Возвращение

Наблюдая, как рыжее солнце скрывается за линией горизонта, девушка поправила шляпку на заплетенных в толстую косу волосах, взмахнула веером и скривила губы в пренеприятной ухмылке. Мастер хмуро оглядел написанные строки и тут же зачеркнул. Он пытался написать последние абзацы уже несколько дней и что-то в них ему не давало покоя, словно все, что он писал было недостаточно ярким, не блистало контрастом от остального текста. А писатель хотел именно этого: чувств, эмоций, желания, ненависти. Но все, что выходило из-под пера не придавало и сотой доли того, что он желал. Створки окна с громким стуком распахнулись за его согнутой в усталости фигурой. Теплый морской ветерок пронесся по укатанному в полумрак помещению, освещённого только настольной лампой. Мастер знал, кто так, неожиданно и стремительно, появляется в его жизни раз за разом. — Дорогой, у вас все так же, как в прошлую нашу встречу! — голос без какого-либо акцента раздался возле книжного шкафа, у самого окна. — Таким образом загубите свое здоровье сильнее, чем было ваше желание его поправить, переехав сюда. — Сейчас ночь… — сквозь зубы произнес мужчина, чувствуя, как с каждой минутой недовольство внутри нарастает. — Вот именно сейчас ночь, мой Мастер, — перебивая произнес Воланд, покрутил пальцем в воздухе, из-за чего все шторки растворились, а лунный свет стал освещать пыльное помещение. — Только поймите, что всем этим вы дышите! — Вы… — мужчина хотел было сказать, что ему такая забота не нужна, как слова застыли в горле, и он зашелся в кашле. Его губ коснулось тонкое стекло стакана, наполненного теплой водой. С жадностью схватил и, выпив из него все до последней капли, недовольно взглянул на Воланда с протянутым ему платком. — Спасибо, — он неохотно поблагодарил и вытер влажные губы рукавом рубашки, тем самым отказываясь принимать ещё что-то. — Надо беречь себя, — Воланд как-то странно посмотрел на него, без сожаления, но с чем-то другим. — Я здесь не просто так, думал, вы будете рады сходить на премьеру оперы от моей давней знакомой, — он достал из нагрудного кармана билет усыпанный черными вензелями и золотыми надписями. — Сейчас я уже сомневаюсь, что вы захотите посетить ее со мной, но вам определенно надо развеяться, — и положил на стол, рядом с недописанной рукописью. — Я оставлю это тут. Мастер только раскрыл рот в порыве сказать нечто неприятное, как от дьявола остался лишь след в виде распахнутого окна, пропавших штор и билета, про который мужчина сразу забыл, как с не лучшими эмоциями смел с рабочего места. Блуждающим, немного более нервным взглядом, он оглядел небольшую комнату освещенную, в основном, лунным светом и исказил губы в не радостной улыбке. Где-то там за грудиной заболело сердце от навалившихся тяжёлой ношей воспоминаний. Эта же комната, но окутанная солнечным светом, шумом моря и запахом свежей выпечки. Он стоит у небольшого столика и потягивает немного горьковатый зелёный чай, который с каждым глотком проникает все глубже — в каждую клеточку тела. С тихим цоканьем каблуков о дощатый пол к нему подходят сзади и мягко устраивают руки — в таком привычном жесте — на его талии, а аккуратные пальчики начинают расстегивать нижнюю пуговицу его жилета. Она ему дышит куда-то между лопаток, прижимается ближе, упираясь лбом в ткань, и проводит ладонью ниже, под ремень брючных штанов и вытягивает край рубашки. — Маргарита… Словно из сна его вывел тихий стук от падения небольшого томика стихов. Который он любил читать ей, наблюдая, как изящная женская фигура словно парила на каменистом берегу моря, собирая на себе мелкие брызги волн. Сейчас же он даже не знал, слышала ли она его в те минуты… Мастер подошёл к окну, из которого Воланд словно вывалился. Да что он? Словно зашёл через парадную дверь, просто не постучал. Совсем невидимый, но уже холодный ветерок колыхнул его отросшие волосы. Потухший взгляд остановился на старой скамейке, она, как бы издеваясь над ним, покрылась мхом и плесенью. Ты, Мастер, такой же. Холод ночи иглами пронзил ослабший организм, и как-то отчаянно мужчина закрыл окно. Печка, которую он затопил, таила в себе тлеющие поленья и тепло, так нужное его озябшему телу. Он, сломанной фигурой, на негнущихся ногах, как старый дед, не сел, а рухнул в пожелтевшее кресло с рваной обивкой на подлокотниках и протянул бледные трясущиеся кисти к жару. И ничего не почувствовал. Холод так и сковывал его в некую уродливую статую, которую отличают от человека: слезы тонкой струйкой скатывающиеся по щекам и хриплый кашель, поражающий легкие и сердце. По левую руку, где-то между стопками книг, в дали от печи стояла початая бутылка крепкого алкоголя. Мастер даже не особо помнил какого именно, но с больным, хриплым стоном он расставил преграды, тенью возвышающиеся над заветной жидкостью. Чуть не упав с кресла, он поднес стекло к свету пламени. Янтарная вода, как лава перетекала — виски. Самый обычный, но обдающий жаром сразу из горла, заставил Мастера откинуться на спинку и прикрыть глаза. Глоток за глотком. Совсем маленькие он никак не чередовал с большими, а просто вливал, жмурясь от желанного тепла, как от терпкости самого лучшего вина в мире. Сквозь приоткрытые от наслаждения веки Мастеру предстала она — в своем легком светлом платье, с распущенными длинными волосами, цветом, как самая темная ночь и с любимой улыбкой — Маргарита. Именно такую он запомнил ее и перед ней он боялся предстать в таком виде, как дряхлое ничтожество. Откуда в его никчемном, покрытом холодным потом теле, нашлись остатки былой силы, которая когда-то бурлила в нем. Мастер пораженным взглядом смотрел на нее такую реальную, живую. Казалось, вот протяни он руку, и тепло родной кожи согреет вместо дешевого пойла. Но ее не было, иллюзия развеялась от прикосновения словно по ветру, хотя жалкое окно закрыто. Где-то на подступе уже зародились слова, такие желанные в услышание всему миру. Но вместо крика, Мастер лишь тихо, неуверенно, с бутылкой в одной руке, а второй вытирая слезы грязным рукавом прошептал: — Молю, вернись. Но слова, как и Маргарита, исчезли, но уже скорее сгорели в жару тлеющих бревен. С тихим стрекотом догорало дерево в печке, тяжелые капли стали стучать по тонкому стеклу окон, не оплакивая — насмехаясь. Сквозь дикую усталость и опустошение Мастер поднялся на ноги и, покачиваясь, как на какой-то лодке от всего выпитого, прошел к столу с горящей лампой, мутным взглядом разглядывая рукопись. Еле как сев на стул, он отхлебнул из горла последние капли спиртного и откинул бутылку куда-то в башни книг. Нервно нашарил меж листов ни то ручку, ни то карандаш и накарябал на исписанном листе под только зачеркнутыми словами что-то, что сам не мог разобрать. Перед его глазами черточки не сливались в буквы, а те в слова. Все было размыто, словно зрение разом упало на десять единиц. Но нет — это слезы, которые он чувствовал лишь на щеках, но не в глазах. Они щипали, заставляли зажмуриться и растереть по всему лицу. Дикий крик отчаяния, будто рев раненого зверя разнесся из его горла, и будто во сне он слишком отчетливо разглядел вензеля билета, который все это время валялся на полу у ножки стола. Мастер откинул стул и упал на колени, как в молитве перед сверкающей бумажкой. Она словно спасительный оазис в пустыне манила его своим блеском. Но его не волновало, что театр находился в его родной Москве, а точная дата не присутствовала, почти что говоря, что он может прийти хоть завтра. — Театр Варьете, — он хрипло произнес название и встал на дрожащие ноги, держа перед глазами билет. — Retour pour quelques heures в три часа ночи. Мастер облизал сухие губы и, спешно убрав изящную бумажку в карман, вытер потные руки о потертые брюки, когда-то принадлежащие добротному костюму тройке.