Контроль

Некое эфемерное чувство контроля должно существовать, Ренегат это отлично знал и сам этим наслаждался. У него контроля было предостаточно, различные ипостаси его жизни были пронизаны ощущением стабильности и чёткого плана. Этого контроля не хватало Горшку, особенно сейчас, когда Князь покинул группу. Без скандала, чинно, вкрадчивым голосом сообщил эту неоднозначную новость и унес с собой, кажется, всё самое важное, что было вокруг них. Ушёл так, будто это было легко, будто осадок на душе остался только у Миши. Мише же казалось, что всё из рук валится и дела его паршивые, что необузданное чувство обиды теперь вечно будет бушевать монструозным штормом где-то под грудиной. Всё теперь не так, всё накось, вкривь и наперекосяк: сам он поёт не так, и инструменты звучат плохо, и пишется ему теперь не так часто. Про остальные аспекты необузданного цунами, именуемого жизнью, речи и не шло. С годами, проведёнными на героине, необходимость что-либо контролировать казалась для него задачей из области высшей математики, которой он никогда не знал, не понимал и вообще не представлял, как к ней подступиться. Почва, устоявшаяся за столь малое время, резво расшатывалась собственной психикой до вечных срывов и лёгкого тремора рук. Горшенёв хотел контролировать хоть что-то, хоть кого-то, если не себя. Когда Андрей по собственному желанию бросил его, выяснилось, что шаткую конструкцию в виде группы «Король и Шут» держать одному очень трудно. Трудно стало держать и себя, ведь навязчивые мысли били по голове острыми камнями, пробуждая желание вернуться к прошлой зависимости или вовсе напиться вдрызг. До беспамятства и дереализации, чтобы потолок мотало из стороны в сторону и хотелось выплеснуть наружу содержимое своего желудка. Но данные много лет назад обещания нарушать было страшно, потому что больнее видеть, как Саша Леонтьев смотрит на него то ли с укором, то ли с болью, готовой поглотить вселенные. Плюнуть на всё и сорваться нельзя, ведь предательски шипящая, словно змея, параноидальная мысль вилась в голове: Князь только этого и добивается. В черепной коробке стоял грохот падающего хлама и казалось, что Миша не единственный, кто его слышит, не единственный, кто завален под обломками гордости, договоренностей и прочих догм. Слышали и видели все, особенно когда по старой памяти он так и искал Князя, его фантомное присутствие на сцене или репточке. Сгнившие доски треснули, и Горшенёв будто бы падал в пропасть с самого верха. Саша тоже слышал этот треск. В нервных разговорах, в раздражённом шипении, обломки видел в усталом взгляде, видел, как суетливо Мишка хватался за всё подряд без возможности найти то ли спокойного места, то ли дела, что в руках ладилось. Слушал все эти истерики, крики, недовольство, терпел экзальтированные поступки. Он тоже нервничал, молчаливо и сдержанно, особенно когда терял собственный контроль над Горшком. Ведь в этом урагане обречённых попыток собрать всё воедино и проконтролировать всех под удар попал даже Леонтьев, причём в самый неожиданный момент. Придираться Миша мог вообще к чему угодно, даже, в не свойственной ему манере, к одежде, в которой выходили на сцену. Становилось физически тяжело терпеть его выходки, но честности ради каждый подозревал, что так и случится, что Князев рано или поздно уйдёт, а в отместку Миха будет искать виноватых, срываться на всех. И даже когда всё утихало, подсознательно ты готовился, что тот тасманским дьяволом пронесётся и обязательно пошлёт кого-нибудь туда же, куда и всю российскую эстраду. Но меньше всего ожидаешь, что в спокойный после концертный вечер за версту увидишь грозную фигуру прямо напротив своего номера. Особенно, когда тебя в нём нет. Горшенёв так напряжённо смотрел на несчастную шпонированную дверь, будто та лично была виновата во всех бедах. А может быть, в его переменчивом настроении виноват был хозяин этого самого номера. Саша, стоя еще в начале отельного коридора, не знал ответа, ведь оба варианта казались вполне вероятными. Хотели ли он их получить? Отбросив сиюминутные сомнения, Ренегат размеренным шагом подходит ближе и, оказавшись к Горшку вплотную, чувствует мощный запах спиртного. Факт вполне очевидный, ведь стоит Мишу потерять из виду, как он не побрезгует напиться даже до безобразия дешёвым пойлом. Так, чтобы, если заглянуть в беспокойные глаза, в ответ смотрела мутная пелена и неестественный блеск. Саша молча открывает дверь номера, пропуская внутрь. Миша мнётся на пороге, но уверенный шаг всё же делает, подталкивать его не надо. Принимается тут же ходить беспокойно из стороны в сторону, видимо, собираясь с мыслями, чтобы изречь что-то важное и очень умное. Приходится всё же помочь ему необходимую тираду начать. — Чего пришёл? У меня алкоголя нет. — Последнее явно было лишним и теперь становится очевидно, что суровый взгляд, ещё пару минут назад сверливший несчастную дверь, адресован ему. Горшок по-прежнему молча негодует, кусает губу и щёку ровным рядом зубов. — Да я тут подумал, ну… а вот чего ты-то сверху всегда, ё-моё?! Саша даже бровь вскидывает; не подобно Князю, конечно, но удивление его так сильно, что заметное сходство прослеживается. За столько лет общения и дружбы с привилегиями для слов и действий Горшка ему переводчик был не нужен. Ренегат с легкостью считывал потаённые смыслы, которые тот бессознательно вкладывал. Что-то давалось легче, что-то понять было сложно, но сейчас ясно одно — Миша хочет контроля. Миша почему-то решил, что хочет контролировать Ренегата везде, даже если это противоречило привычной сути вещей. Они на такие темы никогда не разговаривали, потому что позиция Горшенёва казалась само собой разумеющимся фактом. В далёкие времена они просто решили, что Мише нужна забота, поддержка и контроль кого-то сильного, вроде высокого и статного Леонтьева. Этот негласный принцип прослеживается даже в крошечных бытовых мелочах: Горшок порвал свой свитер — Саша отдаст ему свой, чтобы плечи не мерзли; Миша перепил и если станет плохо, то лучше пойти спать к Ренегату, он поможет. Саша же не был против его контролировать, это вызывало трудности только в отдельные моменты их совместного времяпрепровождения или вовсе когда Горшенёв был слишком далеко, чтобы крепкой рукой поймать его за локоть и остановить в нужный момент. Но сейчас ему нужно контролировать. Он в этом уверен?.. — И какой черт тебя дернул думать об этом? — На гордость Саши это не давило, наоборот, даже как-то заинтересовало. Стало до жути любопытно, насколько далеко Миша в своих хаотичных действиях и мыслях может зайти, пускай и казалось, что скорее струсит или стыдливо посыплется. — Да че сразу дернул-то? Я может давно об этом думаю! — Миша визуально даже выглядит уверенно. Или так просто кажется. — Просто сказал только сейчас... Раз хочет проверить, то из большой любви Леонтьев готов предоставить возможность. В противном случае, точно в проигрыше не останется. — И ты решил попробовать на старости лет? — Саша не позволяет молчанию затянуться, неторопливо двигается к кровати, внимательно смотрит в уверенные тёмные глаза и диву даётся. Миша то ли сомневается — от этого и стоит столбом, — то ли слишком долго думает, как ответить. В итоге просто кивает и так же уверенно разворачивается вслед за Ренегатом. Завалившись на кровать, Саша усаживает Мишу на себя, позволяет ему расположиться удобнее, прижать себя к кровати. Делать всё, что так хочется: контролировать и быть ведущим, пускай сам так и не разрывает зрительный контакт. Горшок поначалу не теряется, садится сверху, нависает, прижимает, стискивая крупные запястья в не менее крупных руках, и грубо целует, желая то ли права свои заявить, то ли показать авторитет над Леонтьевым. Тот честно пытается не смеяться, принимать всё происходящее всерьёз. И хаотичные ласки, и скользящие под футболку ладони, и укусы с поцелуями в шею, и то, как машинально Миша притирается ягодицами к чужому паху. Всё идёт плавно, пока в чужих глазах не мелькает смятение и растерянность. Приходится отстраниться, получше вглядеться, наблюдая за тем, как напускной пафос и уверенность растворяется, вызывая улыбку. — Че, Мих, запал пропал? — Ренегат всё так же язвительно скалится, на пробу снова толкается пахом в ягодицы, скользит между ними. Слышит тяжёлый вздох удовольствия и замечает, как у Миши предательски щёки краснеют. — Да блядь... — сквозь зубы цедит Миша и тяжело вздыхает. — Я просто забыл... ну это, че ты там обычно дальше делаешь?! Мишина бравада окончательно спадает, стоит лишь Саше высвободить руку и нежно сжать колено. От этого тёмные брови ползут вверх и снова слышится сдавленный стон, нисходящий в тяжёлый выдох. Это явно дает понять, что не так сильно и хочется ощутить контроль даже в постели, но Леонтьева это только раззадоривает. Не желая упускать возможность поизводить, он скользит вверх по ноге, заботливо укладывает руку на мягкий живот и слегка сжимает, наблюдая за реакцией. Миша теряется, даже сквозь пьянящую пелену в глазах видно. — Да ладно тебе, мы же оба знаем, что ты у нас мягкий, — последнее слово Ренегат выдыхает, приподнимаясь на локте. Скользит уже к спине, пальцами нарочито очерчивая складки над ремнём. — Ну нравится тебе скакать на члене, и что с того? Саша вновь ведёт бёдрами вверх, заставляет Мишу подпрыгнуть, сдавленно заскулить, когда в руке сжимают ягодицу. Он опять инстинктивно притирается, заваливается чуть вперёд и с каждым мгновением жгучий румянец проявляется на щеках всё сильнее, пусть само лицо отображало раздражение и даже обиду. Горшок всегда краснел неровными пятнами, что вызывало приятный трепет где-то меж рёбер. С каждым годом контраст между образом и интимными реакциями всё больше в нём проступал и это нравилось до глупой улыбки и страстного секса. Всё, чтобы Горшенёв из грозного панка, заматеревшего внешне, превращался в нежного и стонущего любовника под беспорядочными ласками губ и рук. — Ничё мне не нравится, чё ты хуйню эту несешь? — Горшок пытается от ласковой руки отбиться, что выбившуюся прядь заправляет за ухо. Скользит до подбородка и губ, обводит медленно пальцами и давит несильно, чтобы челюсть опустилась. Саша пальцами ведёт по языку, собирая подушечками вязкую слюну, оттягивает щеку. Сам кружит вокруг неуклюжего языка, всматриваясь в потемневшие глаза. Миша не выдерживает первым, стыдливо отводит взгляд, за что вновь получает толчок в ягодицы. Из приоткрытого рта уже слышится более явный стон вкупе с тихим смешком. — Ты же для этого пришёл. Потому что хочешь прыгать на мне, как баба. Миша теряется ещё больше, пытается отстраниться, но Саша тут же расстояние сокращает, садится, прижимаясь грудью к груди, и за бедра прислоняет ближе. Толкается пахом между ягодиц, чтобы лучше чувствовался в штанах крепкий налитый кровью член. Чужие руки хватаются за плечи, между пальцами сжимая ткань футболки, и резкий поцелуй получается влажным и глубоким. Леонтьев сминает нижнюю губу, аккуратно прикусывает и оттягивает, ощущая на языке привкус дешёвого коньяка. Горшенёв в собственных мыслях и ощущениях окончательно тонет, невинно брови сводит и даже сопротивляться не пытается, лишь удобнее устраивается на коленях. Губы скользят по подбородку и шее, целуют и тут же кусают где-то у кадыка, выбивая сиплый стон из груди. — Да ничё я не… Я вообще сверху хотел, — не оставляет отчаянных попыток Горшенёв, всё так же в чужих руках расслабляясь. — Конечно. Ты сверху, на мне. — Саша прикусывает зубами мочку уха, оттягивает и тут же облизывает, ощущая легкую дрожь в напряжённых плечах. Он спешно руками расстёгивает рубашку, тут же ладонями ведёт по груди, чтобы подушечками пройтись по багровым соскам и сжать между пальцами. Оттягивает, короткими ногтями царапает рядом и тут же сжимает всю грудь, приятно массируя, заставляет Мишу часто и тяжело вздыхать, впиваясь пальцами в плечи. — Признай, что хочется, нравится извиваться, как девка. Нравится же, когда громко стонешь от того, как я тебе грудь сжимаю. Леонтьев оставляет засос под пёстрой татуировкой на груди, опускается ниже и широко мажет языком, поддевает кончиком напряжённый сосок. Снова кусает, но уже под грудью, проводит языком, только чтобы Горшенёв сдался и застонал, вызывая довольную улыбку. Миша мечется от привычной гордости и брутальности к непреодолимому желанию вжать лохматую голову болтливого Саши в ту самую мягкую грудь. Сдаётся и стонет, громко и протяжно, так, что звук бьётся о стены небольшого номера. Крупная ладонь продолжает нагло массировать грудь, сжимая тёмную горошинку соска между фалангами, а после активно прокручивая подушечками. Ренегат прижимается лицом ко второй груди, не менее остервенело кусая мягкую кожу, порыкивая. Миша чуть ли не подскакивает с колен, нетерпеливо дёргается, сжимая ногами чужие бёдра. Сам в ответ трётся пахом и ягодицами о проступающую сквозь грубую ткань эрекцию. — Ну же, Мишка, давай ещё звонче, — хмыкает Леонтьев, хлёстко шлёпая по скрытой джинсами заднице. — Попроси, скажи «Сань, возьми меня… Хочу быть твоей девочкой». — А ты со всеми бабами так пиздишь много? — тяжело выдыхает Горшок ему на ухо, будто не в укор, а с некой надеждой. Это и нравится, что не только он вошёл во вкус. — Не-а, только с одной. Самой строптивой. Саша опускает пальцы на массивную советскую пряжку ремня, очерчивая рельефный рисунок, и тут же ловко, со звоном её расстегивает. Спускает штаны, резким рывком приподнимает тело на себе и стаскивает одежду чуть ли не с бельем, оставляя бесформенной кучей где-то в Мишиных ногах. Бесцветные боксеры наполовину слетают вниз, оголяя только один мягкий бок и половину ягодицы, которую он тут же рукой накрывает, сжимает и оттягивает. Саша осторожно давит пальцами на тугой сфинктер, очерчивает по краям, вслушивается, как над ухом шумно дышат вперемешку со сдавленными стонами. Вновь раздаётся шлепок, уже более звонкий, и вторит ему стон, жалобный и сладкий. — Приятно же бесстыже стонать и выгибаться? Хочешь же сесть на мой член до упора и чувствовать, как я в тебя вдалбиваюсь, пока ты двигаешь жопой навстречу? — Саша заваливает Мишу на себя, окончательно сдирает боксеры чуть ли не с треском и попутно свободной рукой нащупывает тюбик лубриканта в собственных штанах. Он движется резко, просто чтобы услышать, как от прохладной смазки Горшенёв снова стонет, толкается навстречу пальцам и безмолвно просит войти побыстрее. Сопротивление мышц почти не ощущается, когда внутрь входит первый палец, двигается на пробу, чтобы погладить рельефные стенки. Миша в отместку кусает за шею, носом тычется в плечо, чтобы прикрыть алеющие щеки, и дрожащими руками расстёгивает джинсы, чтобы провести рукой по животу и ниже. Касается бархатной головки члена, вызывая у Саши рык и желание ускорить длинные пальцы, чтоб побыстрее войти во всю длину, вбиваться в него как хочется. Добавляет второй, разводит их в стороны под приятный хлюпающий звук и снова двигается пару раз до упора в ладонь, сгибает внутри, давит на простату. Горшенёв в ответ выгибается, дрожит всем телом и от предвкушения напряжённый член дёргается, оставляя влажное пятно предэякулята на футболке и вздёрнутых краях собственной рубашки. — Ну, ну, Мих… Какой нетерпеливый. Как течная сучка. Знаешь же, как они могут жопой вихлять? — хмыкает Саша, облизывая быстро пересыхающие губы. Он втягивает носом запах разгорячённой кожи, выступившего пота. Сам нетерпеливо целует шею, слизывая солоноватые капельки, и оставляет засос на ключице. Хлюпанья усиливаются, Леонтьев чувствует, как сильнее пытаются сокращаться податливые мышцы, поддаваясь напору музыкальных пальцев. Проникает третьим и ощущает, как стенки сжимаются под глухие стоны. Миша голову назад запрокидывает, в удовольствии замирает, оставляя член Леонтьева без внимания рук. В низу живота тянет сладкой истомой до давящего спазма, и мошонка поднимается, явно сигнализируя, что пора уже заканчивать с растяжкой. — Нравится? — шепчет Саша, отклоняя голову набок и зарываясь носом в оставшуюся на плече горловину рубашки. — Можешь не отвечать. Риторический вопрос. Так и привыкнуть мож… Он осекается, когда рука Миши вновь начинает ласкать крупный возбуждённый член. Размазывает большим пальцем капли на головке и едва сжимает в кольцо, ведь Горшок снова вздрагивает, стонет, прижимается грудью ближе. — Давай, активнее, крепче… Не белоручка. Как бутылку с пивом держать, то и во сне не отпустишь… Ну же, Мишка, всему учить? Вверх-вниз. — Саша вновь массирует выступающий бугорок внутри и медленно вытаскивает пальцы. — Даже своя точка G нашлась. Ренегат сам прихватывает свой член у основания, сжимает и утробно рычит, уткнувшись в чужие ключицы. Мишу приходится слегка приподнять на дрожащие колени, крепко обхватывая за талию. Он попутно сжимает круглые бока и входит плавно, до упора, и довольно скалится, когда Мишин стон заполняет весь номер. Медлит с движениями и позволяет привыкнуть, чтобы потом дёрнуть бёдрами вверх, подкидывая Горшенёва. Он упирается ладонями в Сашины плечи и медленно привстаёт, чтобы опуститься вновь. Темп постепенно ускоряется и Саша так же толкается снизу, чтобы толчки были резкими, до упора, до громких выбитых из груди стонов. — Мишенька… хорошая моя… как тебе? Мне вот нравится, — громко дышит Саша, прерываясь на глубокие вздохи, когда головка особенно лихо проезжается по простате, вызывая судорогу и сокращение мышц. Горшенёв от этого тоже в ответ сжимается, да так, что стенки плотно обхватывают член. — Налюбоваться не могу, как ты краснеешь, стонешь с приоткрытым ртом и грудь у тебя трясётся. Леонтьев плотно накрывает рукой Мишин член, ведёт ладонью и в губы напротив впивается, чтобы все стоны поймать, вылизать влажный рот и языком пройтись по ряду зубов. Горшок отвечает ему тем же, цепляет языком, кружит, попутно касаясь щёк, плотно прижимаясь губами. Лезет руками под футболку, чтобы сжать ладонями грудь, кусает за губу и крупно дрожит. У Саши в руках член пульсирует, и в пару резких движений Горшенёв кончает в крепко сжатый кулак с громким и высоким стоном, как не стонал уже давно. От этого и самому Саше понадобилось ещё несколько крупных глубоких толчков, чтобы почувствовать, как его сперма напором изливается внутри. Саша довольно смеётся, целует розовые щёки и саднящие припухшие губы. Заваливает дрожащего в послеоргазменной неге Мишу на себя и стягивает с длинных ног одежду, укладывает на сбившуюся в складках кровать. Горшенёв лишь головой откидывается на мягкую постель и тут же глаза прикрывает. — Понравилось быть сверху? Или подо мной всё же лучше? Миша обиженно хмурится и только отмахивается в ответ.