Сну даруеца́ покой

      — А кто воюет-то?       — Явь и Навь, — Яга ведёт тонкой чёрной бровью с жёсткими, как ус китовий, волосками, — ты, Василиса, не реви. Вернётся еще.       В избушке на курьих ножках по стенам смолой ядовитой ползет горечь людская — материнские слезы, кипящая от пули лихой кровь и пот такой холодный, что вода в волосах русалки.       Я смотрю на Василису Прекрасную — колосок косы изорван, и рвёт она его сама тонкими нервными пальцами. Белокожая как перо на крыле голубки, а вены синие беспокойные (потому что сердце уже как три лета не бьётся, а трепещет вместе с неровными выдохами).Слезинки как фианиты по полу скачут, и она их не собирает — касаться их ещё больнее, чем обронять.       Яга щедро наложила полбы с мхом, но мне кусок в горло не лезет, словно скорбь бабой ненавидящей в глотку вцепилась.       Василиса разворачивается ко мне в свете очей горящих черепов и тяжело вздыхает. Глаза у неё умные, тёмные — я такие видела, когда мы с Невой разговаривали. Смотрит меня пронзительно и молвит еле слышным шёпотом:       — Он вернётся, обязательно, я знаю, — прикладывает тонкую длань к устам высохшим, точно земля на малой моей родине, — немножечко осталось. А то, что руки в крови, так это ничего! Я его отмою, у нас воды ключевой видимо-невидимо, да, Яга?       Яга глаз от меня не отрывает, и во рту у меня становится солоно, вязко. Звучат колокола православные — надрывно, страшно, по чью-то душу, и лёгкие мои наполняются торфом с тех самых топких мест.       Василиса задевает короб с небрежно закрученными клубками шерстяной пряжи, и один из них покидает дом свой точно босоногий мальчишка на яркой заре. Беззаботно, легко — тянет ниточку серую за собой.       Горлица за окном тянет глухо:"бутылкуууу».       Ниточка тянется, покуда катится клубочек.       Останавливается в гулкой и сухой как корка бородинского темноте — вглядываюсь, а там хвоя.       Устлано ласковыми еловыми лапами деревко пола от стены до стены на весь красный угол избушки — в той колыбели вижу доброго молодца.       Ланиты жизни лишены, свинцовой бледностью покрыты.       Длани у него белые, чистые, лежат кротко на льняной расстёгнутой рубахе, и широкая крепкая словно алатырь-камень грудь не вздымается. Кудри точно колосья пшеничные вьются, глаза закрыты — покоен молодец.       Оборачиваюсь.       — Руки у него чистые, Василиса, — нет смелости у меня в глаза ей взглянуть, — пусть спит.       Слеза горячая-горячая катится, и грудь стальными обручами сдавило.       Горлица за окном не тянет глухо:"бутылкуууу».       Клубочек умостился рядом с горсточкой медняков,что у алых сапожек Царевича покойного лежат.       Стихли колокола.       И в доме тихо-тихо. Только слезы женские кап-кап.       — Ты колыбельную какую знаешь, Катюша? Треснул голос рядом веткой берёзовой.       — Нет, Яга Виевна, не знаю. Страшно очень колыбельные петь.       Вздыхает женщина страшно со свистом. Уставшая, горькая, гневная, болезненная.       — А кто кроме нас их, соколиков бедовых, убаюкает?       И образ этот страшный перед глазами у меня картинкой яркой встаёт — люлька высоко повешена, вместо одеялка подстилка хвойная, а я в неё тёплого, мягкого сыночка своего кладу. Сама кладу! Руками своими!       Голубка сизая в окошко бьётся.       — Короб Ве́лесе открой.       Набираю воздуха в холодную свою грудь. Взвыла Василиса. На колени рухнула.       — Сну даруеца́ покой…