Левиафан

Александр содрогнулся от толчка в колено и проснулся. В ушах зазвенело. Он сел прямо и уставился в пол перед собой, на мелькающие ноги выходящих и входящих, пытаясь собрать воедино мозаику реальности. Где он? Ага. Метро. Вечер. У него при себе рюкзак с нотными тетрадями, немного мелочи, проездной — и прекрасная музыка внутри головы: удивительно гармоничная мелодия, обрамленная дивным пением, раскатистым, тягучим и доносящимся будто из-под земли. От нее дрожат колени, тело сковывает параличом сосредоточения, а горло сдавливает до невозможности вздоха. Но эта мелодия — лишь сон. Царапающий душу, прекрасный и раздражающий одновременно. Повторяющийся сон. Александр вздохнул, провел ладонью по сиденью рядом с собою, чтобы опереться, сменить положение на более удобное, — и отдернул руку, морщась. Влез во что-то мокрое! Взглянул на пальцы, прищурясь, поднес к носу: вода. Обычная вода, только по запаху чуть застоявшаяся. С чужого зонтика натекло? В ушах послушно зашумел дождь, но лишь на секунду: вой набирающего скорость поезда безжалостно затмил собой и мысли Александра, и разговоры, и шорохи, исходящие от пассажиров. Александр снова закрыл глаза — и ощутил себя одним в гудящей темноте. Как же он устал. Последние два месяца он только и делал, что катался от одной станции к другой на метро. Не от скуки или безделья — он сочинял музыку. Точнее, искал в реальности ту самую мелодию-из-сна, настолько прекрасную, что сердце сжималось от одной мысли: как это ее слышит только он? Александр целыми днями слушал чириканье птиц, смех и разговоры прохожих, песни уличных музыкантов, шелест капель и градин, рокот грозы — и, уловив знакомые отрывки или созвучия, записывал их себе. Но с каждым днем он все больше убеждался в двух вещах: во-первых, та самая мелодия-из-сна стирается, ускользает, как только он пробуждается. Звон в ушах — и как будто ничего и не было. Поэтому поиски похожих элементов в реальности — это путь вслепую. А во-вторых, он, похоже, начал сходить с ума. Ведь спустя месяц от первого сновидения случилось странное. Сперва из наушников, затем — из колонок компьютера и, наконец, из папок с еще немыми нотными записями исчезла часть нот. То есть, совсем, наглухо. Как будто их никогда не существовало. Это совпало с моментом, когда он сумел добыть из сопротивляющейся памяти первую часть мелодии-из-сна. Обрадовался, воодушевился — а на следующий день обнаружил… это. Оно лишило его заначки — ушла на пару новых наушников, но без толку, — и возможности писать музыку в компьютерной программе. Но так происходило только у него дома. Слух Александра тоже не изменился: просто вся его аудиоаппаратура вдруг перестала воспроизводить некоторые частоты. Музыка, звучащая из наушников и колонок, с тех пор исказилась и словно бы опустела. А ноты… черт возьми. Под нижней папкой в тот день натекла большая лужа, мутная и синеватая от чернил. Ладно. Понятно. Наверное, воду разлил и не заметил, неудачник криворукий. Наверное, она как-то повредила и звуковую плату. До стипендии не заменить. Но поиски надо продолжать во что бы то ни стало. Александр сперва продолжил работать у друга, в его домашней студии, а затем — в городе, на устаревшей, но надежной нотной бумаге, тщательно следя, чтобы вода не оказывалась с ней рядом даже в запаянной бутылке. Так и пересел с велосипеда на метро — намного быстрее, и руки свободны. Можно писать всегда и везде. А уж метро действительно переполнено всевозможными звуками. Только вслушайся — и найдешь что угодно! К тому же, Александр любил полагаться на случайность: она много раз приводила его к неожиданным, но верным решениям в композиции музыки. А значит, нужно как можно чаще менять локации, выходить на случайных остановках, подслушивать и, главное, поменьше спать. Мелодия-из-сна прекрасна, но ненавистна; ее утрата взбудораживает, доводит до ярости, заставляет рвать неудавшиеся, незаконченные нотные цепочки — неважно, насколько продвинулся поиск, — и приходится начинать сначала. — Тебе бы поспать. В зеркало давно смотрелся? — сказала Ира, сестра Егора, когда Александр в очередной раз зашел к другу оставить новые композиции для записи. Кажется, они говорили не далее, чем час назад. Сегодня вечером. Александр тогда потрогал нижние веки и поморгал. Спать не хотелось. Спать… нельзя. — Я спал. Вчера. Не могу больше. Прости, не могу. Ира смахнула с уха апельсиново-рыжий окрашенный локон и оперлась плечом о наличник входной двери. — Осторожнее. Так многие великие люди сошли с ума. Гнались за идеальным, не видя, сколько хорошего уже сделали, и однажды — пуф! — она надула щеки и резко развела пальцы, сцепленные в замок. С ней было сложно поспорить. В поисках той самой мелодии-из-сна Александр написал уже дюжину новых песен. Получалось великолепно, но… каждый раз, когда он ощущал, что близок к разгадке, в голову вселялись вкрадчивые, тонкие, холодные щупальца. Они заставляли изменять ход мелодии. Они отключали мысли. Александр как будто выпадал из реальности — а потом пробуждался и не верил, что это написал он сам. Слишком идеально. Дрожат колени, захватывает дух. И чуточку пугает. Что-то запредельное творит через него — и следит за ним, терпеливо дожидаясь, когда он снова возьмется за тетрадь и ручку. Знакомое состояние. Но до сих пор оно не было настолько навязчивым. — Это я-то великий? — криво усмехнулся Александр, вовсе не страдая от ложной скромности. — Ну не я же пишу такую музыку. Хотя решать тебе. Заходи на днях, послушаешь мою партию. Егор написал слова к предыдущим трем песням... Куда ты смотришь? Александр качнул головой и поморгал. В глазах защипало, точно туда попала морская вода. — Просто задумался, — ответил он. — Хорошо, я зайду потом. Может, завтра. Пока, Ира. — Пока, — подозрительно ответила она и обернулась, прежде чем закрыть входную дверь. Но там ничего не было — для нее. Просто… из неосвещенного коридора словно кто-то смотрел. Кто-то или что-то… если не сама темнота. Едва дверь закрылась, Александр нервно повел плечами и сунул руку в карман. Ага. Мелочи хватит на кофе, а к завтрашнему утру на карту придет стипендия. В другом кармане — проездной на метро. В рюкзаке — нотные тетради в двух пакетах и запечатанная вода в пол-литровой бутылке. Дома в холодильнике — пять бутербродов. Или четыре. До завтра должно хватить. Что ж, пора домой. Александр шагнул к пролету, и тут кроссовки противно чавкнули. Он глянул вниз: прямо у двери квартиры Егора натекла блестящая лужа. Александр стоял в ее центре. Вода была мутной, с примесью земли, точно из грязного пруда. Что за черт! Он осторожно выбрался из лужи и не оборачиваясь поспешил вниз по лестнице. На улице шел дождь, и это его успокоило. Мало ли, влез в лужу, потом просто забыл… Александр немного постоял под козырьком подъезда, затем трусцой, по «зеленой волне» светофоров, пересек несколько улиц и нырнул в желтоватый зев спуска в метро. Он пробился сквозь редеющую толпу — и приткнулся на сиденье в последнем вагоне, у стенки. Там и покачивался в вязкой дремоте, дразнимый смутной идеей: «Шум электропоезда — последнее, чего не хватает той мелодии. Остальное — в новых песнях... Отлично! Вот это хорошая мысль! Дома соберу все воедино...» Шум. Гул и шорох, точно что-то огромное ворочается глубоко под городом, и комковатая земля, шурша, скатывается по чешуйчатой спине в стороны и вниз. Что-то приближается. Под метрополитеном журчит вода. Дернувшись от толчка в колено, Александр проснулся. Где он? Ага. Метро. Вечер. Знакомый звон в ушах. Дом уже совсем близко. «Еще пара станций, и все закончится», — подумал Александр и снова приткнулся виском к стене вагона. Накрылся курткой, закрыл глаза... Он проснулся поздно ночью, один в вагоне. Протер глаза. Из освещения — белые точки звезд. Звезд? Неужели это наземная линия? Но как? Он же садился на другую! Электропоезд несся сквозь черноту, не сбавляя скорости. Александр взглянул на часы — без тринадцати четыре. Еще лучше. Его должны были высадить из вагона три часа назад. Сонливость как рукой сняло. Судорожно дыша, он припал к стеклу, и изо рта вырвалось белесое облачко. Оно тотчас распласталось по стеклу и истекло конденсатом, точно слезами. Черт, как же здесь холодно. Александр попытался закутаться в куртку — промокла насквозь! — и откинул ее прочь. Его затрясло. Опять вода! Что происходит? Где он? Сквозь шум и грохот поезда вдруг пробилась та самая мелодия-из-сна. Александр затаил дыхание, стискивая плечи деревенеющими пальцами. Температура неуклонно опускалась. Свет звезд смазался в бесконечную кинжальную полосу. «Теперь... мы слышим... тебя». И, что бы это ни было… оно говорило с ним в голове. Холодные, тонкие, вкрадчивые щупальца — те самые, — с каждым слогом касались его и отступали, точно бесконечно тревожное море. Нет, это даже не голос — это переливы той самой мелодии-из-сна, созвучия, напоминающие речь, как завывания скрипки в умелых руках походят на стоны или далекий плач. В груди стало тяжело и мокро. Александр закашлялся. — Я сплю? — выплюнул он с водой и застонал, сворачиваясь в клубок. «Теперь... мы... видим». Тьма стала непроницаемой. Пропали даже следы звезд. Он один в гудящей темноте. Шум поезда — а поезда ли? — стал натужным, скрипучим, отвратительным; как будто пласты земли поднимались, ломались и падали, сползая по чешуйчатой шкуре гигантского создания — Левиафана, — выбирающегося на поверхность. Оно проснулось. Вот что Александр сделал в погоне за чужой чарующей песней. Он призвал нечто из глубин, сам не зная, что делает это. Стуча зубами, он попытался шевельнуться — и затрясся в судороге от холода. Или это шатался и раскачивался вагон, готовый сорваться с путей вслед за рушащимся тоннелем? Или это всего лишь ветер?.. Мелодия-из-сна опять заполнила голову: «Ты в... безопасности». И тьма поглотила все оставшиеся органы чувств.

***

Александр очнулся на жесткой скамье подземной станции. С волос капало, от куртки тянуло промокшей землей. Его трясло, ноги и руки не слушались. В голове было пусто. Он повернулся на спину и уставился на тусклый желтый свет, льющийся с потолка. «Под землей и водой куда холоднее, чем тебе сейчас, — пронеслось в голове, и подземный голос, как родной, как свой собственный, эхом отдался в затылке. — А солнце там еще слабее и бессмысленней, чем этот жалкий свет». Александр поднялся и побрел к выключенному эскалатору, оставляя за собой, как слизень, мокрый грязноватый след. Хотелось одного — помыться. И, может, если получится, обо всем забыть.