Kunst

      Немецкий – превосходный язык. Каждое слово в нём звучит, подобно удару молота, гром которого устремлён напрямик из уст говорящего в небеса, бросая вызов живущим там богам. На это способны лишь немцы. Ни англичане, ни французы, воспевающие в поэзии мистическую неземную красоту. Немцы познали главную истину. Настоящее искусство сочится в мир из пламенеющих недр Земли. Родина искусства – Ад.       Мастер обожал немецкий язык. На нём творили гении: Гёте, Швейцер и Ницше... Их дьявольские песни волновали душу Мастера. Внимая им, он весь покрывался мурашками, но только Его песня доводила до истомы.       – Der Meister, – мелодичный, резковатый, чуть шипящий на звуке «r» голос раздался у самого уха.       Мастер расслабленно выдохнул, запрокидывая голову на подушку. Он лежал в мягкой постели, облачившись в домашний халат. Впрочем, халат скрывал наготу лишь слегка: полы его были распахнуты. Ткань укрывала только крепкие плечи. Руки же его были связаны за спиной тугим бичом.       Над ним склонился мужчина, его ровесник, необыкновенной, дьявольской красоты. Луна лишь слегка очертила продолговатый и твёрдый овал лица, подсвечивая высокие скулы и дуги бровей. Поглощённые негой тихого безумия, глаза блестели даже во тьме. Тонкие губы растянулись в загадочной улыбке. Мастер был поражён этим мужчиной, а потому лишь кротко и благоговейнно лежал под ним, свободно расставив в разные стороны ноги. Он был в Его власти: власти пылкого дыхания, опаляющего взмокшую шею, и пальцев, настойчиво и ритмично двигающихся внутри него. В конце концов, во власти Его слова. Если Воланд скажет ему забыть всё, что было в прошлом, он забудет. Ради него он отрёкся от старого имени, ибо оно не звучало также благозвучно, как немецкое «Der Meister».       Мастеру безумно нравилась эта неспособность двигаться. Странное дело: он даже не находил сил сказать хотя бы слово. Мысли путались. Впрочем, ни в словах, ни в полёте фантазии не имелось сейчас смысла. Самая сокровенная его мечта наяву плясала перед ним во тьме. Она улыбалась и ласкала его.       – Считайте до десяти, – Воланд продолжал обращаться к Мастеру на «вы», что дразнило и волновало того не меньше прохлады неторопливых поцелуев, покрывающих его ключицы.       – Eins, – прохрипел Мастер, невольно вскидывая ноги. Жгучий импульс заставил всё тело подорваться с раскалённой постели. Жуткий жар скопился внизу живота, и Мастер, стыдливо отворачиваясь от жадных глаз напротив, прикусил губу, но продолжал считать: – Zwei...       Они не в первый раз проворачивали подобную игру. В каждую цифру они вкладывали особое значение. Счёт от одного до трёх означал химеру удовольствия: пока то было слабым, но стремительно накалялось. Произнося «drei», Мастер с упоением нырял в бездну истомы. В тот момент ласка пальцами прекратилась. Крепко удерживая одной рукой бедро Мастера, а другой – его поясницу, Воланд проник в него. «Vier» сорвалось с уст вместе с несдержанным протяжным стоном. Мастеру вмиг стало неловко, что кто-то мог их услышать.       – Не стесняйтесь, за любовь не должно быть стыдно, – слова эти прозвучали без акцента.       Воланд сделал сильное движение тазом вперёд, погружаясь до упора, заставляя партнёра выть от страсти.       – Fünf, – раздалось смазанно, когда губы Мастера соприкоснулись с чужими и до безумия желанными. Даже самое мимолётное их касание путало мысли, а настоящий, глубокий и такой страстный поцелуй мог заставить бросить на кон всё, что прежде было известно о жизни и об искусстве. И сделать это, когда счёт достигал шести: – Sechs!       Воланд ускорялся, чем громче делались стоны. Пружины кровати неумолимо скрипели под безжалостной спесью двух тел. Мастер неустанно вскидывал голову, с тяжким вздохом, когда удовольствие, стянутое лёгкой болью, жгло его изнутри. Воланд тогда наклонялся к его шее и слабо, но порывисто, кусал её.       Ухватив со всей силы крепко оба бедра Мастера, Воланд стал резче толкаться, что всякое новое движение сбивало озвученный счёт. Мастер жмурился, судорожно проговаривая уже пройденные цифры, пока горло не сковало удушье. Тогда, жалобно и надрывно, Мастер выкрикнул:       – Siben, acht!       Эти цифры, озвученные разом, означали рывок к настоящей истоме, к которой оба стремились. Она была близка, как близки были клетки их кожи, скреплённые в объятиях. Воланд рванул вплотную к Мастеру, и тот всем телом выгнулся, вжимаясь в чужое туловище. Ноги его обняли поясницу Воланда. Под ускоренные толчки, прозвучало с хриплым рыком: «Neun».       Пружины рыдали. С диким рёвом матраса в воздухе раздалось последнее надрывное:       – Zehn!       Воланд отстранился. В тот момент Мастер наконец вздохнул свободно и смог раскинуть прежде стянутые руки. Но первое, что он сделал, как только его руки обрели свободу – обнял ими лицо Воланда, сливаясь с ним злым, нетерпеливым поцелуем. Мастер закрывал глаза, доверяясь любви, ибо знал: Он есть. Он рядом, кто бы что ни говорил.       «Он есть!» – думал Мастер, отстраняясь, и обессиленно валясь на кровать. Та уже не была, как прежде, мягкой и слегка скрипучей.       Он улёгся на жёсткую больничную койку, обжигая кровью, сочащейся из ладони, сорочку. Веки тяжелели, и Мастер, тяжко вздыхая, произнёс в немую глушь комнаты:       – Как же я устал доказывать...       С этой мыслью Мастер провалился в сон. Тем временем Луна смеялась сквозь решётчатые окна, озаряя холодную стену, где кровью было написано:       «Он есть».