***
Снова он бредил. Призрачное касание, голос и чужой образ, окрашенный красным, мелькающий пятнами где-то под веками. Попытка дотянуться и слова, невысказанные и оттого застрявшие в горле болезненным комом. Аль-Хайтам красивый, даже когда ругается или молчит, показушно и с напускным равнодушием. И к нему, как оказалось, всегда хочется вернуться. Кавеха выворачивало наизнанку. Он проснулся резко, рвано выдыхая и хватаясь за постельное белье. Сон чудился совсем реальным — чуть протяни ладонь и коснешься пепельных волос на подушке. Но чужой образ растворился так же быстро, как пришло осознание — Аль-Хайтама рядом нет. Кавех сморгнул сонную пелену вместе со слезами. Застиранное постельное белье — в тон выцветшему серому небу — даже после нескольких попыток вывести запах жасмина все еще хранило его запах. И черт дернул Кавеха забрать эти тряпки себе. Наверное, он сделал это специально, из совершенно извращенных мазохистских побуждений терзать себя воспоминаниями. Меж ребрами дергалось сердце и выплевывало кровь наружу, которая все разъедала и разъедала нутро, скулы сводило противной колючей дугой, от которой челюсть уводило в сторону, пока пальцы сжимали скользкие бортики раковины. И отражение его — хмурое, неказистое, такое же серое и блеклое — в тон выцветшему серому небу — смотрело с осуждением и жалостью. Он весь и сам как выстиранная на десятый круг ненужная тряпка. За окном как всегда — тонны высоченных зданий, и без пяти шесть утра на улицах этого города уже толпы безымянных лиц. В этом городе ты — безымянный, такой же как все. Этот город безжалостно съест тебя, не прожевав. Кавеху и двух лет не хватило, чтобы перестать чувствовать себя лишним. Он приехал сюда, раскрывая миру свои объятия, на пороге нового тысячелетия, с горящими глазами и ворохом надежд. Но из рук понимающей матери и места, где был особенным, он попал туда, где сразу же стал одним из миллионов таких же. Кавех вспоминал их знакомство слишком часто, и каждый раз легкие приклеивались к позвоночнику. Слишком часто для того, кто сам все испортил. — Зря ждете, — сказал ему тогда Аль-Хайтам. И его образ — обрамленный ореолом фонарного столба — навсегда отпечатался на том месте, где теперь зрела кровоточащая дыра, — автобус уже не приедет. Его скошенная на бок челка смотрелась нелепо, а пристегнутый на шлевку пейджер тут же добавлял с десяток лет к возрасту. Кавех все еще помнил его таким — строгим во взгляде и совершенно потерянным в дрожащих пальцах, которых не было видно из-за карманов, но о которых Аль-Хайтам рассказал ему после, смущенно глядя в потолок их общей спальни. — И с чего вы взяли, что я жду автобус? Я просто присел шнурок завязать, — раздраженно процедил Кавех, скорябывая с рукава засохшую краску. — Вы здесь вот уже сорок минут, — у Аль-Хайтама дернулся уголок губы. Да, он соврал. Дурацкое желание казаться, а не быть, навязчиво преследовало его, особенно когда тот появлялся на Манхеттене. Город диктовал правила, не соблюдая которые, ты — лишний, и будешь изгнан без права на второй шанс. — Поэтому вы решили проявить любезность, — Кавех состроил из пальцев кавычки, — только сейчас? Язвительность была направлена не на Аль-Хайтама, она сочилась из Кавеха скорее как следствие всего произошедшего за день: от опоздания на собеседование до запачканной рубашки за три сотни баксов, купленной специально для таких встреч с нью-йоркской элитой от мира искусства. Он возвращался сюда почти каждый день, виляя от офиса к офису Всемирного Торгового Центра в поисках работы, стараясь не попадаться на глаза уже знакомым лицам. — Мой рабочий день закончился две минуты назад, — Аль-Хайтам глянул на наручные часы, сверяясь с собственными словами, — поэтому только сейчас. Могу подвезти. Кавеху не приходилось выбирать — такси на Манхеттене стоило едва ли не по цене аренды его комнаты. И раз судьба сегодня облажалась по всем фронтам, то это предложение — неплохой способ извиниться за все сегодняшнее дерьмо, в котором Кавех стоял почти по колено. Кавех сел внутрь и снова полез к рукаву, все это чувство — назойливое — мешало расслабиться хоть на секунду, словно заметь незнакомец чертову краску на его рубашке, тут же высадит и выгонит прочь. — Бруклин? — но Аль-Хайтам почти не смотрел на него, только выкручивал руль и поглядывал на часы. — Так заметно? — хмыкнул Кавех. Вопрос был риторическим, он и сам понимал — жители Манхеттена не ждут автобус по сорок минут в запачканной рубашке. — Почему ты спрашиваешь это так, будто жизнь в Бруклине — что-то позорное? — не дождавшись ответа, тот свернул в сторону Бруклина. — Дерьмовый день? Обращение на «ты» резануло слух. — Не многовато ли вопросов для того, кто даже не представился? — Кавех сложил руки на груди. Оборонительная поза вдруг показалась чем-то по-детски глупым. — Вполне приемлемо для того, кто везет тебя домой, — пожал плечами Аль-Хайтам. — Я Аль-Хайтам. Будем знакомы.***
И новое утро уже вдруг — новое начало, а не новое испытание. В записной книжке один новый номер, заученный наизусть, и пусть все цифры в нем разные. Кавех сложил их между собой десятки раз, чтобы в сумме неизменно получить двадцать семь. Кавех взлетел по ступенькам, погладил перила, сердце повторило за ним — взлетело до горла. Центральный парк — как тривиально, — для свиданий его выбирал каждый второй. И может оно и не так плохо — быть таким же, как все. Аль-Хайтам тогда работал в газете, из-под его рук выходили самые читаемые статьи, пока сам он предпочитал отсиживаться в тени. Нелюдимый, временами до жути вредный, он мог бы стать для Кавеха одним из тех противных работодателей, которым тот готов был плюнуть в лицо, но он стал его причалом, единственным местом в этом холодном и неприветливом городе, где он кому-то нужен. Листья кружили свой медленный танец, ветер гулял по кромке воды. На серый пруд падали пожухлые листья. У Аль-Хайтама в глазах расцветали яркие всполохи рыжего, как фейерверки в День Благодарения. — У тебя руки замерзли. Внутренности скрутило, когда Аль-Хайтам взял его ладонь и мягко засунул ее вместе со своей в карман шерстяного пальто. Невозмутимый, будто планировал это с момента пересечения их взглядов на остановке, он смотрел перед собой и лишь крепче сжимал чужие пальцы. Руки у него — ледяные, ладони узкие. — Это ты замерз, — Кавех облизнул губы. Их обоих в дрожь бросало. — Ты меня греешь, — очевидно, метафорически. Аль-Хайтам улыбнулся. Кавех тогда трижды сошел с ума: от касаний рук, от слов и от взглядов. От близости, с которой Аль-Хайтам осторожничал. Воспоминания ломали его пополам, руки безудержно тянулись к телефону. Номер, разобранный из двадцати семи пазлами на фрагменты, крутился лейтмотивом в голове. Он ведь знал — скучать нормально, и что все это временно, и что люди стремятся вернуть не человека, а пережитые эмоции, и что время его вылечит, подлатает, спасет. Как раненного солдата полевая медсестра. Но Кавех знал, что шрамы не исчезают. Сердце противилось, ныло и было право: сейчас все иначе. Глупо так — влюбляться без памяти, когда тебе уже под тридцать. — Нет, не глупо, — Аль-Хайтам искал наощупь замочную скважину, пока Кавех прижимал его к входной двери. — Перестань так делать, — Кавех почти что жалобно заскулил, — я больше не могу. — Делать что? — в изломанных интонациях проскользнула паника. Аль-Хайтам касался его носом, но в этот раз медлил, вверяя все воле случая и чужим рукам. — Быть таким, ты меня с ума сводишь, — Кавех нашел его губы. Аль-Хайтам просиял. В зеркалах его прихожей отражался город — здесь никогда не темнело. Первый поцелуй вышел чересчур чувственным для людей, знающих друг друга не больше трех недель. Но Кавеху тогда казалось, что Аль-Хайтам был рядом всегда. И все еще кажется. — У меня никого не было год, — признавался Кавех, расстегивая чужие брюки. — У меня не было никого, похожего на тебя, — Аль-Хайтам поцеловал его снова. Кавех всегда удивлялся: как мог Аль-Хайтам найти в нем что-то. Он ведь самый обычный, простой, лишний. — Ты обычный, и я такой же, мы все — просто люди, — Аль-Хайтам объяснял это так, — в рамках целого мира. Но я не говорю за весь мир, а только за себя. Кавех в удивлении скрывал притворство — он и так все знал. Чувствовал. Когда границы вселенной сужались до его собственной жизни, в них оставалось то, что и звалось для него целым миром. Где прожитых бок о бок двух лет хватило бы, чтобы сказать, что жизнь уже удалась. Он все крутил и крутил, как пластинку — слова, выуженные из памяти, застрявшие навечно внутри. Кавех открыл окно нараспашку. Спертый воздух разбавило ночной прохладой. Аль-Хайтам обмотался в одеяло и тихо подошел сзади. Очередная ночь вместе, у Кавеха уже есть своя полка в шкафу и зубная щетка. И новое чувство, расцветшее в груди. — Ты когда-нибудь любил? — спросил он осторожно. Аль-Хайтам накрыл его плечи ладонями, закутал в одеяло, спины коснулась горячая грудь. Тело затопило теплом через край. — Люблю сейчас, — он дышал Кавеху в затылок и был так близко, что тот чувствовал запах жасмина, — тебя. Он видел Аль-Хайтама в отражении оконных стекол, его силуэт мерцал огоньками. Перед Кавехом простирался город, огни горели точно мириады звезд — об этом грезили миллионы людей, — но он смотрел не на них. Кавех любил его до боли под ребрами, до мурашек, скатывающихся от ушей к пяткам. Аль-Хайтам такой строгий на работе, звонко клацал по клавишам компьютера, склеивал буквы в слова, раскладывал стопки печатных изданий на столе. Всегда такой дотошный, он мог бы стать его надоедливым коллегой, которого Кавех бы сроду не понял. Но он стал его постоянной, константой, куда Кавех всегда мог вернуться. Аль-Хайтам приходил хмурый, а после целовал Кавеха в макушку и лез обниматься перед сном, потому что иначе не мог уснуть. Читал свои книги, водил пальцами по строчкам, чтобы не соскользнуло внимание. Кавех его рисовал, иногда просто смотрел, и всего времени мира ему было мало. Сердце заходилось нежным трепетом, когда Аль-Хайтам ловил его взгляд. — Почему ты так смотришь на меня? — Потому что мне хочется. Ты же умный, и без меня знаешь. За полночной чертой, когда город нацеплял свою черную мантию и заново оживал, Кавех стискивал в руках простыню и сглатывал ком в горле, шепотом признавался в любви. Неужели так бывает. Чтобы люди так подходили друг другу. Чтобы в мелочах находить свое счастье, чтобы домом звался человек. — Знаю, в мире нет ничего постоянного, но моя любовь к тебе — исключение. Веришь? — Как поэтично, — Аль-Хайтам улыбался. — Верю. Весь мир, этот город, эта жизнь — все, что где-то там, за пределами их сцепленных рук — что-то, о чем Кавех больше не думал, за что не держался так яро. Если и есть в этом мире судьба, то Кавех ей будет должен. Ведь она — дама капризная, за просто так таких подарков не делает. — Давай жить вместе, — Аль-Хайтам положил перед ним связку ключей. — Ты здесь ночуешь почти каждый день, все твои вещи в шкафу. Я готов, мне не нужны проверки временем. И Кавех принял ключи. Запах утреннего кофе въедался в кожу, за окном Всемирный Торговый Центр, жизнь изменилась. За желанием быть рядом пришло желание соответствовать. Его раскрытые городу объятия постепенно закрывались, не получая того же взамен. Кавех взбирался по карьерной лестнице с трудом, от начала жизни отмеряя себе тернистую дорожку, по которой ему будет непросто шагать. Чужая вера давала опору, удерживала на ногах, пока Кавех раскачивался из стороны в сторону, теряя равновесие. Он наконец-то был замечен, нашел свое место. Сумел доказать, что чего-то стоит. И что не дороговизна рубашки определяет его значимость. Миллениум оправдал надежды. Но Кавеху было мало. В своем неудержимом желании дорваться до высот, он затерялся и больше не знал, как правильно. Когда с приходом Аль-Хайтама в его жизнь все вдруг пошло в гору, он не связал это ни с чем иным, как с собственной никчемностью без чужой помощи. Где будто все сделали за него. Где, сменив комнату в Бруклине на апартаменты в Манхеттене, а единственную дорогую рубашку на десятки таких же, он вдруг стал желанным гостем там, откуда его выпинывали месяцем ранее. — Они меня с тобой увидели, вот и пригласили, — фыркнул Кавех и размешал сахар в кофе, звякая ложкой о стенки чашки. Аль-Хайтам пил кофе с тонной сахара и молока, и поцелуи на прощание всегда отдавали сливочной сладостью. — Сначала они увидели твои работы, — спокойно опровергал Аль-Хайтам. И ведь ему было не возразить — всегда прав. — В эту галерею месяц назад мне вход был заказан, даже на собеседование не приглашали, когда видели на определителе бруклинский номер, — продолжал Кавех. Он говорил сам с собой, скорее. — А теперь я стал талантлив. Ну да. Па-ра-докс. — Если тебя не пригласили в «Парсонс», это не значит, что ты бесталанен и никчемен, — пожал плечами Аль-Хайтам. Его речь всегда была похожа на дикторскую, — это значит лишь то, что они о тебе еще не знают. — Но тебя звали в «Таймс». — И это было не моей заслугой. Поэтому меня там нет. А ты есть там, где должен быть. Кавех вздохнул и больше ничего не смог сказать, и было в этом что-то странно-притягательное, в том, как Аль-Хайтам всегда умел его приземлить, мягко надавливая ладонью в спину, словами в душу. Он вспоминал все это и себя ненавидел. У него всегда так: сначала влететь с разбега в стену, сломать все, чтобы потом собирать по частям. Тогда это казалось таким значимым и важным, сейчас — плевать. Плевать, кто он и где, какой у него вид из окна, насколько заполнено место в шкафу, сколько цифр на счете. Помнил ли кто-то его имя. Кто он без него? Известный дизайнер, доказавший себе и всем вокруг, что может справиться сам, что нет неподъемных весов, что мир будет крутиться вокруг его таланта, если тот даст команду. Он шлепал босыми ногами по холодному полу и стискивал зубы до боли, чтобы не сорваться и не вывалить еще кучу колких слов в ответ на кажущееся с первого взгляда равнодушное молчание. — Мне нужно время, — Кавех скидывал вещи в большую сумку. Он собирался медленно, с неделю упаковывая то, что мог забрать в тот же день. Эгоистичное желание, чтобы тебя остановили. — Я не знаю, чего стою без тебя. И стою ли вообще. Иногда мне кажется, что ничего. Аль-Хайтам продолжал молчать. — Наверное, нам нужно пожить отдельно, — Кавех плескал руками, и повторял одно и то же по третьему кругу. — Да почему ты молчишь?! — Что я должен сказать? Я не могу держать тебя против воли, — в его серых глазах потухали огни фейерверков, но Кавех был слишком занят своими мыслями, чтобы уловить это. — Если ты что-то задумал, никто тебя с пути не собьет, ты знаешь. И я не собираюсь. У нас еще будет время поговорить. Кавех хлопнул дверью, и дни потянулись друг за другом чередой пустых страниц, вырванных из календаря, которые он перестал считать на тридцать восьмой. Когда с неба упала первая капля воды, когда руки стали замерзать без перчаток и чужих карманов, Кавех тер подушечки пальцев друг о друга, разгонял кровь под кожей, тер виски, разгоняя мысли. Кто он без него? Безымянный в собственной жизни, человек, чья пристань осталась пуста, и где его больше никто не ждал. Ни сегодня, ни завтра. Гостиную топило натужным воем, Кавех снова терял. И перед сном слушал гудки, нерешительно держа на кнопках пальцы. Как же ему хотелось вернуться. Остаться снова на ночь, пересчитать пальцами ребра, россыпью поцелуев покрыть плечи. Выслушать пересказы сюжетов этих его книг. Обсудить недалеких коллег, затеять спор об артхаусном кино. Все его дороги, вытоптанные в пыль, вымощенные собственной глупостью, все равно вели к Аль-Хайтаму. В истерзанных краской холстах, в закрученных клубком мыслях. В газетных вырезках с неизменной подписью чужого-родного имени. У них еще будет время. Вот бы его телефон зазвонил первым, чтобы Кавеху не пришлось додумывать и гадать, нужен ли он, скучает ли Аль-Хайтам, вспоминает ли он Кавеха так же часто, как тот его. Кавех растер ледяную воду на лице. На отрывном календаре первое сентября, и Кавех вырвал еще десять листов. На улицах давно сотни безымянных лиц, среди которых он всегда отыскал бы то самое. Неужели так бывает. Кавех смотрел на город, на две башни, в одной из которых, кажется, в той, что справа, сидел Аль-Хайтам, наверное, снова спокойно нажимал пальцами на серые буквы, пил свой жутко сладкий кофе, и от этой мысли всегда сжималось сердце. Они были так близко, а Кавех так ни разу и не решился зайти. Или хотя бы позвонить. Секунда превратилась в долгую растянутую линию, будто кто-то поставил мир на паузу, когда в серых клубах дыма рождались красные языки пламени. Кавех сжал в руках телефон. Один. Два. Один. Два. Шесть. Три. Пять. Четыре. Ноль. Два. Один. — Хайтам! «У вас одно новое сообщение». На смену роботизированному женскому голосу пришел его. «Не стал будить тебя звонком, решил оставить сообщение, — Аль-Хайтам прочистил горло. — Уже почти два месяца прошло. Я говорил, что не могу тебя удержать и не стану, но… Наверное, мне не стоило молчать и так просто тебя отпускать. — он прижал трубку ближе к губам. Где-то на фоне посмеивались коллеги. — Они уже надо мной смеются, знаю, это, наверное, и вправду глупо, но я хочу забрать свои слова назад. Слышал, у тебя все хорошо, и я рад, и…Ох, черт. Возвращайся, Кавех. Просто возвращайся. У нас еще будет время во всем разобраться. — он помолчал пару секунд, чтобы добавить: — Люблю.» Кавех сжимал в руках трубку, и та уже почти разлеталась по стыкам непрочного пластика. Так не бывает. Так не бывает. — Возьми же трубку, — Кавех вслушивался в гудки, и каждая пауза между ними ощущалась вечностью, после которой он все надеялся — Кавех никогда ничего так сильно не хотел — услышит его голос. Но телефон отказывался связывать их, все твердил и твердил, что абонент поднять трубку не может. Кавех говорил сам с собой, и его голос искажался сильнее с каждой новой произнесенной мольбой. — Всемирный Торговый Центр, Северная Башня, сорок второй этаж, — Кавех, запыхавшись, бежал навстречу клубам дыма и парящим обломкам, все звонил и звонил в Портовое управление Нью-Йорка и Нью-Джерси, — выжившие есть? — Информации нет. Все службы заняты. Самолет между девяносто третьим и девяносто девятым. На пятьдесят этажей выше него. Ожидание утомляло и взращивало тягучую тревогу, с которой невозможно было справиться счетом от одного до десяти. — Только останься.***
— Неужели чтобы перестать быть безымянным в этом городе — следует умереть? — Кавех вперил взгляд в табличку с выгравированными именами. — Прости меня, — твердил Кавех и не знал за что — слишком уж много накопилось причин, чтобы выбрать единственную. …за то, что не позвонил первым. …за то, что не вернулся. …за то, что ушел. …за то, что вовремя не прослушал сообщение. — Знаю, в мире нет ничего постоянного, но я всегда буду любить тебя.