Я мог бы стать другим

Дилан в свои семнадцать не слишком много знает о чувствах. Для него проще взорвать человеку голову, отколоть от бетонной стены кусок, не прикасаясь к ней даже пальцем, или поднять пару тонн чистого металла на высоту третьего этажа, чем сказать «Ох, кажется, я влюблен». Дилан не уверен, что вообще правильно понимает значение слова влюбленность. Это когда-то кто-то тебе нравится? Кажется приятным в общении? Заставляет взглядом искать взгляд и тянуться за теплыми прикосновениями? Или, может, это банальная зависимость, камень, спрятанный внутри фантика от конфеты. Да, зависимость. Жажда сделать своим, запереть в той же клетке, в которую в одиннадцать засунули тебя, превратить в собственного подопытного кролика, и долго-долго изучать различные способы применения сверхъестественных сил. Дилан не особо разбирается в нюансах таких сложных человеческих чувств, однако кое-что он знает точно: когда Каспер входит в просторную комнату для испытаний, заполняя ее своим присутствием, то внутренности охватывает жар. Восторг переполняет Дилана, желание показать себя в лучшем свете волнами выплескивается наружу, едва уловимый запах парфюма Каспера пьянит не хуже алкоголя — получилось бы хорошее сравнение, если бы, разумеется, Дилану разрешали пить, — и Дилан старается изо всех сил. — Посмотри на меня, Каспер, — произносит он почти высокомерно, без труда поддерживая в воздухе огромный черный куб. Камень гладкий и холодный на ощупь, и веса в нем не меньше сотни килограмм, но телекинез игнорирует законы физики, превращая тест способностей в маленькое чудо. За стеклом пищат датчики, фиксируя всплеск паранормальной активности, помощница Каспера немного волнуется, это видно по ее лицу, но послушно анализирует данные, а Каспер стоит к Дилану так близко, и страха в нем совсем нет. — Молодец, — говорит Каспер с гордостью. Смотрит на секундомер, затем оценивает положение куба в воздухе, отмечая слабое подрагивание камня — до идеального результата далеко, однако Дилан действительно старается. — Хорошая работа, Дилан. Камень плавно опускается на бетонный пол, но на звуке имени начинает дрожать сильнее. Дилан даже не пытается скрыть улыбку, хотя избыток эмоций, как он уже знает, плохо влияет на концентрацию. — В последнее время ты почти перестал приходить, — Дилан не спрашивает, не требует ответа, не жаждет узнать больше. Проведенные в клетке годы научили ценить его каждую секунду наедине — почти наедине — с Каспером, и мысленно проклинать всех остальных, кому это не нравилось. — Им не нравится, что я показываю. В Дилане полно грубой необузданной силы, он черпает ее изнутри и щедро выплескивает наружу, даже не пытаясь ограничить поток. Когда-то он старался стать лучше, следовал всем предписаниям в надежде на похвалу, но. Всегда есть это проклятое «но»: у Дилана не получалось быть аккуратным. — Они наверняка думают о том, чтобы свернуть программу, — Дилан не умеет читать мысли, но даже так он прекрасно знает, о чем думает нынешний директор и его свора псов. «Мы потратили столько денег, а мальчик слишком плох». — И они не выпустят меня наружу, верно? Каспер долго смотрит Дилану в глаза. Его помощница начинает волноваться еще сильнее, потому что датчики фиксируют ровный поток силы, изливающийся наружу с Диланом в центре, и быть под его прицелом даже хуже прямого облучения радиацией. Каспер уверен, что выдержит. — Да, — отвечает он прямо, нарушая десяток протоколов. — Им не нужна шагающая бомба на улицах Нью-Йорка. Дилан криво усмехается. — Бомба, да? Как лестно. Восторг, радиация, лесть. Всяким умным словам — и многому другому тоже — Дилана научил именно Каспер. Рассказал, что за вежливостью часто скрывается желание использовать, что править способны только те, у кого есть сила, но даже так их правление окажется недолгим. У человека остается только выбор умереть на своих условиях или на чужих. Каспер рассказал Дилану о боли, которая следует за отвергнутой любовью, о зависимости, которая перерастает в ужас, об огне внутри, похожем одновременно на глоток виски и желание застрелиться, о тяжести бессмысленно прожитых дней. Каспер показал Дилану так много, что еще один крошечный шаг ничего бы не изменил, — но он этого не сделал. — Я не хочу всю жизнь провести в клетке, — почти зло говорит Дилан, однако его гнев обращен не на Каспера. Он не может ненавидеть Каспера, это выше его сил. — Я выберусь отсюда, понял? Так и передай им. Всем им, Каспер, и проклятому Совету тоже. Каспер улыбается мягко, хоть и чувствует внутри неловкость. Кивает, слыша, как за стеклом его зовет помощница и просит покинуть помещение, однако взгляд его по-прежнему обращен на Дилана. Каспер не знает, что хочет увидеть. Может, он просто пытается понять, когда мальчик успел так сильно вырасти. Такой большой и одновременно такой беспомощный и слабый — ребенок, у которого бюро отобрало детство, а теперь планирует отобрать и надежду на дальнейшую счастливую жизнь. Каспер чувствует в Дилане надлом и совсем не хочет разрушать своего мальчика дальше. — Я приду к тебе, когда всё уляжется, — в итоге обещает он, понимая, что это пустое, что его слова здесь и сейчас ничего не значат, потому что они — камень в обертке от конфеты. Зависимость — обоюдоострый нож, и Каспер, зная это, всё равно хватается за грезы. — Подождешь меня? Лампы мерцают из-за скачка напряжения, бетонный пол дрожит под их ногами, каменное крошево взлетает вверх, поднятое порывом псионического ветра, — а затем всё резко стихает, будто кто-то нажал на кнопку «выкл». Дилан смеется, но его смех больше похож на слезы. — Ты ведь знаешь, Каспер, лучше всего в своей жизни я умею ждать.