Тихий Океан

      Всего и не упомнишь. Но Беляев самые яркие моменты на Тихоокеанских побережьях помнит, будто это было только вчера, а он снова юный и крылатый. Сегодня уже всё по-другому. Сегодня, спустя столько лет, по этим местам за ним неотступно следует Алексей, с нескрываемым восхищением в глазах озираясь по сторонам, не зная даже, за что уцепиться в первую очередь. Павел своим нутром, прекрасно его зная, чувствует, сколько в том копится вопросов, но тем не менее Лёша покорно молчит и не смеет отвлекать напарника от раздумий. Беляев сам про себя усмехается и всё-таки тихо рассказывает ему:       — Смотри, Лёш, вон там сопки, над которыми мы всегда летали… — он неопределённо машет рукой в сторону, где угрюмо темнели грозные холмы у побережья. — С той стороны такие же, только пониже. А там где-то, — он показывает на мутный горизонт воды, — там острова, там мы тоже летали.       Он-то до сих пор знает эту местность наизусть. Весь рельеф, высоту сопок и прибрежных скал, всё в памяти всплывает точной копией, стоит только закрыть глаза. А Лёша первый раз здесь. Ему всё незнакомо и всё интересно. Он только на Камчатке был раз, во время Юриного полёта. А Павел жил здесь добрый десяток с лишним лет, столько налетал, что даже спустя ещё почти десяток лет его здесь ничего не удивляет. Но чувства к этим местам остались прежними.       — И это оттуда ты летел на ручном насосе? — слышится тихий, с придыханием голос сбоку. Павел кивает.       — Было дело.       — И здесь летал вслепую? Представляю, какие тут туманы бывают…       — И не говори. Климат здесь… со своим характером.       Беляев скромно обходит стороной Лёшины вопросы про его авиационные приключения. От него это кажется больше риторическим вопросом, потому что он знает все эти истории чуть ли не лучше самого Павла.       — Летом здесь хорошо, конечно. Но осенью мне больше нравится.       Погода стояла пасмурная и очень ветреная. Они медленно от аэродрома подошли к отвесной прибрежной скале, где внизу был каменистый берег и сурово накатывали тёмные пенные волны. Далёкий водный горизонт безграничного Океана словно сливался с небом. Здесь, на скалах, жили сотни чаек и альбатросов, они взмывали над головой в сером небе и громко кричали.       — Не холодно? — Беляев оборачивается на Алексея. Тот настойчиво мотает головой. Было так ветрено, что воздух заставлял буквально захлёбываться, и голос другого было едва слышно.       — Такой красивый Океан! — восклицает Алексей, лишь взглянув вниз с обрыва.       Неспокойный Океан бушевал словно вместе с сердцем Беляева, это его суровая лётная погода и его состояние души. Они вместе были единым целым — с этими птицами, с серым небом, острыми скалами и могучим Тихим Океаном. Это всё его. Он после полётов спешил сюда, вставал на самый край и снимал фуражку, долго глядя в небо на плачущих чаек. А затем раскидывал руки и, позволяя себя поймать потоку порывистого ветра, словно был готов взлететь с ними и полететь над Океаном, и для этого даже не нужны самолёты.       В другой раз он обходным путём спускался к самой воде. Шторм не утихал, чайки всё так же волновались, а он скидывал с себя одежду и нырял в воду, сталкиваясь с волнами. Иногда вода была такой холодной, что на миг перехватывало дыхание, а волны скрывали его с головой, но всё равно раз за разом он бежал к воде, познавая характер Океана и принимая его на себя. Становясь похожим на него.       Вдруг из низких облаков выныривают три МИГа, один впереди и чуть сзади ещё два, и стремительно уходят на аэродром.       — Ух ты! — воскликивает Леонов, рефлекторно пригнувшись.       — Так смело летают в такой ветрище, — задумчиво произносит Павел, глядя вслед быстро уносящимся стальным птицам, будучи неуверенным даже, что Лёша его услышал.       Иногда он всё-таки признаётся себе, что скучает по самолётам, по дням на Тихоокеанском побережье. Они всплывают в памяти хорошими мимолётными воспоминаниями, но, тем не менее, Беляев ни за что бы не променял то, что сейчас нажил. Он растёт вверх, а выше авиации только космос. И хоть и хочется пережить снова те моменты, но со всем тем, что у него есть сейчас. Именно поэтому он снова здесь, и со своим напарником.       И он летел здесь, когда пришлось качать топливный насос вручную.       Он летел с тех островов на континент. До аэродрома оставалось около двухсот километров, а самолёт проседал, отставал от эскадрильи. Беляев скоро выяснил, что топливо, которого полно в баках, просто не поступает в движок. Тогда он стал качать его ручным насосом. Рука быстро устала, сил никаких не оказалось. Вспомнил, что сослуживцы не так давно спорили, можно ли совершить такой полёт, качая топливо собственными руками, и пришли к выводу, что нельзя. Это нисколько не обнадёживало. Это не было каким-то вызовом, не нужно было доказывать обратное, просто чертовски хотелось долететь живым. Тогда как никогда хотелось жить. Ради жизни и не такое можно сделать. Рука потеряла чувствительность, но сдаваться было нельзя — это будет фатально. И словно какая-то неведомая сила заставляла продолжать несмотря ни на что совершать эти спасительные качки. Он долетел, и на земле рука безжизненно повисла — ни поднять, ни пошевелить. И только благодаря этому спустя столько лет он снова стоит здесь, а не растворился в тёмных водах Океана вместе со своей крылатой машиной. Он не знает, что это тогда было, что его толкало на нечеловеческие усилия: какая-то сила свыше, кричащая, что ему нужно жить, просто необходимо ради особой миссии, или банальный инстинкт самосохранения, но в шлемофоне он услышал голос одного из пилотов эскадрильи.       — Я рядом, командир.       Надолго погрузившийся в раздумья Павел озадаченно оборачивается на голос. В глазах Алексея отражались и величественное небо, и бескрайний Океан, а смотрел он очень выразительно, искренне, и Беляев долго не мог понять, почему его воспоминания стали такими отчётливыми и ясными, что даже эти звуки, эти голоса пронзают память и врываются в реальность, звучат здесь и сейчас. Но сейчас это был точно голос Лёши.       — Откуда ты…? То есть… — растерянный Беляев задерживает взгляд на его глазах, и только тогда понимает, что всё то восхищение всё время было обращено к нему одному. И это ему сейчас действительно не показалось. Ни взгляд, ни голос.       Павел, в замешательстве не найдя что ответить, снова оборачивается на шумный Океан. Думает ещё с десяток секунд и наконец находит те нужные слова.       — Я тоже рядом, Лёш.       Он не первый раз командир. Но первый раз он чувствует это… по-особенному. С особым трепетом и ответственностью. Сейчас в его эскадрилье, в его экипаже только один человек. И с этим человеком он действительно готов пойти куда угодно и пройти всё что угодно, взять на себя за него всё, что бы ни пришлось, и не по должности, а по собственным чувствам быть за него ответственным. Быть рядом до конца.       Только вновь оказавшись здесь, он поймал себя на мысли, что давно предчувствовал его, ощущал где-то здесь, вот-вот он появится. А теперь эта мысль не даёт ему покоя. Особенно после той фразы.       Беляев с щемящим чувством в груди смотрел, как волны разбиваются о берег, иногда забывая как дышать в своих мыслях и грозных порывах ветра, а потом почувствовал, как сзади к его плечу робко прижалась чужая щека, а затем на него умостился подбородок. У самого уха проскользило дыхание. И стало гораздо теплее.       А вечером пришла непогода, хлынул косой дождь с ветром и всю ночь не утихал. Тем же вечером были беседы с бывшими сослуживцами, позвали послушать нынешних молодых лётчиков. Всё это затянулось допоздна, много всего накопилось за столько лет, хотя всего и не расскажешь ввиду секретности. Им выделили комнату, в которой когда-то жил Беляев, попросив уступить её на одну ночь лейтенанта, ныне живущего в ней. Притащили раскладушку, застелили. Оставили их наконец отдыхать. Павел уступил свою кровать Леонову.       Погасили свет, легли. Но чувствуют, что оба долго не спят. Дело ли это в огромной смене часового пояса или насыщенности дня, но… Павел всё лежал думал, подложив под голову руку, те мысли его не покидали. Наконец он всё-таки не выдержал.       — Лёш?       — Да? — слышится тихое в ответ.       — Откуда ты знаешь про ту фразу?       — Про какую?       — Ну… Ту, что ты сказал сегодня. «Я рядом, командир». Я ведь не рассказывал?       — Нет, Паш, ты о чём?       — Я когда летел с этим ручным насосом… Меня так эскадрилья поддерживала. А сегодня это сказал ты, и…       Леонов на кровати перелёг на бок и приподнялся на локте, внимательно посмотрев на Павла. Он не смел его перебивать. Беляев редко рассуждает вслух и совсем мало говорит, поэтому эти минуты были для Алексея на вес золота.       — Я просто думал тут весь день… — тем временем продолжал монолог Павел, уставившись в потолок. — Как будто всю мою службу ты был где-то рядом, я тебя ощущал всю сознательную жизнь, искал, ждал… Но не понимал этого. Я служил, а мне как будто чего-то не хватало, и я не знал чего, но интуитивно искал. Помню эти голоса в шлемофоне, как я на небо в одиночестве смотрел, мог надолго засмотреться вдаль без единой мысли, смотрел на своё отражение в стекле фонаря и видел не своё лицо… И ты, не зная этих переговоров, сказал мне ту фразу аккурат тогда, когда я думал об этом. Я сегодня вспоминал всё это, думал, сопоставлял. И понял наконец-то чего мне не хватало… Кого.       Повисла тишина. Лёша и шелохнуться не смел, затаив дыхание — только бы ни спугнуть это. Услышать эти мысли от Павла было особенным, сокровенным моментом, и сколько бы ни хотелось Алексею говорить об этом, он всё-таки молчал, ожидая, что тот скажет ещё, не сбивая его с мыслей. И только слышно было, как дождь хлещет по стёклам.       — …Ты прости, это скорее бредовые сонные мысли, — между тем после паузы продолжал Беляев, хотя сам понимал, что на деле сна у него ни в одном глазу. Просто не хотелось смущать Лёшу лишними выдумками. — Я здесь наверное больше предвзято надумал, притянул за уши. Но мне показалось это правдой. Ты не обращай внимания.       — А вот и никакой это не бред, Паша, — тут Леонов уже осмелился возразить и заёрзал на кровати, вплотную сдвигаясь к стене и хлопнув ладонью по матрасу. — Иди сюда.       Беляев слегка замешкался, но с раскладушки поднялся и прилёг на край напротив Алексея. Теперь они в полумраке смотрели друг другу в глаза: Павел — спокойно и мудро, но по-доброму, а Алексей — испытующе и трепетно.       — Я так не думаю, — уже полушёпотом произнёс Лёша. — Я тоже думаю, что ощущал тебя всегда. Когда рос, когда летал. Словно меня что-то поддерживало и наставляло, ну вот как ты умеешь… Так что если у двоих есть бредовые мысли, то не такие уж они и бредовые, пожалуй…       И тут Павел улыбнулся. Ласково так и искренне. Беляев нечасто улыбается, уж точно гораздо реже Алексея, но невероятно заразительно, и последний не сдерживается в улыбке и сам.       — Лёшенька, — тихо говорит он, глядя в искрящие голубые глаза, и у Лёши сердце пропускает удар, когда тот вдобавок кладёт ладонь ему на щёку, невесомо очертив её большим пальцем. — Я так рад, что ты есть.       И Лёша разулыбался совсем, Лёшу уже ничего не останавливает, а внутри разливается щекочущая теплота на грани с жаром. Наверное это тоже счастье. Он счастлив лететь именно с ним. Он знал об этом с первого момента, как встал вопрос об парных экипажах. И он в ответ плавно опускает ладони на щёки своего командира и прижимается лбом к его лбу, прикрыв глаза.       В этой вновь повисшей тишине, прерываемой лишь завыванием ветра и шумом дождя где-то вне их мира, уже и засыпается легче. И Океан внутри Павла становится по-настоящему тихим.