и мучительной смерти — скафизму. А после он уже не воевал, предоставляя это право своим полководцам. Но богам Абисинда и впрямь было, на что гневаться. На их землях не осталось ничего.***
— Когда мы с тобой уже породнимся, Сокджин? — улыбался Фарнабаз поздним вечером в своих покоях, сам разливая принесённое советником вино по чаркам. Три прелестные девушки гибко танцевали перед ними под нежную мелодию флейты. — Царь так тебя любит, что отдаст за тебя любую из своих дочерей. Я не выбираю невесту сыну, дожидаясь, какой красавицей будет твоя дочь! Ты долго горевал, но любой печали приходит конец. Неужели не хочешь вновь завести семью, как пристало уважаемому человеку? Сокджин рассмеялся, но как-то невесело. — О, дорогой, не бывать этому. Еще в юности мне было предсказано, что я не буду гулять на свадьбе своих детей. Однажды я пренебрёг этим пророчеством. Больше я не повторю ошибки. Если расплатой за объятия красавицы становятся похороны своих детей… Нет, это не для меня. Так что ищи сыну невесту в других домах, а я пришлю достойные подарки на его свадьбу. — С волей богов не поспоришь, — Фарнабаз согласился, пусть и с тяжёлым вздохом. — Но трудно жить без семьи, Сокджин. — К вопросу о семье, — тот подобрался, разом потеряв свой расслабленный вид. — Есть разговор. Отошли людей. А когда они остались вдвоём, прямо поинтересовался: — Ты хорошо осведомлён о делах своего родича, Ариобарзана? — Не слишком хорошо, — признал тот. — Когда царь призвал меня в столицу и сделал своим зятем, отдав сатрапию ему до совершеннолетия моего сына, тот отдалился от меня. Артабаз ещё дитя, но родич слишком ревностно относится к Геллеспонтской Фригии, словно желает оставить её себе и своим сыновьям. — Как знать, может оно и так, — отозвался Сокджин, задумчиво крутя чарку в руках. Фарнабаз наполнил её, прежде чем спросить: — Что ты хочешь сказать, Сокджин? Говори прямо, я военный человек и всегда любил в тебе честность. Ты никогда не сеял вражду между семьями, не возводил напрасных обвинений. Ты осторожен, как лиса, но если уж говоришь — то говоришь не напрасно. В чём дело? — Ты тоже не возводишь напрасных наветов, поэтому я скажу тебе как есть и попрошу либо подтвердить, либо опровергнуть мои подозрения, — Сокджин посмотрел ему в глаза. — Думается мне, Ариобарзан за спиной царя царей вступил в переговоры с Агесилаем. Я говорил с его сыном, видел письмо, что спартанский царь прислал ему, но других доказательств у меня нет. Я молчу об этом перед владыкой, но дело надо разрешить так или иначе. Фарнабаз долго молчал. Хмурился, вздыхал, осушил две чарки вина, а потом сказал: — Я встречусь с ним, Сокджин, и поговорю. Разузнаю всё об этом деле. При следующей встрече я дам тебе ответ. — Так и поступим, — согласился Сокджин. — Я дождусь твоего ответа. Из уважения к тебе и твоей семье я не буду сам ничего предпринимать.***
— Ну как прошла ваша игра? Хорош ли афинский стратег на доске, как на море? Или всё-таки не сравнится с Намджуном? — как-то игриво поддел Тэхён своего соратника. Он уже мог так назвать Сокджина: перед тем, как тот удалился на партию в чатурангу с Кононом, а затем и на разговор к Фарнабазу, они в два голоса рассказывали своему владыке, что средства на строительство новой флотилии и обеспечения армии стратегу из Афин стоит выдать. — Обеспечивая то одну сторону, то другую, мы не дадим набрать им силу, а пока Афины и Спарта воюют между собой, мы можем сосредоточиться на других регионах, — почти единогласно заявляли то советник, то прорицатель. Царь взял время подумать, но не отказывался, прислушиваясь к грамотным советам. В конце концов, стоило подсчитать, сколько золота он может выдать, а это лучше делать на свежую голову. — Хорош, — согласился Сокджин. — На доске он вполне хорош и умел. С Намджуном мало кто сравнится, я не могу с ним играть, почти всегда проигрываю. Но в беседе Конон ещё лучше, чем на доске. Он и не пытался вновь заговорить со мной о своём деле, не касался этого вопроса. Мы беседовали о поэзии, архитектуре разных городов и видах оружия. — В беседе он лучше, чем я? — Тэхён притворно изумился и легко рассмеялся, устроившись рядом с ним. — Хотя, я мало что понимаю в поэзии, это правда… — Нет, с тобой сравниться никто не может, — очень серьёзно ответил Сокджин, но тут же широко улыбнулся. — Есть разница между беседой с другом и возможным союзником. Но с владыкой о нём лучше самим не заговаривать, царь царей не любит, когда его торопят. — Этого мало, кто любит, — сохраняя улыбку, Тэхён улёгся на пол, в объятия цветастых подушек. — Но на этот счёт я совсем не беспокоюсь, — добавил он более задумчиво, разглядывая высокий мозаичный потолок. — Я совсем не знаю каких-то сложных ритуалов, но надеюсь, что молитвы, которые я возношу звёздам каждую ночь, будут услышаны. В случае чего, царь царей может перенести столицу хоть в Пасаргады, хоть куда-то ещё, но… Он не договорил, боясь произносить вслух то, что его более всего волновало, особенно по ночам. — Тебе это помогает? — Сокджин прикрыл глаза. — Молитвы? Я совсем не могу молиться. Мне кажется, боги давно перестали слышать людей. — Помогает, — отозвался Тэхён негромко. — Всегда помогало. Иначе бы я давно ушёл из этой жизни, разбив себе голову о стену или задушив себя своими же путами. Если боги не слышат людей, почему я слышу их? Зачем тогда мы, прорицатели, рождаемся? — Разве это одно и то же? Если честно, я не уверен, что Юнги проводит свои ритуалы, веря в них. Впрочем, я никогда его об этом не спрашивал, — рассуждал Сокджин. — В любом случае, я надеюсь… Что всё обойдётся. Очень хочу поехать туда, но знаю, что нужен здесь, бесполезен там и царь меня не отпустит в Персеполь после письма и этих рассказов. Но очень хочу, потому что просто сидеть, наслаждаться цветами и ждать — это невыносимо. — Как бы они мне отвечали, если бы не слышали? — Тэхён повернул к нему голову, чуть щурясь. — Я не всегда понимаю того, что слышу. Но то, о чём прошу, формулирую довольно чётко. К сожалению, это не всегда исполняется, но всему своё время. И какие-то просьбы забываются, не сохраняя значения. Он снова посмотрел в потолок и спросил: — А меня отпустит, как думаешь? — Ты знаешь, чем им можно помочь? — тут же спросил Сокджин с всплеснувшейся в голосе надеждой. — Если нет, то, боюсь, будет сложно уговорить царя. И… Юнги бы не отправил тебя в Пасаргады, если бы хотел, чтобы ты был рядом в момент, когда он… Сокджин замолчал, не в силах подобрать слова. Иногда никакое красноречие не помогало. — Не знаю, — вздохнул Тэхён. — Я ведь не жрец. И боги Абисинда для меня незнакомы. Но я мог бы… Просто побыть рядом с ним. Даже если он будет ворчать и гнать меня обратно. В моей жизни было очень мало возможностей делать то, что я действительно хочу. Сейчас я могу гораздо больше. Но и этого мало… — Просто побыть рядом, — эхом откликнулся Сокджин. — Это так много, Тэхён: побыть рядом.***
Он думал об этом всю ночь и следующий день. Так что дважды ответил невпопад на вопросы своего владыки. — Прости, великий, я задумался, — повинился он. — Что занимает твои мысли, помимо насущных вопросов? — строго спросил царь. Сокджин крайне редко был таким растерянным во время обсуждения царских дел. А сейчас это вообще было недопустимо. — Расскажи мне. — Прости, — повторил Сокджин. И вдруг сделал то, что позволял себе ещё реже — уткнулся лицом в царские колени, благо, они были вдвоём. — Я так переживаю из-за Персеполя. У меня сердце не на месте. — Один прорицатель сообщил, что дворец выстоит, а второй, что найдёт решение, — напомнил правитель. — Я тоже много об этом думаю, Сокджин, но сейчас нам остаётся только верить в то, что они оба правы. Почему ты так переживаешь? — Я им верю, но… Прости, мои переживания неуместны для твоего советника. Но сейчас я просто человек, чьё сердце осталось в Персеполе. — Рядом с главой моей стражи? — в голосе царя послышалась улыбка, но взгляд оставался серьёзным. — В руках главы твоей стражи, — выдохнул Сокджин отчаянно и бесстрашно. Никто не осудил бы его, окружи он себя юными танцовщиками, но признать связь с равным себе мужчиной — это было другое дело. Однако, царь не осуждал. Сокджин был его верным советником уже много лет, за эти годы он не раз подтвердил свою верность. Но ведь за мантией власти царь тоже был человеком. И мог позволить своим верным подданным быть людьми. — Достойные руки, — сказал он, помолчав. — Он крепкий и сильный мужчина. Он умён и ответственен. Я рад, что ты смог в этом признаться. А сейчас поднимайся и давай продолжим заниматься делом. — Ты прав, — Сокджин кивнул, крепко сжав пальцы, чтобы успокоиться. — Ты прав, о царь царей. Каждый должен делать то, что может и что ему по силам. У каждого своё сражение. Давай продолжим, чтобы тебе не пришлось перекладывать на кого-то ещё часть моих дел. Хорош же я буду, если позволю простой тревоге сбить себя с ног. Давай продолжим.