***
Мы всегда открывались раньше, чем было бы нужно. Мы открывались в пять. Я никогда не понимал этого. Клиенты начинали подтягиваться только к девяти-десяти — ночные бары на то и ночные. А я приходил на смену в эти пять часов — всегда злой, не выспавшийся и желающий убить весь мир — и думал: дьявол, если босс не изменит расписание бара — я уволюсь, непременно уволюсь. Потому что, знаете, когда ты находишься на этой мерзкой грани бедности и при этом стараешься успевать абсолютно всё, меньше всего на свете хочется тратить лишнее время на безделье в пустом баре — можно найти ещё одну подработку на эти часы. И я думал, думал, думал... А потом, конечно, продолжал натягивать на лицо маску и улыбаться своим, так сказать, коллегам и клиентам. Я, признаться честно, на самом деле в своё время просто уже устал ходить к боссу — и по поводу глупого расписания, и по поводу увольнения. Потому что, знаете, когда вас одаривают этим равнодушным взглядом из-под очков и, закатывая глаза, просят удалиться, не мешать, зайти попозже — и это означает никогда, — надежда теряется сама по себе. Пять часов. На улице ещё светло, даже зимой. Ужасно неподходящее время для бара, ужасно... В тот день я был более уставшим, чем всегда, — состояние Луки — моего брата, лежащего в больнице, — ухудшалось. И я так мало спал, я всё старался найти время — прибежать к нему после пар, заглянуть, принести лекарства, посмотреть в детское лицо, обнять... Вся моя жизнь была сосредоточена вокруг этого ребёнка — и иногда мне казалось, что это несправедливо. И я кричал куда-то в небо — на самом деле, просто плакал в подушку — мол, посмотрите на меня, вы, ангелы, боги, кто угодно, я же сам ещё недавний ребёнок, стойте... Нет. Милости не было. Именно потому в утро того дня от врача, лечащего Луку, я услышал: «Я сожалею, но шансов всё меньше». Вы, знаете, это как сказать человеку, у которого смыслом жизни стала лужа, что лужа-то его... высыхает. Высыхает непреклонно, быстро. И человек старается, старается, всё старается, чтобы лужа не высохла, но... Я был злым в тот день — и грустным. Рядом тенью маячила Ханна — и я знал, что если она хоть что-нибудь спросит или скажет, я на неё накричу, пошлю, а в крайнем случае даже убью. Я был в ужасном, нервном состоянии. Я был почти на грани... Да, вся эта паршивая жизнь убивала мои нервы, и я сам знал, что это нездорово — держать в себе эмоции неделями, а потом заплакать дома из-за того, что вляпался рукой в паутину, или накричать на кого-то из-за пустяка с такой силой, что горло начинало саднить, или видеть, как дрожат пальцы, но лишь продолжать смешивать колу и водку и надеяться, что ничто не прольётся — ведь если прольётся, я сорвусь опять, а на работе срываться категорически нельзя. Да, я был не в себе. Я знал это прекрасно, но мог ли я сделать с этим что-то? Нет, не мог. Было пять с половиной часов. И было пусто. И я знал, твёрдо знал, что до девяти здесь не появится никто. Но потом дверь открылась, и вошла она. Над входом никогда не висел китайский колокольчик — ещё бы он висел в ночном баре, — но я был готов поклясться: когда она вошла, что-то зазвенело. И нет, это не был звон в ушах, это было что-то невыразимо мелодичное. И мне вдруг подумалось: такие, как она, не должны ходить по барам — таким, как она, положено надевать белые длинные платья и, сидя где-то на нежных облаках возле самого господа Бога, перебирать струны арф. Она действительно была похожа на ангела — волосы, такие золотые-золотые, словно лучи жаркого солнца, ниспадали на её плечи аккуратно завитыми прядями, улыбка была растерянной и вежливой, и я вдруг, глядя на эту улыбку, улыбнулся сам, и где-то в животе всё опасливо скрутилось. Я, глупый, списал на то, что не ел весь день. А надо было начинать волноваться. Я сначала даже не понял, не осознал, но потом, следя за тем, как она садится за столик, оглядывается, чего-то ждёт... я уже куда яснее и чётче подумал: такие, как она, по барам не ходят. Это даже не было предположением. Я просто знал это. И, глядя на это чудо в тёплом нежно-розовом платье до колен, я с какой-то мягкой усмешкой констатировал в мыслях факт: ошиблась, глупая. Как можно перепутать ночной бар с каким-нибудь кафе я, конечно, решительно не понимал, но помочь было нужно — всё же вряд ли здесь этот ангелочек мог отыскать что-то, подходящее её душе. И я, несмотря на то, что твёрдо был барменом, встал из-за стойки, дошагал до неё и открыл уже было рот... — Здравствуйте! — я совсем ничего не успел сказать. — Мне, пожалуйста, зелёный чай и какое-нибудь клубничное пирожное, — она тогда забавно сморщила носик и, чуть придвинувшись, доверительно сообщила, будто я этого не знал: — Здесь нет меню. И я так и застыл, представляете? Мне казалось, что у меня окончательно съехала крыша — убежала вприпрыжку даже, не съехала. Я подумал: она — плод моего воображения. И я, знаете, был так ошарашен, сбит с толку, что не смог вдруг ничего из себя выдавить кроме кривой улыбки. А затем убежал в комнату для персонала и, поставив чайник греться, перерыл всё в поисках хотя бы одного пакетика зелёного чая. Но это было бы действительно сверхъестественной удачей, найди я его тогда. Зелёный чай... Мы — работники этого бара — безапелляционно презирали любой чай и пили только чёрный кофе. И кофе действительно был — банок с кофе, начатых и закрытых, я отыскал по меньшей мере шесть штук. А чая не было. Совсем. И я вдруг вспомнил, что пирожного у нас тоже никакого нет. И, накинув джинсовку на плечи, выбежал через задний вход — неподалёку был магазинчик, туда-то я и бежал. Не было, не было у меня почти денег, и я, привыкший тратить всё на Луку, привыкший экономить, неожиданно просто взял и купил — и упаковку зелёного чая, и какое-то розовое пирожное. И я не читал, что было написано на десерте. Но надеялся, что пирожное действительно клубничное. И в тот момент я совсем не думал, что отдаю практически последнее. Я почему-то только думал: она сидит и ждёт, эта странная девчонка, сидит и ждёт, что я принесу ей чая и пирожное. И мне хотелось, до безумия почему-то хотелось, увидеть, как она улыбнётся снова — а мне снова станет тепло. И бежал я обратно ещё быстрее, чем в первый путь. Чай ей пришлось налить в стакан, а, порыскав, я отыскал и какие-то блюдце с ложкой для пирожного. Она действительно ждала. А когда я поставил это перед ней, она действительно улыбнулась. И мне вдруг стало тогда так легко-легко, как не было... никогда. Никогда не было так, понимаете? Я смотрел, как она оглядывала с любопытством десерт, как отпивала горячий чай — кипяток же почти, обожжёшься — и стоял рядом. Наверное, это было глупо. Вряд ли официанты в кафе стоят над посетителями, пока они едят. Но я не был официантом, да и бар на кафе не тянул. Поэтому разрешил себе эту вольность. — Не клубничное же, — неожиданно протянула она с осуждением, и мне пришлось очнуться. Я смотрел на неё, жадно исследовал лицо — милое, оно было такое милое и, я бы сказал даже, сладкое, — а глаза у неё были зелёные. Были похожими на траву в поле, и я поймал себя на мысли, что безумно хочу оказаться на этот самом поле. Я не сразу понял, что она что-то сказала, это правда. А потом... Потом всё же вздохнул. Язык мой — в других ситуациях куда более ловкий — двигаться почти не желал и всё же я смог выдавить: — Мисс, Вы ошиблись. Вы случайно зашли в бар. И это звучало очень глупо после того, как она попросила зелёный чай и пирожное, а я взял и поставил это перед ней. Глупо. Но отступать было уже нельзя. — Я просто немного... Немного работаю на двух работах и забыл, где именно сейчас нахожусь, — я натянул улыбку и почесал затылок. — Вот и принёс заказ, — соврал. А кто не врёт? Лицо у неё очень презабавно тогда вытянулось — на целое долгое мгновение. И мне захотелось рассмеяться. Ещё она покраснела, наверное, от неловкости ситуации, а потом долго-долго извинялась передо мной — за невнимательность, за то, что заставила заниматься не тем, что надо, за что-то, кажется, ещё... А я всё слушал, слушал, слушал это... И думал с сожалением: такие, как она, по барам не ходят. А значит, больше я её не увижу. И, конечно, я должен был быть смелее — может, мне следовало попросить её номер или хотя бы спросить её имя, но я вспомнил, вспомнил о том, какой жизнью живу, и подумал: нет, сейчас на ангелочков у меня времени нет. И потом она ушла, оставляя после себя яркий запах сладких духов. Знаете, я совсем не люблю пёстрые запахи, но запах шоколада и карамели, исходящий от неё, был невероятно приятен. Я смотрел ей вслед и, словно мантру, мысленно повторял: такие, как она, по барам не ходят. Мы снова встретились. Через долгую неделю. И дело не было в каких-то там случайностях, судьбе и прочей ерунде. Нет. Просто она пришла в бар. И тогда уже у меня вытянулось лицо. Я не мог объяснить то, почему она здесь, ровным счётом, как и то, почему моё сердце стучало так громко. Непозволительно громко. — Мисс..? — я подошёл к ней, почему-то всё больше думая о том, что сошёл с ума — говорят, у шизофреников с периодичностью повторяются видения. Может, она — моё видение? Что же, тогда я не хочу становиться нормальным. Она смотрела на меня — и где-то внутри у меня лопались шары, взрывались фейерверки, и я боялся, что меня разорвёт от этих чувств — вот прямо здесь и перед ней. А она вдруг улыбнулась и спросила: — Принесёте зелёного чая?***
Она стала приходить ко мне почти каждую мою смену — именно в эти часы, которые раньше я считал абсолютно ненужными. И с тех пор, как начались наши встречи, я — не поверите — даже пересмотрел свою точку зрения. Ханна, конечно, видела это всё — и как я таскаю зелёный чай, и как ем вместе с клиенткой сладкое (теперь пирожные приносила она). Но Ханна не говорила ничего, и я думал, что ей самой надоела тишина, царящая между открытием бара и начинающими приходить посетителями. Я узнал, что её — ангелочка — звали Лиззи и ей всего двадцать два. А мне было всего двадцать. Эта разница в возрасте должна была быть совсем не ощутимой, но всё-таки я её чувствовал — и почему-то в другую сторону. Лиззи была столь же невинна, как, наверное, Лука. Он, кстати, всё ещё был в тяжёлом состоянии — а я всё ещё был безмерно уставшим. Мне хотелось опустить руки, сдаться... Но каждый раз при подобной мысли я вдруг вспоминал: она будет ждать меня там. И мне хотелось жить. Она называла меня Алоисом — в соответствии с написанным на бейджике, приколотым к форме. И, конечно, она не знала, что это — не моё имя, что в нашем баре у всех псевдонимы — очередная причуда босса. Я раньше не был против. Мне даже больше нравилось это изящное «Алоис», чем моё простое и незамысловатое — настоящее — имя. Но каждый раз, когда так называла меня она, мне становилось как-то неприятно — казалось, я её обманываю. Обманывать её от чего-то не хотелось. Когда она в очередной раз щебетала о чём-то своём — и это действительно было мне интересно, просто иногда я так наслаждался её звонким голосом, что забывал, что надо вникать, — я заметил, как часто она обращается ко мне: «Так и было, представляешь, Алоис?», «Знаешь, Алоис...», «Мне кажется, Алоис, дело в том, что...», «Алоис.....» И это было бесспорно красиво, но мне подумалось: а будет ли моё настоящее имя звучать также красиво? И прежде, чем я успел всё взвесить, с губ сорвалось: — Меня на самом деле зовут Джим. И я смотрел, как в коротком удивлении поднимаются её брови, и ждал — ждал, что она скажет. А она улыбнулась — так ярко, как, знаете, умеет только она, даже Лука до болезни совсем так не умел, — и произнесла медленно, словно пробуя моё настоящее имя на вкус: «Д-ж-и-м». А потом посмотрела мне в глаза — и мне казалось, я всё-таки оказался на этом желанном мне поле, — и с той же нежной улыбкой воскликнула: — Похоже на джем! — и добавила как ни в чём не бывало: — Я люблю, — и я знал, что она скажет: — клубничный. Потому что она сама была чем-то похожа на клубнику. И я никогда не задумывался о том, нравятся ли мне какие-нибудь ягоды, но рядом с Лиззи думал: да, чёрт возьми, я люблю клубнику. С тех пор она называла меня Джимом, и мне нравилось, как звучит моё имя в её устах. И я думал, что таким именем — похожим на «джем» — меня назвали специально для неё. Она рассказала мне о своём женихе — и о том, что он её совсем не любит. «Наши родители — партнёры по бизнесу и считают, что в праве всё за нас решать, но Сиэль не любит меня. Он вообще... Девушек не любит». Мне следовало бы ответить немного насмешливо — Лиззи привыкла к моему стилю общения, я не боялся, что вдруг обижу её: «Что же, я его понимаю», но почему-то подавился словами и вместо этого сказал: «Как он может тебя не любить?» Словно сам не понимал, как работают ориентации. Словно сам не предпочитал только му... Шестёренки в моей голове оказались довольно медленными. Знаете, мне стоило привыкнуть, что Лиззи меняет все привычные мне устои жизни. Она была первой. Первой девушкой, первым человеком женского пола, к которому я ощутил влюблённость. И пусть я не был самым плохим на Свете, я подумал: такой, как она, с таким, как я, быть категорически нельзя. Нельзя. Она никогда не засиживалась до того времени, когда начинали приходить пьяные и собирающиеся пить, и я был этому рад: не нужно ей — моему светлому ангелу — пересекаться с подобным миром. Но однажды она не пришла в пять с половиной, и я подумал: сегодня она не придёт вообще. Так бывало порой — у нас обоих всё ещё оставалась личная жизнь, и, естественно, она не ходила ко мне каждый день. Я её не ждал. Пьяные люди меня раздражали, несмотря на то, что когда-то я любил выпить тоже. Ведь одно дело выпивать с кем-то из друзей в спокойной компании и совсем другое — обслуживать, будучи трезвым, уставшим и недовольным, все эти качающиеся и мутные тела. Но мне приходилось улыбаться и продолжать смешивать напитки вопреки своим желаниям. А желал я не так много, я всего-то желал оказаться рядом с Ли... — Эй, а малыш Алоис не хочет поразвлечься в укромном месте? — какой-то отвратительный мужик — по-другому не назовёшь — стоял у стойки и играл бровями — выглядело скорее нелепо, нежели сексуально, но я оглядел его прежде, чем дать отрицательный ответ, и выглядел он довольно богато — золотые часы, костюм... Притянув его за болтающийся галстук, я жеманно, как он наверняка хотел, протянул: — Если только малыш Алоис получит за это отдельные чаевые. Я занимался подобным порой и не думаю, что кто-то в праве меня осуждать. Жизнь — жестокая штука. Не всем выпадает шанс заниматься чем-то по-настоящему приятным и просто, собственно, жить. У жизни всегда есть свои любимчики. Но я в это число не входил. И, конечно, я это сделал — в кабинке туалета. Всё, что мне было нужно, это — абстрагироваться мыслями от ситуации, забыть, кто и что со мной сейчас делают, забыть о себе. И мне хотелось вспомнить о Лиззи, но я себя одёрнул — было бы кощунством размышлять о ней, пока мой рот натягивали чей-то член. Неприятно и мерзко. Грязно. Я не хотел этого всего. Я не хотел... Знаете, я давно говорил боссу, что нам нужны раздельные туалеты — для женщин и мужчин. Но слушал ли он меня хоть когда-нибудь вообще? Нет. Была она там... Она была там, понимаете? Стояла напротив зеркала и поправляла макияж — осторожно покрывала губы розовым блеском — и я от чего-то был уверен, что пахнет этот блеск клубникой, и губы её, губы... Я думал о них и бил мысленно себя за то, что думаю о них после того, что делал в чёртовой кабинке. Наверное, она пришла сюда со своими подругами — мне вспомнилось, как она говорила: «Хочу привести сюда своих девочек, мне кажется, им тут понравится». На ней впервые было что-то короткое, и... я засмотрелся на её бёдра. Меня никогда не привлекали женские бёдра, ноги, другие части тела, а Лиззи была красивой, и я не мог это отрицать. Но продолжалось это всё совсем недолго, надо сказать, всё это длилось, в принципе, от силы минуту — когда она заметила меня, лицо её осветилось улыбкой. Но не надолго. Конечно, она сразу перевела взгляд на этого пьяного мужика и, конечно, наверняка заметила мои распухшие губы, его не до конца застегнутый ремень и деньги — отвратительные, грязные деньги — в моей до боли сжавшейся руке. Она вдруг стала такой растерянной, грустной, осунувшейся, а мне... мне впервые стало стыдно. И я смотрел на неё, мял деньги в руках и хотелось мне одного — подбежать, обнять её и извиниться. За что? Я и сам толком не знал. Но чувствовал, что мне это нужно. Чувствовал и не делал ни шага вперёд. А потом я разозлился — на этого уже давно вышедшего мужика, на себя, на мир и на неё — на эту её жалость в зелёных глазах — понимаете? Жалость. Надо было презрительно скривить губы, отвернуться от меня, закатить глаза... Я разозлился. Разозлился потому что знал, что не заслуживаю этой жалости, грусти в её глазах и — я накричал. Накричал на неё, и я сам не понимал, зачем и почему кричу, но слова мои мешались в кашу, а ноги дрожали, и я кричал о том, что я отвратительный, плохой, мерзкий и чтобы она поскорее уходила и больше не смела приходить в мои смены — а иначе, иначе я клялся просто её игнорировать; и она слушала меня с таким лицом, словно всё понимала — понимала, что на самом деле кричу я вовсе не на неё. И, может, поэтому она тогда меня обняла. Я не успел понять что-то, я не успел осознать. Но она сжимала меня в объятиях и гладила по спине — никто никогда этого не делал по отношению ко мне. И мне было больно — больно от того, что ей не противно. Больно, что я оскверняю этими объятиями своего ангела. И я сбежал — спустя вечное мгновение вырвался и, хлопнув дверью, оставил её там. Потому что таким, как она, не следует обнимать таких, как я. А потом умер Лука. И моя жизнь прервалась тогда же. Я бросил бар, я бросил в целом всё. Я игнорировал звонки — с бара и с других работ, я не отвечал однокурсникам. Я гнил — я чувствовал это, лёжа в кровати, и мне было плохо, плохо, плохо... Я не думал о Лиззи, я вообще ни о чём не думал тогда. Я хотел исчезнуть, раствориться... Лужа высохла, понимаете? Не было у меня больше смысла жизни. Я построил себя вокруг этого маленького солнышка, он был для меня миром. Всё это казалось несправедливым, но я, свернувшись калачиком в постели, всё думал: может быть, Лука попал в Рай и там — в Раю — он стал счастливым. Ведь Лука это заслужил. А я — нет. И я думал о том, что я сам после смерти попаду в Ад — и с Лукой больше не встречусь никогда. Звонок в дверь раздался неожиданно. Я даже подумал, что это мне приснилось — или прислышалось. Я был в том состоянии, в котором галлюцинации — нередкое явление. Но звонок раздался снова и... один бог знает, как я сумел заставить себя встать. Я не представлял даже того, почему жив вообще. Я был похож на трупа. Но трупом, к сожалению, не был. Ха, подумал я тогда, может, в дверь всё же звонит Смерть. Может, всё же она пришла и за мной. Не приучившийся когда-то смотреть в глазок, я просто открыл дверь. И, глядя на чьи-то розовые ботинки, я вдруг подумал, что смерть, наверное, такое не носит. Я поднял голову. И меня снесли. В буквально смысле. Лиззи налетела на меня и обнимала, обнимала, обнимала и даже, кажется, целовала — в щёки и лоб — и мне было неловко, что я сейчас перед ней вот такой — худой и немывшийся больше недели, с сальными волосами и мешками под глазами. Но почему-то не мог оттолкнуть. Наверное, просто не было сил. А потом мы сидели на кухне, и она меня чем-то кормила — ругалась, что я запустил себя, ворчала о том, что едва сумела вымолить у Ханны адрес... А я смотрел на неё во все глаза и не верил. Не верил, что она действительно ко мне пришла. Что стоит сейчас на моей кухне. Что я ей действительно дорог... В неверии я протянул руку — и дотронулся до неё. А она посмотрела на меня — и было в её зелёных глазах в этот раз что-то тяжёлое, и я подумал: наверное, она плакала из-за меня... И мне снова стало перед ней стыдно, я опустил голову... Когда я почувствовал на своих волосах её руку, я не смог удержаться, я перехватил её за запястье и притянул к себе. Я лихорадочно целовал её дрожащие пальцы и бормотал: — Мой ангел, мой ангел... Ты знаешь, что таким, как ты, нельзя, нельзя любить таких, как я? А таким, как я, таких, как ты, даже не положено касаться, ты понимаешь, понимаешь? И она долго молчала, видимо, не находя слов, а, может быть, испугавшись — я был похож на одержимого, сошедшего совсем с ума... А потом она наклонилась ко мне — и я почувствовал запах шоколада, — и губы её неуклюже оказались у меня на губах. И я понял, что был прав — они у неё со вкусом клубники. А ещё она совсем не умела целоваться, но это не отменило того факта — этим поцелуем я был убит, убит окончательно. Я отстранился и произнёс совсем невпопад: — А знаешь, Лиззи... Смерть всё-таки ходит в розовых ботинках. Она меня, конечно, не поняла, но это было неважно. Я просто смотрел в эти её зелёные огромные глаза и думал, что отныне у меня смысл жизни совсем не в луже — он в зелёном-зелёном поле, клубнике и шоколаде... Он — в Лиззи.