Желание нежности

Тасянь-цзюнь вёл себя странно. Прошлой ночью, придя в павильон Алого лотоса, он всё шептал Чу Ваньнину между поцелуями: «Я так соскучился», — хотя провёл с ним и предыдущую ночь. Алкоголем от него совсем не пахло, но Чу Ваньнину показалось, что в какой-то момент в глазах императора блеснули слёзы. И хотя на ложе страсти Тасянь-цзюнь нисколько не утратил неистовости, к ней добавилось нечто, что Чу Ваньнин не смел называть нежностью. Просто этой ночью… он впервые не испытывал боли без афродизиака. Более того, хотя Тасянь-цзюнь настолько усердствовал, что продержал его в постели до полудня, тело Чу Ваньнина ныло от постыднейшей неги больше, чем от усталости. Проснулся Чу Ваньнин ближе к ужину, но не сам по себе, не от того, что Тасянь-цзюнь опустил его в ванну, и даже не от того, что тот решил продолжить постельные игры. Ну то есть… наверное, это можно было так назвать, но никогда раньше Тасянь-цзюнь не касался ртом того самого места, которое любил терзать императорским столпом. Казалось даже, что вторгаться туда языком радовало его ничуть не меньше. Чу Ваньнин оказался не в силах долго противостоять блаженству, которое принесла эта новая… попытка унизить? — Он до такого не додумался. Он никогда не дарил Чу-фэй таких ласк, — самодовольно заявил Тасянь-цзюнь, натешившись его телом. Кем был «он»? Чу Ваньнин боялся спросить, чтобы не обрушить ярость Тасянь-цзюня на ни в чём не повинного человека. — За всю жизнь моё тело осквернил только ты, — ответил он, чтобы император не принялся выискивать воображаемых любовников. К его удивлению, Тасянь-цзюня это не обрадовало, но и не разозлило. Он вздохнул почти печально, пробормотал: «Такой вредный», — и отнёс наконец Чу Ваньнина в купальню, где рассматривал его обнажённое тело так, словно видел впервые. И после, в спальне, собственные «подарки» тоже изучал долго, пока не остановился на излюбленном белом наряде, обшитом позвякивавшими при ходьбе кристаллами. Не удовлетворившись им одним, он протянул Чу Ваньнину жемчуга на шею и серебряные с опалами нити в волосы. А потом объявил: — Этот достопочтенный желает отведать пельмешков. Приготовленных тобой, — уточнил, не дав Чу Ваньнину отправить его к слугам. Впрочем, те бы лишь пострадали. Чу Ваньнин уверился, что все сегодняшние странности были не более, чем новым изощрённым издевательством. И всё же… если Мо Жань хотел сорвать на нём злость — Чу Ваньнин был готов. Если Мо Жаню станет пусть даже немного легче, то пусть он хоть снова рассыплет всё по полу и заставит есть с него, хоть сунет руки Ваньнина в кипящий котёл, хоть начинит тесто мясом, срезанным с его бёдер, — неважно. *** Тасянь-цзюнь выставил с кухни всех слуг, не дал им полюбоваться, как мучается с готовкой наложница в парадном облачении. Впрочем, оно оставалось на Чу Ваньнине недолго: стоило потянуться за мукой, как Тасянь-цзюнь щёлкнул языком, стащил с него два верхних одеяния и сложил их на стуле у самого входа. А потом встал рядом с Чу Ваньнином, наблюдая с огромным интересом. Сначала он ограничивался замечаниями, но быстро присоединился к нарезанию мяса и раскатыванию теста. Пожурил: «Куда столько перца, ты же не сможешь съесть!» Похвалил: «Какое тонкое тесто, прямо как твои собственные ушки!», — и лизнул край уха Чу Ваньнина в подтверждение. Для игры слишком долго и запутанно. Даже если бы Тасянь-цзюню пришло в голову убедить Чу Ваньнина, что бывший ученик может испытывать к подведшему его учителю что-то, кроме ненависти, его вспыльчивая натура помешала бы ему продержаться столько времени. Возможно, Тасянь-цзюнь окончательно лишился рассудка? Но он знал, кто перед ним, называл его то «Чу-фэй», то «Ваньнин» и сварил для него отдельную, без специй, порцию в небольшом горшочке. После чего снова нарядил в белое одеяние и, усадив рядом с собой, спросил: — Вкусно? Чу Ваньнин невольно кивнул. То, что приготовили они вместе, действительно было достойно стоять на императорском столе. И тут Мо Жань улыбнулся. Широко, показывая ямочки на щеках. — Ешь ещё, — предложил он. Тасянь-цзюнь не предлагал, он повелевал и приказывал. И не улыбался — только усмехался и ухмылялся. Всё встало на свои места. Это Чу Ваньнин утратил разум. Он всегда считал, что первым не выдержит его немощное тело, а рассудок любые невзгоды перенесёт нетронутым. Как самонадеянно. — Кажется, из меня вышел лучший учитель, чем из тебя, — поддразнил Тасянь-цзюнь. — Если Чу-фэй будет хорошо себя вести, я поучу тебя ещё. А потом на день рождения подашь мне лапшу долголетия. — Мне будет позволено присутствовать на банкете? — Зачем это тебе? — на лицо Тасянь-цзюня тут же набежала тень. — Кому ты хочешь показаться? Нет уж, не надейся, никакого банкета. Никакого дворца! Этот достопочтенный увезёт тебя. В горы, чтобы никто не добрался до нас. Только ты и я среди камней и деревьев, — его глаза мечтательно затуманились. — Прикажу построить поместье… нет, не успеют. Отберу у кого-нибудь, — махнул он рукой. — Или мне дарили что-то такое в предыдущие годы? — нахмурился. — Не помню. Его благодушие опять казалось пьяным. Мог ли он быть отравлен? Проклят? Заражён редким гу? Нет, та улыбка… Она не могла быть реальной, это больной разум Чу Ваньнина вытащил её из глубин памяти. С Тасянь-цзюнем всё в порядке. А сам Чу Ваньнин, должно быть, не лежит в беспамятстве, а действительно сидит здесь. Просто настоящая еда не столь хороша — Тасянь-цзюнь добавил туда нечто безвредное, но отвратительное, и в глазах его след не той тёплой улыбки, а ядовитой насмешки. Воспалённый разум лишь смягчал углы. По крайней мере, так решил Чу Ваньнин. В конце концов, если бы он погрузился в мир грёз полностью, то это место звалось бы уже не императорским дворцом… — Перец, что ли, на зуб попал? Говорил же тебе не сыпать! Выплюнь. У Чу Ваньнина под носом оказался платок. Он отвернулся. — Да какого же хрена ты такой упрямый! Глаза Тасянь-цзюня полыхнули прежним гневом, и его рука взметнулась, уже почти схватила Чу Ваньнина за волосы, но в последний момент разжалась, позволив прядям упасть сквозь пальцы. Затем Тасянь-цзюнь подпихнул к Чу Ваньнину чашку с чаем. — Запей тогда. Чу Ваньнин сделал несколько глотков. Иначе Тасянь-цзюнь продолжил бы бушевать, не дав ему высказаться. — Я думаю, я болен, — признался Чу Ваньнин. Он не знал, как отнесётся к этому Тасянь-цзюнь, но о его теле тот всегда заботился, не желая позволить учителю сбежать от наказания. Потеря разума — тоже в какой-то степени побег. Кроме того, Чу Ваньнин не заслужил видеть перед собой любящего Мо Жаня. — Я вижу то, чего не может быть. Конечно, Тасянь-цзюнь захотел узнать больше. — Ты ведёшь себя так, как не можешь вести, — с трудом сказал Чу Ваньнин. Он не собирался раскрывать подробностей, но Тасянь-цзюнь не стал их требовать. — Много на себя берёшь, решая, как этот достопочтенный может и не может себя вести, — фыркнул тот. — Не порть наш обед. Я… очень давно так хорошо не ел. Его пальцы напряглись так, что Чу Ваньнину показалось, что палочки в них вот-вот переломятся, но Тасянь-цзюнь вовремя взял себя в руки. — Это ссуда, — заявил он, ухмыляясь. — Я показываю тебе то, как мы можем жить. Ты возвращаешь мне свою… своё хорошее поведение. Можно с процентами. И у нас начинается замечательная жизнь двух уточек-мандаринок. Селезней-мандаринов. Неважно. Возможно, Чу Ваньнин всё-таки попал в какую-то иллюзию. Потому что даже в самых бредовых фантазиях он не смог бы вообразить, что Мо Жаню захочется жить счастливо — с ним. Чу Ваньнин, опустив взгляд, принялся перебирать в памяти способы избавиться от наваждений без золотого ядра. Тасянь-цзюнь поднял его подбородок, принуждая смотреть на себя. Слишком мягко, не сдавливая. Но ощерился правдоподобно: — Ты чего молчишь? Из-за шлюхи Сун Цютун? Да пошла она в жопу! В Холодный дворец! В канаву, из которой я её подобрал! Чу Ваньнин подавил невольный протест. То, что он слышал об императрице, рисовало её не слишком достойной личностью, но она получила свой титул не из жажды власти и даже не по своей воле. С другой стороны, у настоящего Тасянь-цзюня не было причин для недовольства ей. «Есть, — подсказало что-то внутри. — Она совсем не Ши Мэй». «И я тоже», — напомнил Чу Ваньнин бесстыдному голосу надежды. Тасянь-цзюнь слегка тряхнул его. — Отвечай, ну! Я же знаю, что ты можешь… — Чу Ваньнин успел услышать почти детскую обиду в его словах, но Тасянь-цзюнь себя оборвал и продолжил уже спокойнее: — Как насчёт такого: ты доверишься мне, и через пару дней я открою тебе секрет. Тогда всё встанет на свои места. Тоже как ссуда, а? Немного веры — и я верну тебе всё с процентами. Тасянь-цзюнь всегда держал обещания. Но… разве не забудет он всё хорошее? Сегодняшний день и прочее, что даст ему Чу Ваньнин, — Тасянь-цзюнь будет верить, что тот отверг его в любом случае. Так какой смысл?.. — Что, я не заслужил? — Тасянь-цзюнь встряхнул его снова. — Вот это бряканье — это всё, что я достоин от тебя слышать? Я же для тебя стараюсь. Я не такой, как… Нет. Нет, я такой же. Он тоже хотел что-то взамен. Просто я честно говорю об этом! Или мне притвориться бескорыстным? — губы растянулись в улыбке, но зрачки сузились. — Так ты всё равно не поверишь мне. Нет, Чу Ваньнин не верил не ему, а проклятию, над которым Тасянь-цзюнь был невластен. Но... больно было Тасянь-цзюню. «Неужели он не заслужил? — повторило эхо в душе Чу Ваньнина. — После стольких мучений, неужели он не заслужил хорошего дня? Всего одного. Даже если он его забудет…» — Что я должен сделать? — спросил Чу Ваньнин. — Этот достопочтенный сказал тебе достаточно, — зло скривил губы Тасянь-цзюнь. — Ты же умный, сам теперь соображай! Чу Ваньнин давно уже считал себя распоследним глупцом. Но всё-таки сумел найти самые простые слова: — Спасибо за еду. Если Ваше ве… — Не называй меня так. — Если ты позволишь, я хотел бы учиться ещё. — Посмотрим на твоё поведение, — Тасянь-цзюнь отвернулся к столу и принялся убирать посуду. Чу Ваньнину почудилось, что он и вымыть её хотел, но нет — кликнул слуг и вышел поспешно, укрывая Ваньнина от посторонних взглядов. Что ещё Чу Ваньнин мог ему дать? Он предложил сыграть на гуцине, прекрасно осознавая, что это приведёт к тому же, что и в прошлый раз. Однако Тасянь-цзюнь хвалил его игру. А ночные забавы… всё равно всё сводилось к ним каждую их встречу эти несколько лет. Новый инструмент Тасянь-цзюнь вручил ему с видимой радостью. Такой чистой, на какую Чу Ваньнин уже не считал его способным. Но когда Тасянь-цзюнь взглянул на небо, между его бровей пролегла морщинка. — Я хотел прочитать тебе стихотворение. То, про звёздную ночь. А звёзды все попрятались. Небо действительно заволокло облаками. Только луна пробивалась сквозь них, окружив себя кольцом радужного цвета. На самом деле, такое зрелище было реже, чем звёзды. — Я могу прочитать тебе про облачную, — предложил Чу Ваньнин. — Тогда прочтём их друг другу завтра. Вспомнит ли он об этом обещании? Но Чу Ваньнин кивнул. Может быть, Тасянь-цзюнь достаточно разочарован этим тёмно-серым небом, чтобы не забыть. Чу Ваньнин не стал сообщать ему, что «тех стихотворений про звёздную ночь» существовало никак не меньше десятка. Он просто коснулся струн и начал играть. Тасянь-цзюнь смотрел, не отрываясь, как мальчишка, впервые услышавший настоящую музыку. — Ах, Ваньнин, — когда мелодия закончилась, Тасянь-цзюнь взял его руку в свою и коснулся губами тыльной стороны. — Ваньнин, я… — с лёгкой улыбкой поцеловал кончики его пальцев и заверил: — Я всё-таки покажу тебе звёзды. Так сейчас трахну, что ты увидишь их все, какие есть. По крайней мере, он дал Чу Ваньнину время отложить гуцинь. Глаза Тасянь-цзюня в полумраке казались непроглядно-чёрными, нельзя было даже отличить зрачок от радужки. Его твёрдое орудие прижималось к бедру Чу Ваньнина, потирась о него при каждом толчке пальцами. Они двигались вперёд, назад, влево, вправо, растягивая и добавляя всё больше смазки, но врываться внутрь Тасянь-цзюнь не спешил. Чу Ваньнин понял: он ждал того же, что и каждую их ночь. Что Чу Ваньнин сдастся, позовёт его и признает, что наслаждается. Иногда он действительно уступал. После четырёх-пяти раз, когда сам уже уверивался, что потерял разум. Но обычно Тасянь-цзюнь и не ласкал его так долго, не прикасаясь к себе. Неужели всё, что требовалось Тасянь-цзюню, чтобы сломить непокорного Чу Ваньнина, — это немного терпения? «Он всё забудет», — мелькнула мысль. Кулак Чу Ваньнина сжался. Как он мог пытаться успокоить себя подобным образом? Нет, если Мо Жань забудет, Чу Ваньнин повторит. — Я уже готов, — пробормотал он, не давая себе шанса передумать. Получилось едва слышно, но Тасянь-цзюнь всё равно различил каждое слово. Глядя прямо в глаза Чу Ваньнину, он поднял уголки губ. — Тогда вставь его. А вдруг всё было именно ради этого? Чтобы Чу Ваньнин поддался сам, в ясном сознании. И потом Тасянь-цзюнь будет унижать его при каждом соитии. «Капля ласки — и ледяной старейшина Юйхэн растаял. Или тебе просто нужен был повод, чтобы признаться, насколько сильно ты любишь мой…» Чу Ваньнин прикрыл глаза. Не вынимая пальцев, Тасянь-цзюнь немного приподнялся. Рукой он опёрся на доски рядом с головой Чу Ваньнина, чтобы прошептать тому на ухо: — Не стесняйся. Или хочешь, чтобы этот достопочтенный всё делал сам? Это так не работает. Ты взял ссуду, ты должен заплатить, — он согнул пальцы, атакуя самое чувствительное место внутри Чу Ваньнина, и тот не смог сказать, что ничего не брал, Тасянь-цзюнь сам навязал ему этот долг, за который расплачиваться нечем, кроме гордости. Но что дал ему Тасянь-цзюнь? Нежность, терпение — где он их взял? Разве не должен был цветок выпить их до дна? Если у Чу Ваньнина оставалась лишь гордость, то у Мо Жаня — ничего. И всё же — он нашёл, чем одарить Чу Ваньнина. Даже если это была фальшь. И если потом это обернётся насмешками… Смех, даже свысока, лучше, чем пустота. — Только помни, — глухо сказал Чу Ваньнин, высвобождая жезл императора из-под его одежд, — ты обещал показать мне звёзды, — и он направил могучий столп в себя. Ему нравилось это чувство — быть растянутым до предела, когда боль смешивалась с удовольствием. Чу Ваньнин не любил острое, но хоть это чувство и вызывало у него на глазах слёзы, оно казалось ему сладким. Тасянь-цзюнь снова опустился к нему, заслоняя от всего мира. Он входил медленно, и его язык почти лениво тронул серёжку в мочке уха Чу Ваньнина. — Я наконец-то дома, — шепнул Тасянь-цзюнь и спустился к шее. Не зная, куда девать руки, Чу Ваньнин положил их ему на талию, но Тасянь-цзюнь принял это за поощрение, и его бёдра быстро набрали привычный немилосердный темп. Но его ресницы коснулись щеки Чу Ваньнина, и тот готов был поклясться, что ощутил на них влагу. *** После первого раза на крыльце Тасянь-цзюнь пробормотал, что негоже его Чу-фэй мёрзнуть на ветру, и отнёс его на кровать. Обещание он сдержал. В том числе и о процентах — Чу Ваньнин раз за разом любовался звёздами до самого рассвета. Чем придётся расплатиться за императорскую щедрость? Тасянь-цзюнь ещё не задремал, но дымка сонливости уже затянула полуприкрытые глаза. Расслабленная улыбка смягчила его лицо, и сердце Ваньнина обратилось в гуцинь с оборванными струнами, из которых кто-то ещё пытался извлечь мелодию. Он прильнул щекой к влажной от пота груди Тасянь-цзюня. Стук его сердца тоже напоминал сбивчивую и неумелую песнь. Она была слишком рваной, чтобы убаюкать, но всё же веки Чу Ваньнина отяжелели. Сможет ли он дослушать её завтра? Вряд ли. Завтра Тасянь-цзюнь уничтожит его. Если не тело, то душу. После этой ночи Чу Ваньнин не выдержит уже возвращения к прежней жестокости. Наверное, нужно похвалить своего ученика. Прекрасно исполненный план. Чу Ваньнин опять недооценил Мо Жаня. Оставалось лишь положить руку куда-то на бок Тасянь-цзюню. Конечно, удержать его так не получится, но… Тасянь-цзюнь обхватил его в ответ, прижимая к себе, и пробормотал в полусне: — Моё золотце. Гуцинь в груди Чу Ваньнина треснул, как тот, предыдущий, раздавленный непомерной тяжестью, и безумие настигло его. Потому что он подумал: «Неважно, что случится завтра. По крайней мере, я приму смерть в его объятиях». *** Конечно же, потрясающе гениальный план Тасянь-цзюня не мог не сработать! Он опытный правитель, он куда умнее Мо цзунши, который потратил годы, чтобы завлечь Чу Ваньнина в свои объятия. А Тасянь-цзюнь просто взял и… то есть, кто-то скажет, что и у него ушло много времени, но, во-первых, он не задавался такой целью изначально. А во-вторых, он это время провёл, занимаясь тем, чем сам хотел. По большей части. Там, где это зависело от него. В любом случае, повеселился он куда сильнее, чем Мо цзунши. А итог один: его золотце сейчас в его руках. Сам пришёл. Прижался так доверчиво. Потому что Тасянь-цзюнь опытный правитель, он умеет находить нужные слова! И он так хорош, что Чу Ваньнин любил его, даже когда Тасянь-цзюнь… не вполне себя контролировал. Наверное, Ваньнин тоже скучал по своему мужу. Настоящему мужу, чей разум и чувства не затуманивали всякие мерзавцы. А даже и когда затуманивали — Ваньнин всё равно тянулся к нему, сегодняшний день это доказывал. Наутро Тасянь-цзюнь расскажет ему, что теперь всё хорошо: их брак продержался двадцать мучительных лет, но любовь восторжествовала. Осталось только прикончить Хуа Бинаня — и они с Ваньнином будут счастливы ещё лет сто. А может, и больше. В конце концов, Тасянь-цзюнь умирал уже дважды, и оба раза возвращался в прошлое. Судьба вела его к тому, чтобы получить от Ваньнина всю его любовь. Теперь-то император не потеряет свою Чу-фэй! Тасянь-цзюнь восстановит ему золотое ядро и окружит такой заботой, чтобы даже мысль о побеге не просочилась. Тасянь-цзюнь посмотрел на упрямую складку рта Ваньнина, не пропавшую даже во сне. Ладно, в эту капризную голову может что угодно взбрести. Тогда Тасянь-цзюнь просто будет каждую ночь трахать его так, чтобы ноги не держали. А ещё прижимать к себе вот так, как сейчас, чтобы точно не выбрался. Чтобы не смог воспользоваться оружием. А если бы и смог… тогда Тасянь-цзюнь всё равно успеет сломать ему шею. К адскому судье или повелителю демонов — они отправятся вместе. А потом Тасянь-цзюнь и загробный мир завоюет. Его Чу Ваньнин заслуживает быть супругом императора — и не меньше! Но вряд ли они умрут этой ночью. Значит, завтра Тасянь-цзюнь урвёт ещё кусок своего счастья. Его золотце узнает, как Тасянь-цзюнь пострадал ради него, и полюбит его ещё сильнее. И их смерть отложится на сотню лет. Тасянь-цзюнь её больше не боялся, но всё-таки, раз он вернулся в свой мир, в момент, когда его могущество достигло пика, этим стоило насладиться. На сей раз непременно с Ваньнином под боком.