All those questions in mind

Через усеянные ярко-зелеными листочками ветви дерева прошел луч солнца цвета потертой меди — красноватый и металлически блестящий. Иуде пришло в голову, что это последнее, на что он смотрит, и от этой мысли внутри даже ничего не пошевелилось. А что — вполне достойно, ничего другого и не надо для того, чтобы умереть. Красное и так постепенно застилало все перед его взглядом и плескалось, как кровавое море, в которое закономерно превратилась его жизнь. Иуда сощурился, глядя сквозь листья на это странное, нестерпимо яркое, какое-то предгрозовое солнце, и не почувствовал ничего. Когда он бросал синедриону деньги, на которые, как думают эти подлецы, они купили его, — вот тогда да, было больно. Тогда он готов был хоть упасть на колени и бить себя в грудь, рыдая и умоляя о прощении, хоть схватить камень потяжелее и бежать драться со стражниками в совершенно бессмысленной попытке Его освободить. Он бросился бы на них, раздирал бы ногтями их лица, впивался бы зубами в горло, как пес, рычал бы и выл, лишь бы выгрызть Его из их плена, а не выйдет — уж лучше оказаться рядом с Ним и разделить Его участь, чем неприкаянной тенью бродить на свободе, чувствуя, как выворачивает наизнанку каждое воспоминание о мягком неосуждающем взгляде — последнем взгляде, который Он поднял на него, прежде чем они разлучили их навсегда. А потом, когда монеты замерли, прокатившись по каменному полу, и отзвенел их последний едва уловимый тонкий звук, а священники равнодушно отвернулись от него и ушли прочь, в душе настала долгожданная тишина. Стало пусто и все равно, стало больше незачем. И то одно, что теперь ему оставалось сделать, не пугало и даже не вызывало острого приступа грусти или злобы. Оно само собой разумелось и маячило впереди как скучный неизбежный финал. Иуда сидел, свесив ноги, в излучине между стволом дерева и толстой прочной веткой. Обломиться не должна. Если прыгать отсюда, повиснешь не очень высоко над землей, и высокий человек, может быть, приземлился бы на ноги, но он, Иуда, ногами до земли не достанет. Даже если в последнее мгновение телу захочется вернуть себе опору — бессмысленная конвульсия запрятанного глубоко внутри остатка страха смерти, от которой лучше заранее себя обезопасить. Душе-то опору уже не вернуть. К раскаленной меди мучительно умирающего солнца внезапно примешалось золото, и Иуда завертел головой, пытаясь понять, откуда оно возникло, но золотое пятно странным образом следовало за его взглядом, оставаясь перед глазами, куда бы он ни посмотрел. Иуда провел перед лицом рукой, улавливая этот блестящий луч, но поймал только собственную волнистую прядь волос. Источник золотистого света оказался частью его самого. Это почему-то слегка разочаровывало и только напоминало, что надо бы уже переставать тянуть и просто наконец взять и выполнить задуманное. Иуда сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Никогда не замечал, что это, оказывается, так приятно — дышать. Но в удовольствии сделать и второй такой же вдох все-таки пришлось себе отказать: этим он только продлил бы то, от чего хотелось поскорее избавиться. Иуда надел петлю на шею и вытащил из-под нее мешающие волосы. И, стараясь не думать о том, что почувствует в следующее мгновение, взялся обеими руками за ветку, на которой сидел, и столкнул себя вниз. Короткий полет, от которого сердце подскочило и, кажется, едва не разорвалось, а глаза сами собой крепко зажмурились, сменился неожиданным ощущением. Это была не боль, не удушье. И уж точно меньше всего на свете это было похоже на смерть. Он как будто бы повис на чем-то, не долетев до земли, как если бы внизу у дерева внезапно выросли бы новые ветви. Только вот то, что его держало, не было похоже на ветви. Оно было мягким и теплым. И шевелилось. — Может быть, хватит с меня висельников? — внезапно раздался над ухом раздраженный голос. — Мне братца хватило, спасибо, накушался. Иуда сделал попытку открыть глаза, но не увидел сначала ничего, кроме света и разноцветных пятен, а еще снова отчаянно дернулось сердце и пришлось сжаться в комок, подтягивая колени к груди. — Эй, эй! — возмутился голос. — Я так тебя не удержу, я тебе не ломовая лошадь. И тогда Иуда окончательно прозрел. Его держал на руках, как ребенка, под спину и под колени незнакомый высокий молодой человек. Он был немного странно и, пожалуй, чересчур тепло одет и не похож ни на иудея, ни на римлянина. На лице у него и вовсе было надето что-то странное — Иуда не мог бы быстро подобрать слова, чтобы это описать. Уж точно не сейчас. — Ну? Ты петлю снимать будешь? Я тебя сейчас уроню! — Иуда почувствовал, что его перехватывают удобнее, испугался, что и вправду уронят, и судорожно ухватился за плечи незнакомца. В голове было пусто, и Иуда не знал и сам, чего боялся больше: что из-за этого непрошенного спасителя придется начинать все сначала или что он не удержит его, уронит, и он повиснет в петле, как ему и суждено, и никакое вмешательство не изменит эту судьбу. Боялся и того, и другого, наверное, оттого и сжимал побелевшими пальцами плечи незнакомца как последнюю опору, которая ему оставалась. — Ладно, — сквозь зубы выдохнул незнакомец, — тогда давай так. Он обхватил его за талию, крепко прижимая к себе, и осторожно, не задевая лицо, стащил с него веревку. По плечам Иуды рассыпались последними выскользнувшие из петли волосы. Незнакомец наклонился и поставил Иуду на ноги, но пальцы, вцепившиеся в его плечи, никак не хотели разжиматься. — Ты чего? — голос незнакомца зазвучал удивленно и немного испуганно, — отпускай давай. Все, ты жив, можешь от меня отлипнуть. Но Иуда только поднял на него жалобный взгляд и не пошевелился. Он сам не понимал, что с ним происходит, но отпустить отчего-то было очень страшно — казалось, что тогда он снова канет в пучину одиночества и собственных мыслей, не утонуть в которых окончательно ему позволял только этот человек, и добровольно перестать за него хвататься было выше его сил. Иуда думал, что незнакомец сейчас просто оттолкнет его от себя, — что церемониться со спасенным висельником, — но его неожиданно очень осторожно и бережно погладили по стиснутым до боли пальцам: сначала по одной руке, потом по второй. Это почему-то подействовало. Иуда расслабил руки, и они соскользнули вниз, безвольно повиснув. Когда опора исчезла, ноги подкосились сами собой, и Иуда, успев только схватить ртом воздух, рухнул на траву. Наверху слабо шелестели тонкие зеленые листья, еще выше дрожало хрупкое бледно-голубое небо с редкими подсвеченными розовым перистыми облаками. А прямо у него над головой качалась веревка с петлей на конце. — Слушай, ты меня извини, я не знаю, чем тебе еще помочь, — непрошенный спаситель присел над ним, с тревогой заглядывая в лицо. — Я бы тебе воды дал, но тут вроде нет… Он заозирался по сторонам в поисках какого-нибудь водоема, но вокруг тянулась только утыканная редкими деревьями сухая равнина. Иуда потянулся в сторону собственной сумки, которую бросил поодаль. Незнакомец стремительно вскочил, подтащил ее ближе и достал флягу с водой. Она была самая обыкновенная, старая и дешевая, но отчего-то вызвала у незнакомца любопытство. Он повернул ее сначала одной, потом другой стороной, заинтересованно хмыкнул и только потом с трудом откупорил и поднес к губам Иуды, поддерживая его под спину и помогая сесть. Только теперь Иуда заметил, что руки его спасителя тоже дрожат. Иуда сделал несколько глотков, но быстро оторвался от фляги: как бы ни хотелось пить, дышать хотелось больше, и несколько мгновений, проведенных без вдохов и выдохов, едва не привели его в ужас. — Можно я тоже?.. — спросил незнакомец, забирая у него флягу, и Иуде понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что он имеет в виду, и медленно кивнуть. Согнуть шею оказалось не труднее, чем всегда, и призрак обхватывающей ее веревки постепенно развеивался. Иуда смотрел, как незнакомец пьет, а потом садится на землю и с облегчением прислоняется к дереву. — Думал, правда тебя уроню, — серьезно сказал он, глядя на Иуду и разминая уставшие руки. — Просто испугался очень, вот и удержал. — А ты… кто? — спросил вдруг Иуда. Голос звучал тихо и несмело, но в целом как обычно, будто ничего и не было. Если не смотреть вверх на петлю и запретить себе задумываться, можно было даже поверить, что это правда. Незнакомец пожал плечами. — Я Иван, — просто сказал он наконец, — а ты… Иуда хотел было назваться, но Иван выставил вперед ладонь, останавливая его. — Постой, дай я сам скажу. Ты Иуда. Иуда Искариот. Иуде оставалось только кивнуть. — Мы с тобой уже где-то встречались? — Нет, — качнул головой Иван и как-то странно усмехнулся, — не встречались. Кстати, я тебя совсем не так себе представлял. — А как? Иван неопределенно пожал плечами. — Ты даже не спросишь, почему я… — Иуда не договорил и покосился вверх. — Не спрошу, — вздохнул Иван и не объяснил, почему не спросит. — Только ты, пожалуйста, больше этого не делай. Знаю, что звучит неубедительно, но ты хотя бы несколько дней продержись, ладно? А там посмотришь. — Ты здесь откуда? Иуда подумал, что вопрос, наверное, прозвучал грубовато, но Иван нисколько не обиделся. — Если бы я сам знал!.. Если не сочтешь меня за сумасшедшего, — он грустно улыбнулся, — могу поделиться предположением. Я живу далеко отсюда, и там, у себя я… — он поморщился, подбирая слова, — валяюсь в горячке. А это все мне снится. И ты в том числе. Иуда уже ничему не удивлялся. Пусть так. Главное, что он появился именно здесь и именно тогда, когда еще не было поздно, а теперь сидит рядом с ним и, кажется, никуда не собирается уходить. И пока это мгновение длится, можно не думать о том, чему помешал Иван и что придется начинать сначала, когда он уйдет. Иван молчал, и Иуда, чтобы хоть что-нибудь сказать, придвинулся к нему ближе и протянул руку к тому непонятному и блестящему, что было у него на лице. — Это что? Иван удивленно вскинул брови, но снял странный предмет и протянул Иуде. — Это очки. Чтоб видеть лучше. — Видеть… Так вот почему ты все обо мне знаешь… — прошептал Иуда. — Не поэтому, — спокойно отозвался Иван, — тут даже, скорее, обратная зависимость. Иуда повертел очки в руках и все-таки решился попробовать надеть их на себя. Закружилась голова и мир расплылся, как если бы он глядел сквозь слезы. Глаза и вправду едва не заслезились, и он поспешил вернуть штуковину Ивану. — Кто бы мог подумать, что я встречу Иуду и буду объяснять ему, что такое очки, — тихо рассмеялся Иван, водружая очки на прежнее место. — Это настолько правдоподобно, что даже скучно. — А о чем, ты думал, мы будем говорить? — Ну, не знаю… — Иван немного смутился, — хотя бы о вере. Иуда вздрогнул. — Слушай, Иван… ты случайно не знаешь что-нибудь… о Нем? Иван прижался затылком к дереву и на миг прикрыл глаза. — И да, и нет, — ответил он спустя долгую паузу, — я знаю много, но не поручился бы, что хоть что-нибудь понимаю. — Знаешь, — вскинулся Иуда, — у меня примерно так же. Иван понимающе кивнул. Иуда внимательно посмотрел на него и почему-то решил, что ему можно доверять. И все, что до сих пор сдерживалось барьером какого-то спокойного безразличия, разом вырвалось на свободу. — Я никогда не понимал Его, — шепнул Иуда, подаваясь вперед и упираясь обеими руками в землю, — но я хотел понять, правда! Я спрашивал, но Он никогда не отвечал, никогда — так, чтобы я мог понять. Я начал злиться, я требовал, чтобы Он отвечал, но все было бесполезно… И теперь бесполезно. Иуда посмотрел на Ивана глазами загнанного в угол зверька, который одновременно и понимает, что обречен, если преследователи не сжалятся над ним, и не собирается так легко сдаваться. Он заговорил громче. — Когда я шел к ним и потом, там, в саду, я думал, что делаю все правильно. Может быть, это так и было. Может быть, Ему это зачем-нибудь надо. Но мне… мне не надо, понимаешь? Мне нужно совсем не это, а ответы, и чтобы Он… Иуда пытался заставить себя закончить фразу, но не смог. Он согнулся пополам, почти ложась на землю, и его сотрясла мелкая дрожь. Она была у него теперь вместо слез. — Мы с Ним убили друг друга, понимаешь? — звонко крикнул Иуда, — я Его, а Он — меня… И я не могу с этим жить, не могу, не могу, не могу!.. Его слова все-таки потонули с судорожном всхлипе. Внутри снова скрутился узел, и было больно до звона в ушах и тошноты. — Я правда не знаю, как помочь тебе, — сказал Иван. — Но есть одна женщина. И она делала так. Иуда не смотрел на него, но почувствовал мягкое прикосновение. Иван притянул его к себе и осторожно обнял, прижимая к груди. Иуда уткнулся лбом ему в плечо. Его все еще трясло. Иван ничего не говорил, просто сидел, не отодвигаясь и не выпуская его из объятий, иногда просто держал, иногда не спеша проводил ладонью по спине. Иуда дышал — и этого уже казалось достаточно. — А как зовут эту женщину? — глухо прошептал Иуда Ивану в плечо. Просто он знал одну женщину, которая тоже всегда делала такие вещи. Только не с ним. И никогда ничего не спрашивала. Как будто ничего не хотела понять. — Катерина, — немного удивленно отозвался Иван. — Катерина, — задумчиво повторил Иуда. Красивое имя. И, к счастью, не то. А то ему уже почудилось было то, чего никак не может быть. Солнце скрылось за горизонтом, и на них опустились сумерки и спасительная прохлада. На бледно-синем небе несмело проступали первые звезды. Иуда немного отстранился от Ивана и теперь лежал на спине, положив голову ему на колени, укрывая их своими волосами, как одеялом. Слезы высыхали у него на ресницах и на щеках. Очки Ивана отражали звезды и огни Иерусалима, мерцавшие вдали. — Я тоже хотел бы ответов, — сказал вдруг Иван. — Хотел бы, чтобы стало предельно ясно, в чем суть. Но пока у нас с тобой есть только вопросы. Тебе не кажется, что это уже полдела? Тем более, что ответы нам с тобой, возможно, не понравились бы. Иуда заглянул ему в лицо, но он смотрел не на него, а туда, где над Иерусалимом возвышалась гора Голгофа. — Ты знаешь, я рад, что меня на этот раз забросило именно сюда. Я ведь у себя там тоже в одну историю вляпался. То ли убил, то ли не убивал, не разберешь. Только я из-за этого всего-то в горячку провалился, а ты вон как — сразу вешаться. Иуда поглядел в сторону своей ветки, но сумерки почти поглотили веревку и увидеть ее можно было только нарочно приглядевшись. — И незваные гости неизвестно откуда ко мне приходили, — в голосе Ивана послышалась улыбка. — Вот как я к тебе сейчас. Только смею надеяться, что я-то получше буду, чем то, что мне присылали. И вопросы я этому твоему тоже задавал, было дело. Бился, бился — и все впустую. Сам же крайний вышел, прямо как ты. Может, у нас с тобой минус на минус плюс даст, как думаешь? Иуда не ответил. Он поднял руку и прицелился в небо, прочерчивая пальцем дорожки от звезды к звезде. — Может, в город пойдем? — предложил Иван. — Я никогда в Иерусалиме не был и вряд ли буду, если не вот так. Покажешь мне, где там у вас все происходило, хочешь? Может, и твоего еще раз увидим. У меня вопросов целый список, всю жизнь коплю, хоть узелки на память вяжи. — Но Он опять ничего не ответит, — сказал Иуда. — Посмотрит на тебя, как на меня смотрел, и промолчит. — И поцелует еще, знаю, как же, — рассмеялся Иван. — У меня брат такой, так что более чем знакомо. Но наше-то дело спросить, понимаешь? Попробовать. А не получился — попробовать еще раз. И когда-нибудь, возможно, — кто знает — из этого выйдет толк. Может быть, у меня, может быть, у тебя. — Тогда пойдем, — отозвался Иуда, поднимаясь с земли. Грозовая туча приближалась с востока, выделяясь чернотой на фоне густо-синего неба, но Иуду это не пугало — они доберутся до города гораздо раньше нее. На небе показалась выпуклая желтая луна, и от них на землю упали тени — длинная от Ивана и покороче, увенчанная бесформенным оттиском гривы волос — от него самого. Он ставил легкие кожаные сандалии рядом с сапогами Ивана, и это уже не казалось странным — так и должно было быть. Они шли в Иерусалим, чтобы увидеть Того, Кто никогда не отвечает на вопросы, и задать Ему их — заведомо безответные. Все было правильно. А за их спинами поднимающийся ветер покачивал на ветке никому уже не нужную веревку с петлей на конце.