Пятнадцать лет

Сатору одиннадцать, и он выживает. Он лежит в больнице, неподвижный и бледный, его больше нет в городе, за защиту которого он поплатился неделями собственной жизни. Яширо хочет исчезнуть, покинуть место, потерявшее для него лоск без маленького паршивца, встревавшего в его дела, но — не может. Чем больше времени проходит, тем яснее и ярче оживает в его памяти воспоминание об их последней встрече. Хлопья снега, кружащиеся в необъятном небе, ещё не впустившим в себя весеннюю лазурь, догорающий закат, вода, чёрная наступившим вечером и потоком хлынувшая в лёгкие Сатору, попавшегося в ловушку. Его крик "я знаю твоё будущее", который спустя несколько месяцев стал звучать в голове Яширо криком "я знаю тебя". Тяжелее всего даются первые дни, когда надежда на пробуждение Сатору ещё не угасает. Гаку сам объявляет о происшествии в школе, его встречают взгляды, искажённые ужасом и неверием. Открывается фонд по сбору средств на оплату счётов за медицинское обслуживание, история школьника, ставшего жертвой неуловимого похитителя, будоражит прежде тихий городок. Со временем сожаления притупляются, школьные поездки в больницу становятся все реже и реже, пока не прекращаются вовсе. Факт того, что Сатору в больнице, все ещё маячит где-то на перефирии детских сознаний, но жизнь в городе идёт своим чередом, и мысли, прежде тяжёлые и невыносимые, рассеиваются, как поутру рассеялся бы ночной кошмар. И лишь Яширо продолжает приходить в палату, зная точно: нить Сатору не оборвалась. Непросто избавиться от этого отродья, изворотливого даже перед лицом смерти, самый холодный и буйный поток воды не смог смыть след, оставленный им в жизни Гаку. Сатору словно бдительный и добродетельный ангел, препятствующий разрастанию его греха, он всегда оказывается рядом, когда истинное "я" Яширо готовится показать себя, он удерживает его — но не ломает его. За месяцы, проведённые с ним, Гаку понимает, что Сатору стал для него игрой, любимой и увлекательной, с бесчисленным множеством развилок и выборов, каждые из которых ведут в неизвестность. Невозможность предсказать следующий ход мальчишки, неспособность прочитать мысли, роящиеся в его голове, делают игру желанной, заставляют Яширо углубляться в неё — и вот он здесь, сидит у его кровати и смотрит на его лицо, застывшее в своем затянувшемся сне. Яширо хочется смеяться, ведь, вопреки всему произошедшему, он чувствует себя проигравшим. Он ощущает себя более пострадавшим, чем Сатору, на мучительно долгие месяцы ушедший в лучшее место, ведь город пуст без него, в городе без него нет для Гаку места. Мужчина не мог сказать точно, когда именно в нём появился излом, в который кануло безвозвратно все счастье, когда-либо существовавшее в его жизни: быть может, он уже был рождён с ним, а, может, излом возник, когда он впервые ощутил божественную власть над жизнью, приобретая Спайса. Излом разрастался все шире, становился все глубже, но Сатору смог заполнить его. И теперь, когда его снова не было рядом, Яширо чувствовал себя... пустым? Не было никакого замещения для этого ощущения, оно ширилось и становилось острее, неспособное исчезнуть. Бардачок его автомобиля заполнили обёртки от леденцов, в голове воцарился беспорядок. Часто он чисто инстинктивно тянулся к карману брюк, надеясь отыскать там пачку сигарет, но затем одёргивал себя. Постукивание длинных пальцев по изголовью кровати Сатору или прикроватной тумбочке стало своеобразной азбукой Морзе, и Яширо надеялся, что однажды пальцы Фуджинумы шевельнутся ему в ответ. Сатору тринадцать, и Яширо впервые касается его. Это происходит само собой, руки Гаку инстинктивно находят себе путь под больничную рубаху мальчишки. Тело Сатору так естественно ощущается под подушечками его пальцев, что все мысли исчезают из его головы, и его сознание затуманивается. Размеренное жужжание капельниц сливается с его тяжёлым дыханием, и белые больничные стены становятся единственными свидетелями скрепления их связи. Казу и Осаму перестают заглядывать в палату к Сатору. Переход в среднюю школу расширяет круг их знакомых, и их мир больше не ограничивается больницей, в которой в глубоком сне заточен призрак их прошлого. Кэнья, Хиназуки и Хироми продолжают приходить. Они больше не питают себя ложными надеждами, перспективы пробуждения Сатору кажутся им сомнительными, но он ещё не становится их прошлым — или, по крайней мере, они убеждают себя в этом, вместе с собой впуская в палату жизнь, которая проходит мимо Фуджинумы, и морозную уличную свежесть. Яширо перекидывается с ними дежурными приветствиями и выражениями сожалений, он добросовестно меняет воду цветам, которые приносит Кэнья. Гаку с лёгкостью читает его взгляд: в нём застывают невысказанные слова и непрожитые сожаления, он, быть может, винит себя за прежнюю безучастность, за неспособность вспять повернуть время и предотвратить трагедию, после которого и его собственная жизнь оказалась подвержена изломам. Именно это обстоятельство побуждает его к тому, чтобы учиться на адвоката. Яширо наблюдает за его ростом и трудолюбивой учёбой и тратит силы, чтобы отвадить от себя подозрения молодого ума, глубина мыслей которого наконец-то предаётся всесторонней огранке. Сатору пятнадцать, и его организм растёт. Он становится выше, хотя это и не так заметно в положении лежа, на его подбородке проступает щетина. В голове мелькает мысль, что, должно быть, его голос уже не тот, что прежде, но подсознание Яширо все ещё видит Сатору одиннадцатилетним ребёнком, звонко смеющимся и громко спорящим, решительным, смекалистым, задумчивым — таким, каким он был четыре года назад, когда они разговаривали в последний раз. Он чувствует бессильную злость оттого, что паутинка Сатору колеблется, не переплетаясь с его собственной, острее становится его нужда в ответах, в одно мгновение перерастающая в нужду понимания и принятия. Гаку обнаруживает, что временами начинает растряхивать Сатору, взывать к нему, сцеплять во вспышке внезапной ярости зубы, не получая ответа, будто не он сам отрезал сознание мальчишки от своего собственного четыре года назад. Четыре чёртовых года, четыре года их жизней — и Яширо не может вспомнить ничего, кроме безмолвных больничных стен. Запах лекарств становится его собственным запахом, он готов ночевать в этом месте, если понадобится, но заставляет себя уходить. Кто издевается над ним больше — Сатору, отказывающийся просыпаться, или его измученное воспалившееся сознание? Сатору семнадцать, и Яширо сидит у его кровати и мурлыкает что-то себе под нос, успокаивая больше себя, чем его, невозмутимого в своем сне. Ему кажется, что он начинает бредить. Он не может вспомнить последние шесть лет своей жизни: они прошли для него, словно в тумане. Мужчина не в силах объяснить себе, что он продолжает искать в обездвиженном теле возле себя, которое потеряло всё то, что делало его похожим на Сатору. Теперь это кажется пустой оболочкой, неспособной наполниться вновь, и пустой оболочкой кажется себе и сам Гаку. Молчание давит на и без того истрепавшиеся нервы, и он говорит с ним — просто так, убеждает он себя, лишь для того, чтобы скоротать время, которое тянется так мучительно в этой проклятой больнице. Яширо рассказывает ему о себе, ведь теперь, подобравшись к его изобличению так близко, Сатору достоин того, чтобы знать правду. Гаку вспоминает детство и старшего брата, юность проносится у него перед глазами, как зыбкий мираж. У Фуджинумы уже не будет юности, думает он, быть может, это к лучшему — оставить незапятнанными свои лучшие годы, законсервировать чистые качества своей души в долгом сне. Яширо пропускает момент, когда рассказы становятся слишком откровенными. Сатору хороший слушатель. Сатору двадцать пять, и в нём начинает пробуждаться огонёк жизни. Врачи замечают лёгкое подёргивание его лицевых мышц по утрам, а показатели его состояния улучшаются. Яширо может поклясться, что нить над его головой, прежде истончившаяся, становится толще и чётче. Теперь она больше не кажется ему паутинкой, она простирается ввысь, словно спасительный канат, готовый вызволить Сатору из глубин мрака, поглотивших четырнадцать лет его жизни. Но он не просыпается, хотя жизненный огонёк и рассыпается крупицами многообещающих искр. Они вспыхивают то здесь, то там: тогда, когда начинают дёргаться во сне его веки, когда всё чаще наблюдаются инстинктивные судороги его мышц и учащение его сердцебиения. Яширо представляет, как он карабкается, карабкается вверх по своей нити, и чувство глубокого удовлетворения заполняет его грудь. В последующие месяцы состояние Фуджинумы продолжает улучшаться. От него отключают несколько приборов, не столь внушительными кажутся теперь аппараты, поддерживающие его жизнь, и рассматривается возможность амбулаторного лечения. Четырнадцать лет его забвения разбили вдребезги все надежды и перспективы его друзей. Все слёзы давно выплаканы, все усилия давно предприняты, и возвращение в их жизнь после такого срока кажется безжалостным танцем на пепелище их чувств. Сатору двадцать шесть. Гаку знает: теперь места в городе нет для них обоих. После стольких лет забвения Сатору не сможет найти себе место в переменившемся мире, прежние друзья покажутся ему незнакомцами, старые амбиции потеряют свои перспективы в новых условиях. Разуму одиннадцатилетнего ребёнка, заключённому в повзрослевшем теле, будет незнаком новый город, разнящийся с тем, который жил в его воспоминаниях. Единственным, кто поймет его, будет Гаку. Яширо — последнее, что помнит Сатору, единственное, что он будет знать в этом городе, как и сам Сатору — то немногое, что ценно для Яширо и удерживает его здесь. Пятнадцать лет пролетели для Фуджинумы одним мгновением, а для Яширо они были сродни вечности. Сатору гуляет в больничном саду, подставляя осунувшееся лицо солнцу и впуская в себя жизнь. В разлившемся море света, каждая частица которого, пропуская себя через листву садовых деревьев, разбивается маленькими сверкающими осколками, он выглядит умиротворённо и благородно, и Яширо чувствует трепетание в собственном сердце. Вот она — его дорога в рай, его путь к спасению, хватаясь за который всеми правдами и неправдами, можно смыть с себя затвердевшую корку прежних грехов. Сатору выглядит, как священный мученик, и улыбается так, будто не канули в небытие лучшие года его жизни. Он плачет, встречаясь с прежними друзьями, но эти слёзы — не оплакивание собственной судьбы, отрезавшей его от них и вырывшей между ними пропасть, игнорировать которую было бы глупостью, не следствие жалости к себе и ощущение предательства, а слёзы радости, и Яширо не знает, совсем не знает, что он чувствует, глядя на них. Он застаёт Сатору в больничных коридорах погружённым в собственные мысли, он часто встречает его в саду и, и чем бодрее становится Фуджинума, тем ярче разгорается в Гаку давно забытое чувство надежды. Его собственная паутинка, кажется, устремляется далеко ввысь, готовая вознести его на небо. Яширо... любит его? За пятнадцать лет он так и не разобрался с собственными чувствами. Он вспоминает, как Сатору в последний раз разговаривал с ним в машине, открываясь ему, и картинка в его голове не имеет ничего общего с изображением настигшей его реальности: Фуджинума так близко, он может подойти к нему, может дотронуться до него, но одновременно ощущается ещё более далёким, чем прежде. И Гаку не понимает, откуда берётся в груди это удушающее чувство — ведь, в конце концов, он должен быть удовлетворен происходящим? Он убеждает себя в этом — он ведёт себя так, как требует сценарий, подстраивая очередную ловушку, — но... ...Сатору двадцать шесть, и город принимает его. Их жизни разделяются в судьбоносное мгновение последней схватки, и, стоя на крыше, Яширо видит, как Фуджинума подмигивает ему, как когда-то подмигивал ему он сам. Гаку не понимает, когда он успел потерять его, ведь он был рядом все пятнадцать лет. Что-то ускользает от него, пропадает безвозвратно, Сатору словно видит что-то, что не может видеть он, заглядывает дальше, чем может заглядывать кто-либо ещё. Ему нужно злиться, ведь его цель ускользнула от него, вместе с пятнадцатью лет собственной жизни забрав и пятнадцать лет жизни Гаку, но впервые от осознания собственного проигрыша в груди Яширо становится легко, как не было никогда прежде. Сатору не разочаровал его. Ни разу не разочаровывал. Нить Гаку обрывается.