Два лжеца

Прикосновение к чужим волосам уже истерлось из памяти. Цзинь Лин уверен, что оно было. Что когда-то ему дозволялось перебирать и сплетать (или скорее уж путать) тяжелые пряди. Но кончики пальцев не помнят, какими эти пряди были наощупь. Тогда еще это не казалось важным. Был солнечный свет, пение птиц, ничего не значащая болтовня. Цзян Чэн, усталый после тренировки, в распахнутой на ключицах рубашке, с распущенными взмокшими волосами, вьющимися в крупные кольца — не от природы, а потому, что владелец все время забирает их в тугой пучок. Это было. Теперь — не так. Наверное, сам Цзинь Лин больше всех изумился бы, если бы ничего не изменилось. Он повзрослел. И глупые детские игры с тяжелыми прядками волос в новом свете обретают новые оттенки. Нельзя прикасаться. Он опускается на колени в траву, изображая готовность ждать, пока Цзян Чэн закончит омовение. Лжец. Именно ждать он уже совсем разучился. Поэтому не может остаться в стороне, и сквозь стыдливо опущенные ресницы рассматривает чужое тело. — Дядя, — зовет он еле слышно. Сказать нечего. Они виделись только сегодня утром. Но, чтобы продолжать дышать, нужно добиться, чтобы вопросительный взгляд скользнул по лицу. Цзян Чэн оборачивается, вскидывая голову. Безо всякого волнения: он мужчина перед другим мужчиной, какие тайны здесь могут быть, кроме побелевших шрамов, уродующих шелковистую кожу. Но шрамы Цзинь Лин тоже уже видел. Плотные полы ханьфу запахиваются перед его носом с резким хлопком. Словно двери, в которые запрещено теперь подглядывать. Ткань должна липнуть к влажному телу. Волосы рассыпаются по плечам Цзян Чэна. Нельзя — нет ни единого приличного предлога, чтобы прикоснуться к ним. — Холодно, пошли, — жёсткая ладонь вздергивает Цзинь Лина на ноги. Это самое большее, на что можно рассчитывать. Он уже мужчина и невозможно глупо, по-детски прижаться к боку Цзян Чэна, пряча лицо у него на груди. Он уже мужчина и чувствует новые желания. Да, все еще обнимать, плотно обхватывая руками за плечи. Но уже по-взрослому, сжимая бедрами чужую талию. Да, снова пропускать между пальцев шелковые пряди волос. Но на правах не ребенка, а любовника. Все это настолько хорошо, что от фантазий сохнет во рту. Настолько несбыточно, что сердце замирает, а потом срывается тревожным галопом. Цзян Чэн не снимает с руки Цзыдянь, когда спит и когда плавает в пруду. Цзинь Лин дорисовывает эту картину лёгкими мазками кисти: не только во время сна, но и во время утех. Как оно будет ощущаться, касание там внизу жестких пальцев и согревшегося о них кольца? Придется ли дяде снять его, чтобы проскользнуть пальцами в... Цзян Чэн тоже лжет ему. Обещает жестоко карать, а потом касается почти неощутимо. Можно нажимать и нажимать пальцами там, где запечатлелось чужое прикосновение, но все равно не найти синяка. Не ощутить фантомной боли. Цзян Чэн не оставляет на нем следов. Ни удара, ни ласки, ни дешёвых постыдных побрякушек. Словно синевато-серый ночной туман в саду. Обволакивает запахом воды — никакого цветочного масла, никаких благовоний — и растворяется, оставляя в одиночестве. И Цзинь Лин сам покупает себе серебристые тяжелые кольца. И касается себя под одеждой, нарочно задевая металлом чувствительную плоть. Сам прокусывает губу, не дождавшись напористого злого поцелуя. И выводит на бедре узоры, размазывая еще теплое семя. И продолжает бессмысленно звать: — Дядя, — даже если сказать совершенно нечего. А Цзян Чэн смотрит в ответ и знает. Знает и злится. Знает и однажды должен будет сдаться. Когда лжи станет слишком много для них двоих.