принятие

Морьо ненавидит, когда кто-то вмешивается в его жизнь со своими советами и сторонней холодной жалостью. Хочешь помочь? Дай денег или работу. Хочешь погладить по голове и поныть благостно «бедненький, как же ты так живешь»? Засунь свой язык в жопу и иди нахуй. Морьо легко купить — по крайней мере, в этом мире, где всему и всем есть цена, его себестоимость не так уж высока, потому что, как минимум, нахрен он никому не сдался. Может быть, кроме Тьелко, который все не отвязывается почему-то, и… Намо оказывается, несмотря на голос, совсем не старым. Средних лет мужчина, в самом, так сказать, расцвете сил. Почти даже обычный и среднестатистический, на взгляд подшефного, ну, разве что стиль одежды выбивается да костлявая сухость. Только глаза — будто сама Смерть на тебя смотрит. Намо сидит в кресле для гостей, как-то невероятно неестественно извернувшись, беззастенчиво взирает на своего сотрудника, ожидая ответа на свой вопрос, перебирает висящие на костлявом запястье браслеты. Морьо молчит. Ему не хочется говорить, даже думать не хочется. Новые таблетки сильнее прежних, от них тело и разум расплываются по узкой больничной кровати студенистым желе разлагающейся дряни, клонит в сон, сложно даже сосредоточиться. Это нормально, Морьо знает. В его состоянии — это нормально. Рука все еще жутко ноет, чешется. Ее, сказали, почти месяц нельзя будет напрягать. Намо смотрит, пронзительно, нечеловечески внимательно. — Нет, — наконец, выдыхает Карнистир. Он знает, что ошибается. Что поступает неверно. Что так нельзя, это, блять, нездорово настолько же, как суицид, это неправильно так же, как инцест или стокгольмский синдром, это так же плохо, как убийство, но… — Нет. Пусть остается все, как есть. — Я так и думал, — лицо Намо расходится поперек в трещине слишком понимающей усмешки. — Начинаешь привыкать. Почему-то с шефом говорить проще, чем с терапевтом, и Морьо даже сам криво горько ухмыляется. — Так не должно быть, — роняет он. — Он не понимает даже, с кем связался. — Думаю, после того, как ты на его глазах вышвырнул Анкалагона из наших благостных чертогов, едва при этом не разбив эту пустую пьяную голову об косяк, он осознает твою опасность, — мужчина смеется трескуче, хрипло, переплетает между собой ладони. — Но чует, зверино чует, что как бы ты не плевался на него и не рычал, пытаясь избавиться, это не ненависть. Раздражение — но не ненависть. И с самого начала ею не было. Чует, что его ты так — не тронешь. — Только не заводи свою эзотерическую шарманку снова, — рявкает нервно, закатывая глаза, Карнистир. — Что на этот раз, кармическое наказание? Реинкарнация? Моя, блять, предназначенная судьба? Или что? Намо не отвечает. Ждет просто, пока ехидный смех не начинает захлебываться, переходить в кашель — и сдавленные всхлипы. — Я — самая хуевая цель для того, кто хочет приятно провести время, — проговаривает, наконец, Морьо, обессиленно откидываясь на высокую подушку. Едва зажившая рука сползает с кровати, свисает над полом, почти касаясь его кончиками пальцев. — И даже как добыча — бесполезный мусор, который трофеем-то не назовешь. Зачем ему вообще в голову пришло, что флиртовать с таким уебищем — отличная идея?! Его в детстве головой вниз роняли или он действительно не видит всей этой хуйни? — В основном, будем честны, он видит тебя. Впрочем, я вполне его понимаю… — Ну а я о чем. Опять кто-то составил себе романтичный образ таинственного циничного мудака из женских бульварных романов и надеется, что его, кхм, любовь изменит вопиющую несправедливость и исправит все!.. тьфу. Мерзость. Глупая, романтичная мерзость, мудаки не исправляются ни сексом, ни вниманием, ни мордобоем. Мудаки вообще не исправляются. Я — не исправляюсь. Только с каждым разом все хуже делаю. — И все же ты отказался, чтобы я вмешался и убрал его от тебя, — тихо говорит Намо. Отвернувшись к стене, Морьо скручивается в клубок, как побитая псина, забивается в угол, накрываясь с головой одеялом. Обнимает себя за плечи. — А я мудак, — горько смеется он. — Я хочу, чтобы он оставался. Чтобы под рукой был — ну, так, на случай возникшего внезапно желания… — Защитить. Мгм. От себя самого и от всего остального, до чего дотянешься. Повисает очень тяжелая, глухая тишина. В конце концов, кресло протяжно скрипит. Хлопает аккуратно негромко дверь. Карнистир садится на постели, берет с тумбочки телефон, печатает быстро — свой номер Тьелко оставлял столько раз, что его невозможно было не выучить даже совсем уж тупому, а себя Морьо тупым все же не считает. Палец зависает над кнопкой «отправить», но не касается… «Приходи, как будешь свободен». Удалить черновик сообщения. Буквы исчезают с экрана. Тот темнеет после нажатия кнопки блокировки. — Я действительно… привыкаю? Вот ведь блять… Кажется, у Тьелко все же действительно какого-то невъебенного уровня талант — раз уж даже одичавшего и озверевшего бойцовского сумел приучить к себе и заставил смириться. Рычи, не рычи — а руку, треплющую за ухом, уже отгрызть не сможется. Хочется — но не сможется. Или это Морьо в кои-то веки ошибается?..