Холодное лето 1953

19 июня 1953, Восточный Берлин. Генрих выходит на улицу и шагает не разбирая дороги. Сознание не фиксирует не то, что путь, даже погоду. Хотя это лето началось с нетипичных холодов. Всё не так. Нет. Генрих не видит, куда идёт, но готов думать о чём угодно, лишь бы не думать об услышанном. Иоганн, он же Саша, родной до последнего шрама, знакомый до последней сединки на висках сказал ему… Вытеснение, вспоминает Генрих термин. Сознание выпихивает информацию, от которой слишком больно, для обеспечения выживания. Если бы сейчас рядом свистели пули, это, как ни странно, помогло бы. Но стрелять закончили уже вчера. Вперёд, вперёд. Не думать. На работу завтра. Не думать. Господи, о какую мысль зацепиться, чтобы отвлечься? Все дороги ведут в Рим, все мысли к Саше. Генрих оказывается у небольшого сквера, ноги сами несут ближе. А потом он почти падает на скамейку, понимая, что заряд кончился. И не думать не выйдет. Ему даже не больно. И никаких эмоций тоже нет. Если бы он мог проораться, заплакать или разбить кулаки в кровь об стену, ему бы полегчало. Но не дано. Тянет закурить, но сигарет не-... А, есть. Он же выходя из дома сдёрнул с вешалки первое, что попалось под руку: кожаную куртку Иоганна. Генрих достаёт портсигар, собственный подарок Вайсу на Новый год, и закуривает. Сигарета должна остановить конец света. Пока он курит, точно не произойдет ничего. А вместо этого ощущается как поцелуй. Или как причастие. Генрих перестаёт вертеть портсигар в руках и прячет обратно в карман. Это место не хуже любого другого. Отрицать услышанное не выходит, значит стоит обдумать. Он прикрывает глаза и начинает вспоминать. Весна 1948. Вайс смотрит прямо в глаза и объясняет, что из-за работы не мог приехать, что начальство не одобрило ему запрос на приглашение Генриха в гости. А сам он не имел права выехать из Союза. Но теперь «я снова работаю здесь, и мы можем общаться. Если ты ещё хочешь, я пойму, если нет». Врал? Не врал? Генрих, ты же знаешь, что Иоганн умеет врать виртуозно. Он много лет работал и жил, и никто не знал его настоящих намерений. Никто, а там были люди куда опытней тебя, но не поймали его на лжи. Так может вопрос требует иной постановки? Говорит внутренний голос. Он собственный, но ощущается как собеседник. Альтер-эго. Генрих-редкая-сука. Пойми, продолжает он, для того, чтобы врать так, нужно верить в излагаемое. Поэтому вопрос не в том, когда он тебе лгал. А какую именно правду говорил. Рискнёшь вспомнить? Рискну. Если так, получается, что прийти ко мне было частью его задания. Потому что это единственное, самое логичное и простое, как бритва Оккама, объяснение, почему его начальство передумало. Потому что в январе ты, дурак, позволил себе выступить на нескольких собраниях с мягкой критикой действий властей. Или вот вспомним лето. Вы взяли лодку в прокат, погода была чудесная. Ты смотрел на невозможно красивого Иоганна и думал, как хочешь поцеловать, но нельзя, потому что это дружбу и закончит. А без Иоганна ты уже не мог. Одно счастье, жили вы вместе. Хотя пытка под названием «смотри, но не касайся» только усиливалась. Иоганн тогда, если подумать, смотрел как-то слишком пристально. Варианты прикидывал, не иначе. А вечером поцеловал. Дурак ты, Генрих. Настолько хотел поверить в привалившее счастье, что сразу захотел подтверждения. Тогда они и трахнулись. У Генриха уже был секс с мужчинами, оставивший послевкусием странную смесь посторгазменной неги и брезгливости. Пусть всё будет иначе, подумал он и решил отдать инициативу Иоганну. Пусть всё будет, как захочет он. Иоганн любил его долго и со вкусом, целуя, сжимая, вылизывая. Проверяя реакцию на каждое действие и зону. Будто настраивал дорогой музыкальный инструмент. Потом растянул и трахнул. Генриху не было стыдно. Ни в процессе, ни после. Самое позорное, тёмное и страшное о нём Саша знал и так. Степень обнажённости значения не имела. От пережитого, от неожиданности разделённого желания и облегчения, что его не оттолкнули, Генрих провалился в сон сразу после оргазма. Но даже сквозь почувствовал, как Иоганн вышел на кухню и вернулся нескоро, весь холодный. Почему? А потому что не Иоганн туда выходил. А разведчик Александр Белов, выполнивший часть плана. Генрих знал, кто его любимый. Но называл всегда Иоганном. Да и видел в нём Иоганна, чего уж там. Непростительная ошибка. В животе у Генриха скручивается тугой ком, он кашляет, но его не рвёт, просто сухие спазмы не дают нормально вздохнуть. К чёрту! Надо… надо вспомнить дальше. Он, конечно, не помнит каждый их раз. Но Иоганн часто проявлял инициативу, а на второй год начал время от времени просто касаться Генриха. Обнять утром, сжать плечо при встрече с работы вечером. Потрепать по затылку, когда Генрих лежит с температурой и гриппом. Это была необходимость для Иоганна? Или для Саши? Или просто маска, искусно зеркалящая потребность Генриха в прикосновениях? Нет ответа. Разговоры и споры. Уютные вечера, когда каждый читает свою книгу, а ноги на диване переплетены и накрыты общим пледом. Как теперь верить тебе, Саш? – Если ты сделаешь, как задумал, пойдёшь защищать рабочих и пытаться вытащить задержанных, это конец твоей политической карьеры. – Я к этому готов. – А я – нет! Тогда меня снимут с задания, и Иоганн Вайс прекратит своё существование снова. Навсегда. Прокрученный в памяти диалог будто запечатлён на плёнку. И через тысячу лет он не забудет лицо Иоганна. Саши. Ты это видишь? Спрашивает внутренний циник. Что именно, о мой аватар мерзавца? Он побледнел. Он проговорился. А если это был расчёт? Он врал много лет. При знакомстве – о том кто он, когда я спрашивал его оценку своих действий – хвалил, насколько я наци, при возвращении промолчал, что его задание — это я. Нашли тоже величину, блин. Он не врал, когда рисковал жизнью, чтобы спасти тебя во время бури. И приобрёл протекцию. Он не врал, когда оттаскивал тебя от грани самоубийства. И снова использовал меня. Ты не о том думаешь. Он делал это ради тебя. Выгода была второй, не первой. Его риск собственной жизнью был настоящим. Его забота и страсть. И кто из нас циник? Генрих трёт лицо ладонями. Уже сумерки?! Я люблю его. Сашу-Иоганна. Самого честного и порядочного человека в мире. Профессионального лжеца. И если рассматривать вопрос, идти ли воевать за чужие интересы, с перспективой никогда больше не увидеть Иоганна… то ну его, это счастье для всех. Оно похоже также невозможно, как социальная справедливость. Значит спасать будем то, что возможно спасти. Генрих возвращается домой уже по темноте. Свет в окнах не горит. Он тихо проходит на кухню. Саша дома. Сидит на стуле, еле уловимым силуэтом, почти сливаясь со стеной. Почему-то именно тишина и неподвижность убеждают на уровне чутья, что Саша не врал. Та фраза была случаем, а не расчётом. «И на старуху бывает проруха», – вспоминает Генрих русскую поговорку. Садится за стол. И спрашивает. – Что нужно делать?