Купина

Камерарий двигается, как человек, у которого ноет всё тело. Идёт он медленно, но не теряет ни капли своей грации. — Разве это не раздражает? — спрашивает он, останавливаясь посреди маленького прогулочного двора на территории больницы. — О чём вы? — уточняет Лэнгдон, подходя ближе. — О надзоре, профессор. — Камерарий кивает в сторону двух гвардейцев, стоящих в нескольких метрах. Лэнгдон окидывает взглядом двух мужчин в строгой одежде и пожимает плечами. — Боюсь, я не ощущаю это так же остро, как вы. Или за прошедшие дни я слишком привык к излишнему вниманию. — Он тихо усмехается. Выходит как-то нервно. — Профессор, — выдыхает камерарий и в его голосе проявляется тон разочарованного наставника. — Это контроль, а не внимание. Может присядем? Лэнгдон следует за ним к ближайшей лавочке и всеми силами сдерживает себя, чтобы не предложить камерарию помощь. Его боль слишком очевидна. Наверное, не стоило приходить к нему, а просто уехать обратно домой. Забыть и всё. И можно было бы не сносить взгляды Виттории и нервничать весь день до прихода в госпиталь. Но проведать камерария казалось правильным и с этим ничего нельзя сделать. — Вам не кажется, что вы сами виноваты в том, что вас так контролируют? — спрашивает Лэнгдон. — В конце концов вы совершили страшное преступление. Камерарий закатывает глаза, но практически мгновенно себя одёргивает, снова возвращаясь привычное спокойствие. — Я этого и не отрицаю, но, очевидно, моя цель достигнута — больше я ничего не сделаю. Можно было бы позволить мне хоть иногда оставаться наедине с собой и Богом. — Он разводит руки в стороны приятным глазу жестом. Открытые ладони, словно так и просят внимания. Им не хватает повязанного розария или простого распятия. Лэнгдон тушуется, теряясь в этом чувстве. Даже после всего произошедшего камерарий окутан благочестием с головы до ног — грубить ему кажется невозможным, просто преступным деянием. — Вы преступник… — всё же выдыхает Лэнгдон. Взгляд камерария пронизывает. От такой внимательности становится не по себе, но зелёные глаза кажутся достаточно спокойными и это хоть немного, но успокаивает. — Профессор, почему вы говорите так, словно это может меня оскорбить? — Он поддаётся ближе, вторгаясь в личное пространство с непоколебимой уверенность. — Я не заслуживаю такой тактичности с вашей стороны. Вы всё ещё очень добры ко мне, не смотря на совершённое мой. — Падре, — обрывает его Лэнгдон, выставляя руку. Камерарий улыбается и отстраняется так же легко, как приблизился. Он склоняет голову к плечу, и ветер касается его волос. Пряди выглядят небрежно, но так кажется только, если сравнивать с той идеальной причёской, что было у него раньше. — Смею предположить, что я уже не падре и сана меня лишили. Лучше обращаться по имени, — говорит он и тихо смеётся. Лэнгдон морщится, думая, что теперь подступиться к одной из причин его визита будет одновременно и труднее, и легче. Камерарий кажется ещё на крыше смирился со своей смертью, но уйти из земной жизни он явно хотел на своих условиях, хоть и практически не сопротивлялся, когда ему заламывали руки. — Профессор, вам не стоит так мучаться. Я знаю, что вы пришли обсудить мою судьбу. И ваше внимание мне очень приятно. — Такая проницательность не удивляет, но пугает. Неприятно понимать, что перед камерарием он, как открытая книга. — Вы знаете, что с вами будет? — без лишнего промедления спрашивает Лэнгдон, зная, что если ещё немного подождёт, то точно больше не сможет решиться. Не когда у камерария такой болезненный, но благосклонный вид. — Нет, — легко отвечает он, — но я знаю, как карают убийц и террористов и ещё знаю насколько Ватикану дорога его репутация. Особенно после недавних событий. Лэнгдон кивает. Он и сам прекрасно понимает двойственность положения камерария: его могут судить, обнародовав всю подноготную, или без шума казнить в одном из древних тайных залов. То, что все считают его мёртвым, совсем не помогает делу. Карло Вентреска, кажется, уже сам считает себя мёртвым. — Знаете, даже если вы пришли только убедиться, что я понесу наказание. Не взирая на это, я искренне рад вас видеть, профессор, — говорит он, и на лице отражается печаль, светлая и чистая настолько, что её хочется прикрыть руками. — Сейчас без отвращения со мной разговариваете только вы и Бог. — Не слишком ли высокое положение для меня? — усмехается Лэнгдон излишне нервно, и ловит взгляд камерария. — Ничуть, профессор. — Он склоняет голову, не отводя глаз. Выходит интимно. Камерарий с самого начала, с самой первой встречи притягивает к себе всё внимание. И сейчас, когда он так пытливо смотрит, легче совершенно не становится. Лэнгдон окутан им так, что не вздохнуть. — Профессор, — зовёт камерарий и неожиданно на его лице прорезается такое горе, словно боль от ран физических и душевных напоминает о себе разом. — Признаться честно, мне кажется, что Бог больше не готов меня любить. Я совершил насилие не только над другими, но и над собой — я заслуживаю наказания и расправы, хоть и о содеянном не жалею. Уверенность камерария в своих словах теперь не восхищает, а пугает, заставляя все внутри сжаться. Как тогда в вертолёте, а позже в капелле. Словно он перестаёт прятать своё отчаянное безумие. — Простите меня, это было лишнее. — Камерарий сочувственно и мягко улыбается. — Одиночество плохо влияет на мою разговорчивость. Не стоило делиться этим с вами. — Почему не стоило? — осторожно интересуется Лэнгдон, понимая, что задеть его этими словами не хотели, но именно они заставляют вспомнить разницу их положений, похожую на ужасную пропасть. Камерарий откидывается на спинку лавочки — на лице его мелькает чистое блаженство. Он отвечает, прикрывая глаза: — Не многие верующие способны поговорить со мной на эту тему. Даже многие рукоположенные в сан. И я не хотел вас этим оскорбить, профессор. Хотя, возможно, именно вы, как человек науки, сможете успокоить меня лучше других. — Не уверен, что хорошо справляюсь с этим. — У меня тут не самый большой выбор кандидатов для беседы. — Камерарий смеётся. Сейчас он более раскованный, чем был в первый день знакомства: может, тогда на него влияла усталость предыдущих недель, может, сейчас в нём говорит тоска по общению. Когда Лэнгдон шёл к нему, он хотел узнать больше об иллюминатах, о плане, о личности ассасина, спросить оправдала ли цель средства и всех жертв — и сейчас на эти вопросы он уже не решится, хотя камерарий ему вероятно всё расскажет, ничего не утаив. И это уже будет похоже на допрос. Или на исповедь. Что больше придётся по душе камерарию. Сам Лэнгдон считает, что не подходит ни для первого, ни для второго. Рядом с этим мужчиной он, кажется, не в состоянии разумно мыслить, прощая ему любые грехи, даже понимая всю их тяжесть. Сейчас, когда всё разрешилось, Лэнгдон на него почему-то совсем не злится. Наверное, камерарий даже на его гнев реагировал бы со смирением, искренне извинился. Подставил левую щеку, но так бы и не раскаялся. — Профессор? — Да? — Позвольте взять вас за руку? — просит он и предлагает свою раскрытую ладонь. Она застывает в воздухе, ожидая ответа. Лэнгдон бросает взгляд на двух гвардейцев, наблюдающих за ними, и в полной мере понимает фразу про надзор. Но ему нечего терять — он может позволить себе вольности. Лэнгдон берёт камерария за руку, переплетая с ним пальцы. Ладонь у него прохладная, а хватка уверенная — нежности ей не достаёт, но желание контакта слишком очевидно. — Благодарю, — тихо говорит камерарий. Лэнгдон никогда не чувствовал такой близости от простого касания, но Карло вкладывает в это свои сакральные смыслы: они оказываются ужасно заразительны. Что дыхание перехватывает. Лэнгдон изворачивается и легко касается его костяшек. На обнажённом от больничной пижамы запястье различим тонкий красный след, как браслетик. Камерарий замечает его взгляд — руку не вырывает, но мягко улыбается. Он орудует своими эмоциями, как изящной шпагой и перебирает их, как карты. Прежде чем Лэнгдон решает спросить, он отвечает на незаданный вопрос: — В первые пару дней я вёл себя не очень спокойно. — Не слишком ли жестоко подобное? — Вы так милы, — повторяется камерарий. И когда он продолжает, в его словах появляется лёгкая ирония: — Я опасный преступник. Жестоко было бы вводить мне рокуроний, например, и смотреть, как я мучаюсь, а не просто привязывать к кровати. — Вы так шутите? — уточняет Лэнгдон, смотря, как на губах камерария появляется хитрая улыбка. Видимо, к этому нужно будет привыкнуть. — По крайней мере, пытаюсь. Так плохо выходит? — Карло перехватывает его руку и подаётся ближе. Они словно в позе для вальса: Лэнгдону будет достаточно положить ладонь ему на талию для завершения. — У вас специфический юмор. — Обычно так говорят, когда не хотят обидеть. Лэнгдон смеётся, даже не пытаясь сдержаться; на сердце становится легко и приятно. Он чувствует, как теплеет ладонь камерария от контакта кожа к коже, как сам камерарий неуловимо, но становится более открытым. С него спадают маски благостного клирика и расчётливого преступника. Камерарий смотрит куда-то ему за спину, в сторону корпуса больницы — Лэнгдон тоже оборачивается и видит медсестру, идущую в их сторону. — За вами? — всё же спрашивает он. — Больше не за кем, профессор, — кивает камерарий и встаёт, нехотя разъединяя их руки. Лэнгдон поднимается вслед за ним и замирает напротив, смотрит, как медсестра скромно останавливается около гвардейцев: не торопит, но напоминает. Камерарий поправляет больничную рубашку. Ткань непослушная — одежда слишком свободная. Он окидывает Лэнгдона нечитаемым взглядом, кажется, собираясь с силами. Ему достаточно пары секунд промедления. И, преодолев расстояние, он заключает Лэнгдона в крепкие объятья, укладывая подбородок на плечо. Камерарий шумно выдыхает; ещё свежая рана его совсем не остановила. Он прижимается к Лэнгдону так, словно держит в руках запретный плод, изнывая желанием. — Профессор, — его шёпот пронизывает до костей, — клейма отдали вам? — Только последнее, Карло, — отвечает Лэнгдон и обнимает его в ответ, чувствуя ладонями полосы бинтов на спине. — Так тоже хорошо, — слышно, как камерарий улыбается. Его волосы вскользь касаются щеки, оставляя после себя щекочущее ощущение. Лэнгдон смотрит, как он складывает виноватые руки ладонь к ладони и поджимает губы. — Поцеловать не хотите? — Не смогу, профессор. — Карло качает головой, но бросает пронизывающий взгляд. Лэнгдон решает не говорить, что это вообще не ответ. И не отворачивается, смотря, как камерарий идёт к входу в госпиталь. Его сопровождают надзиратели. Кажется, даже боль не помешает ему взойти на эшафот гордо и уверенно.