привычки

Кавех просыпается с одной мыслю: не хочу. Он встаёт с кровати, поправляет сбитое во время сна одеяло, потягивается. Волосы лезут в рот – за ночь они растрепались и превратились в пшеничное гнездо. Кавех отфыркивается, морщится, ползёт к расчёске, чтобы пойти в ванную и привести себя в порядок – рутина, к которой привыкаешь быстро, но от этого она не становится легче. В ванной аль-Хайтам умывается пенной водой. Кавех отворачивается, желая лишь одного – вновь оказаться в постели: он плохо спал – опять: с тех пор, как им вновь было позволено видеть сны, они постоянно ему снятся. Не кошмары, но что-то болезненно похожее на реальность – те самые, когда, пробуждаясь, думаешь, было ли оно на самом деле. Спать мешает знатно, но вечно воспалённый от работы мозг уже привык – ещё одна рутина, камнем лежащая на душе. Аль-Хайтам смотрит на него через зеркало: глаза у него красивые, необычные, взгляд пристальный и взволнованный – Кавех, сонный, читает это на дне зрачков, в поджатых губах, в морщинках и складке между бровей. По привычке. Весь он забавный такой, домашний: мокрый, потому что не вытерся полотенцем, немного опухший со сна с такими же припухшими губами. Раньше Кавех бы его поцеловал: в щёку или в уголок, может, даже в нос или в ту самую морщинку, сейчас – дёргает плечом, без слов прося поторапливаться, молча пропускает мимо себя и тихо притворяет дверь. Хочется по двери сползти, но – скоро на работу, к очередному требовательному заказчику, поэтому он заставляет себя подойти к зеркалу, чтобы расчесаться. После – ополоснуть лицо холодной водой, закрепить непослушные пряди двумя заколками, похожими на линии чертежей. Зубы нужно будет почистить после завтрака, хотя еда – последнее, о чём он думает, слыша манящие ароматы кофе и подогретой питы. Аль-Хайтам уже там, на их – его – маленькой кухне, как всегда сервирует стол, раскладывая по тарелкам горячий завтрак. Кавех чувствует, что эта идиллическая картина – аль-Хайтам, разливающий по кружкам кофе, сваренный только-только в небольшой турке – разъедает его изнутри. Он видит её каждое утро – и видел последний десяток лет точно – и из-за этого ломает больше, чем обычно. – Добавить сахар? – буднично спрашивает аль-Хайтам хриплым голосом: видно, ещё не пил воду перед завтраком. – Нет, – хрипит в ответ Кавех, садясь на привычное место – лицом к окну, спиной к коридору. Аль-Хайтам ставит перед ним тарелку с кривыми краями: Кавех когда-то сам сделал её в комплекте с той, что красуется рядом с Хайтамом – неумело, но со всей искренностью. Парные вещи, даже если это косой, вылепленный на гончарном кругу во время Сабзеруза ещё в студенчестве набор из двух тарелок, подходят для пар. Для влюблённых и любящих – уж точно. Проблема в том, что Кавех аль-Хайтама ненавидит. Ненавидит так, что в глазах меркнет и не загорается снова. Ему ненавистно то, как он зевает, прикрывая рот рукой, как жуёт свою порцию, откусывая от разогретой питы, как спрашивает его – “Как спалось? Во сколько будешь?”. Его бесит каждая мелочь, будь то невзначай брошенное замечание, накинутый на плечи плед во время ночной работы или заботливо приготовленный завтрак. Вот как сейчас, например: аль-Хайтам, щурясь, читает книгу, пьёт кофе и ждёт, когда он начнёт диалог. Кавех по утрам совсем не болтливый, но снами всегда делится. Они у него яркие, образные, такое нельзя держать в себе, иначе можно сойти с ума. Аль-Хайтам принимает его привычку любовно, как будто для него послушать чужую выдумку важнее книги по наследию аль-Ахмара, которая ещё даже в печать не вышла. Как будто важнее всего на свете. Кавех и это ненавидит, потому что знает: да, так и есть. Аль-Хайтам будет слушать его даже при условии, что ему закроют вход в библиотеку. Ненавидит, и всё равно рассказывает. Не потому, что больше некому, а потому, что только Хайтаму – правильно и спокойно. Это ощущение принятия, безграничной любви, которое аль-Хайтам ему дарит, так и осталось в каждом жесте, взгляде, слове. Кавех может сколько угодно ненавидеть – случайные прикосновения, встречи в ванной по утрам, совместный неловкий завтрак, – но его ненависть глубока настолько, насколько сильна любовь. Они расстались нелепо и глупо, так, как не расстаются люди, знающие друг друга половину жизни. Аль-Хайтам что-то сказал, Кавех подхватил, случилась не ссора даже – выяснение отношений с тем, что затрагивать не стоило. Кавех сказал с каким-то неправильным облегчением: “Может, расстанемся?”, а аль-Хайтам кивнул. На том и разошлись по своим комнатам, несмотря на то, что последние лет пять они спали вместе в дальней гостевой. Кавех той ночью долго думал, что же пошло не так, когда они свернули не туда? Было ли это решение, принятое впопыхах, или усталость от недомолвок и непониманий, от неопределённости, которая сквозила между слов о любви и нежности? Возможно, поговори они нормально хотя бы раз, все было бы иначе. Если бы Кавех настоял, или если бы Хайтам поднял этот вопрос. Если бы Кавех не был тогда уставшим и изможденным, а терпение аль-Хайтама продержалось бы чуточку дольше. Аль-Хайтам его любил. Любил так, как, наверное, никогда бы не смог никого полюбить. Аль-Хайтам принимал его со всеми капризами и неровностями характера, делил с многочисленными знакомыми, проектами и чертежами. Он не был идеальным, как бы не хотелось сказать иначе, – порой Кавеху трудно было сдерживать негодование от излишней придирчивости и дотошности. Но он был самым близким человеком так долго, что представить его без этого уже не получалось. Они притёрлись к другу другу с большим трудом – слишком разные, упёртые, самостоятельные, знающие лучше, – но в итоге именно аль-Хайтам стал тем, кого Кавех полюбил. Аль-Хайтам видел в нём что-то большое, светлое и тёплое, что-то, что неизменно привлекает взгляд, согревает холодными ночами. Что-то, что позволяет жить. Кавех видел в нём маленькую звёздочку, которой нужно время, чтобы разгореться. Он хотел, чтобы она разгорелась, – аль-Хайтам был удивительным человеком, о котором стоило говорить часами, которого нужно было показать всем и сказать: “Смотрите”. И одновременно с этим – эгоистично оставить себе, спрятать и лелеять в одиночестве, потому что аль-Хайтам любил его, потому что Кавех любил его. Может, они расстались, чтобы Кавех испытал заново это чувство из жгучей ненависти и любви. Ненавидеть человека, которого любишь больше себя, всегда тяжело; ноша, сотканная из чувства вины и извращённого себялюбия. Кавех себя не оправдывает, просто думает: не хочу, и даже ему не до конца ясно, чего он не хочет: того разговора, прочертившего между ними жирную грифельную черту, или видеть аль-Хайтама таким, каким он видит его последние десять лет. Сложно переучиваться от того, к чему привык, поэтому, наверное, разговора больше. Он честно аль-Хайтама ненавидит. Ненавидит за то, что по нему не скажешь, о чем он думает, о чём переживает, и за то, что Кавех прочитывает каждое его сожаление лишь в изогнутой линии губ и сжатых сильнее обычного пальцах. Ненавидит за то, что не может его касаться и не может выносить прикосновений – они обжигают и приносят лишь терпкую горечь боли. Ненавидит за то, что их утро осталось таким, каким оно было до этого: сонными, ленивым, уютным, пропитанным ароматом кофе и пережаренного хлеба. Стандартная схема не даёт осечек, похожая на чертёж: Кавех просыпается, идёт в ванную, неизменно встречает там Хайтама, который одними глазами желает доброе утро, после – бредёт, невыспавшийся, на кухню, где его ждут приготовленный завтрак и уже свежий, проснувшийся аль-Хайтам. Кавех говорит, сонно размахивая вилкой, о том, что ему снилось, что нужно сделать, что он придумал и как это воплотить, аль-Хайтам внимательно слушает, подливая кофе, хмыкает так, как умеет только он, и даёт короткие комментарии, переворачивающие сознание и отношение к рассказанному. Потом Кавех собирается – аль-Хайтам выбирается в Академию ближе к обеду, – и иногда позволяет утянуть себя в неспешный поцелуй, потому что знает: до вечера они не увидятся. Впрочем, схемы чертятся карандашом, не ему об этом не знать. Кавех однажды рукавом смазал подпись – числовое значение над идеальной линией, вдавленной в холст, – и ластиком стёр её, чтобы перерисовать. След остался глубокий, но грифель исчез подчистую, будто его и не было вовсе. Линию он тогда прочертил, хорошую линию заточенным карандашом, а выглядело лишь отдалённо похоже на то, что получилось в первый раз. Пришлось переделать всё. Кавех смотрит на жующего аль-Хайтама, на то, как солнце подсвечивает его платиновые волосы, как витает весенняя пыль в его – их – маленькой кухоньке, и почему-то вспоминает об этом. – Что тебе снилось? – не выдерживает аль-Хайтам, глядя на него поверх книги. Ему всё ещё хочется узнать, или, может, сделать видимость того, что ничего не случилось. – Выглядишь уставшим. Кавех открывает рот, чтобы рассказать, и вместо этого отодвигает тарелку с наполовину съеденной питой и залпом допивает кофе. Он обжигает рот и горло, в груди разрастается жар, – но эта боль лучше внезапного осознания, что ему не хочется. Ему не хочется говорить, какие сны мучали целую ночь напролёт, ему не хочется говорить, во сколько он вернётся и с кем встречается через час, не хочется делиться тем, что занимает его мысли. Ему не хочется. Не хочется так сильно, что, кажется, он сейчас расплачется от того, насколько это сильное, уничтожающее изнутри чувство. Они договорились, что останутся близкими друзьями – какими были до и какими оставались до сих пор. Кавех думает, что для того, чтобы так действительно стало, потребуется больше времени, чем он предполагал. Ненависть пока пересиливает любовь, любовь, в свою очередь, душит сильнее ненависти. Кавех улыбается уголком губ, ставит кружку в раковину, остатки питы убирает в холодильник, накрывая другой тарелкой. Аль-Хайтам молча следит за ним поверх книги, доедая завтрак, – привычки, от которых нельзя отказаться даже в такой ситуации. – Ничего, – беспечно отвечает Кавех, оборачиваясь уже от дверного проёма. – Ничего такого. Аль-Хайтам не требует сверх сказанного, и это приятно и ненавистно одновременно – всегда он так, всё для него, всё понимает с полуслова. Кавех прячется в комнате, скрывая дрожь рук в рукавах рубашки, которую он надевает каждый раз, как встречается с заказчиком. С сожалением смотрит на кровать – сейчас самое оно просто лечь и подумать, может, пожалеть себя, но на это нет ни сил, ни желания, ни времени. Завтра, возможно, он проснётся с новой мыслью, и она не будет похожей на не хочу или на бесплотный фантом как прежде. Вместо этого он застёгивавет последнюю пуговицу, берёт Мехрака с заранее заготовленными чертежами и выходит из дома. Аль-Хайтам наблюдает за ним из окна, растрёпанный и в домашней одежде. Кавех отворачивается (сколько, в конце концов, можно травить себе душу?) и шагает по вымощенной дорожке вниз, к главной площади, чувствуя не то облегчение, не то болезненное удовлетворение. Сегодня им не хочется прощаться так, как было привычно и от чего так трудно отучиться. И, кажется, это первый раз за последний месяц, когда их желания совпадают.