каждая дверь этого дома в огне

      Это начинается, как обычно, так:       — Хён, — голос Джисона тихий и незаметный, он отражается от стен чанбиновой комнаты как призрачный шепот, — ты спишь?       Тупой вопрос. Лампа у кровати горит, разливаясь приглушенным золотым светом. Чанбин вообще не похож на спящего — он лежит с телефоном, и экран светит ему прямо в лицо. Он не отрывается от ленты инстаграма, продолжает листать, но хлопает по кровати рядом с собой, чтобы Джисон не чувствовал себя нежеланным гостем.       Должно быть, сегодня один из тех “плохих дней” для Джисона, однако он не двигается с места — замер у входа в комнату. И не говорит ничего тоже, с минуту, но потом медленно, аккуратно, опять же, как он это обычно делает, начинает:       — Я тут подумал, может быть-       — Да, — Чанбин перебивает, потому что он бы все равно никогда не сказал ему “нет”, и Джисон это знает, — да, Хан-а, можешь сегодня поспать здесь.       Снова следует пауза, подольше, пока Джисон подкрадывается к кровати, и его ноги в носках мягко ступают по полу в неуверенном темпе. Он двигается так медленно, так осторожно, будто боится спугнуть Чанбина тем, что приближается к нему.       — Почему ты так стараешься не шуметь? — говорит Чанбин, наконец поднимая голову, чтобы посмотреть на Джисона с недоумением. — Тут только мы с тобой. И мы оба не спим.       Джисон плюхается рядом с ним и пыхтит.       — В этом и дело. Тут так спокойно, что кажется преступлением нарушать такую тишину.       — Эм. — Чанбин ставит видео в телефоне на паузу, будто это поможет ему прочувствовать то, о чем ему тут толкуют. Не помогает. В общежитие гробовая тишина, за исключением жужжащего в его комнате кондиционера, и не то, чтобы это что-то необычное. — Серьезно?       — Ага. — Джисон шебуршится, залезая под одеяло. — Для меня непривычно, когда в общаге так пусто. Как-то это неправильно ощущается.       Он смотрит на Чанбина, ибо тот ему не отвечает, а только сидит хмурится.       — Хён, а тебе что, нормально? По-моему, чересчур тихо.       — Ну, не совсем, — отвечает тот. Такая глубокая тишина для них в порядке вещей, даже когда на часах не три ночи. Чан постоянно не дома, а Хёнджин по сути все время сидит, заперевшись в своей комнате. — И вообще, тебе разве не нравится, когда так? Когда нам дают выходные, ты все равно всегда остаешься дома, чтобы побыть в одиночестве.       — Твоя правда. — Он начинает теребить одеяло, скорее всего неосознанно. — Не знаю. Че-то не хочу об этом говорить. Джисон чувствует себя одиноко. Иногда у него такое случается. В такие моменты ему нужен кто-то, чтобы составить компанию — сейчас это Чанбин. Он мог выбрать дерево. Или какое-нибудь комнатное растение. Но Чанбин здесь, так что он может взять на себя эту ответственность и побыть послушным комнатным растением. Чанбину нравится думать, что он знает, как справляться с Джисоном, когда тот в таком настроении, но большую часть времени он просто легонько подступается к нему, пока не будет уверен, что младший не собирается разреветься на месте. Чанбин закусывает щеку.       — Хорошо.       Джисон еще не хмурится, но он близок к этому. Он дуется, выпячивая нижнюю губу.       — Прости, что мешаю тебе тут так поздно.       Чанбин фыркает:       — Ты не мешаешь.       — Я не мешаю, — усмехается Джисон. — И все-таки. Что бы это ни было…       — Ты же знаешь, что я не против, — он тыкает в морщинку между джисоновых бровей, вызывая у того застенчивую улыбку. — Ты можешь приходить когда угодно. Все норм.       — Сколько ночей в неделю?       Чанбин закатывает глаза, на треть от раздражения, но в остальном исключительно с теплотой.       — Серьезно?       — Просто чтобы была конкретика.       А теперь Чанбин вздыхает.       — Делай все, что захочешь, Ханни.       — Все, что захочу, да? — он начинает сиять в улыбке. — Тогда можно обнимашки?       — Ну камоон, — стонет Чанбин, — даже Чонин об этом не просит.       Джисон раздраженно сдувает челку с лица.       — Это потому, что ему и не надо просить. Ты сам к нему все время лезешь. Даже когда ему это не нравится.       — Говорит тот, кто постоянно достает его с поцелуйчиками.       — Он в любом случае ни одного поцелуйчика мне так и не подарил.       — Что, скорее всего, должно убедить тебя сдаться, м?       — Феликс говорит, что сдаются только квартиры и слабаки, хён. — Он обхватывает рукой бицепс Чанбина и тянет ближе к себе. — И ты съезжаешь с темы. Я просил обнимашек.       — А я не говорил, что ты их получишь.       — Но ты сказал, что дашь мне все, что я захочу. Пленный шевелит рукой, чтобы ослабить джисонову хватку.       — Я такого не-       Джисон протягивает вторую руку и крепко прижимает Чанбина к себе.       — А ты всегда держишь свое слово, да, хён?       Это то, что заставляет его сдаться. Бессмысленно спорить с Хан Джисоном, никогда такого не случалось, чтобы Чанбин выиграл, и должно быть, никогда и не случится.       — Окей блин, — ворчит он. — Но только если ты заткнешься.       Джисон издает писк — звук, который, вероятно, предназначен для празднования победы, который может понять только он. Джисон ерзает, подползая ближе, берет руку Чанбина и укладывает на свою талию. Наверное, сейчас слишком жарко для объятий. Середина апреля ощущается как лето, и у Чанбина такое ощущение, будто этот сезон длится уже целую вечность, застряв на повторе. Небо за окном черное, но воздух неподвижен и стремится отдать каждую каплю жестокого солнечного света, оставшегося после дня.       Прохладный воздух от кондиционера достает до спины Чанбина, но ему все равно слишком жарко. Кончик джисонова носа касается плеча там, где кожа не прикрыта растянутой домашней футболкой. Они не в первый раз спят так, но сейчас это почему-то ощущается иначе — может быть потому, что в общежитие только они вдвоем, ну а может Чанбин просто слишком много думает. Потому что это Джисон. Потому что в последнее время он все время такой.       — Хён, — бормочет тот, вытягивая Чанбина из мыслей.       — Что.       — Ты сказал, что дашь мне все, что я захочу, так? — дыхание Джисона касается ключиц Чанбина, когда он говорит.       — И я жалею, что сказал это, — ему бы хотелось, чтобы у него было парирование получше, но это Джисон, а он никогда не готов к Джисону.       — Но ты все-таки сказал, так что, — пауза. — Могу я попросить еще кое о чем?       — Жги, Ханни. Ты уже продвинулся так далеко.       А потом Джисон не говорит ни слова.       — Ну, что?       — Ну, ничего. Уже не важно.       — Ладно, — отвечает Чанбин. Ему думается, это ОЧЕНЬ важно, раз он так колеблется. Однако, есть одна важная вещь насчет Джисона — он не любит, когда кто-то, даже Чан, выпытывает у него что-то. В подобных случаях он натуральный упертый баран, вроде ребенка, что отодвигает тарелку с супом, даже после того, как ему сказали, что он не выйдет из-за стола, пока все не съест.       — Кайфовенько, — говорит Джисон, когда молчание затягивается слишком надолго. “Оборона-Джисона”, как назвал это Чан, это значит он меняет тему, чтобы о предыдущей больше не вспоминать. — Ты теплый, хён.       — Спасибо. Это значит, я все еще жив.       Джисон прижимается к нему и зарывается лицом в плечо. Больше он ничего не говорит, и Чанбин каким-то странным, даже депрессивным образом, чувствует ностальгию по тому, чего раньше никогда и не ощущал. Его тело просто поддается, он переносит больше своего веса на Джисона, и глаза понемногу начинают закрываться. Кажется, восход еще совсем-совсем нескоро, и Чанбин почти засыпает, пока не—       — Как думаешь, Чан-хён и Минхо-хён сейчас спят?       — Я не знаю. — бурчит Чанбин, потирая глаза свободной рукой. — Спроси у них сам.       — Наверно, спят, — гадает Джисон. — Ну типа, в одной кровати. Как мы.       — Что? — Чанбин смотрит на него сверху вниз, изгибая бровь. — Не превращай это в какую-то странную херню.       — Ниче я не превращаю. Просто в голову пришло. — Джисон шлепает его по руке, будто это Чанбин подкидывает ему всякие сомнительные мысли. — Думаешь, они спят в каком-нибудь традиционном доме или типа того? На футонах и все такое.       Чанбин посмеивается:       — Люди подумают, ты никогда не слышал о существовании отелей в Японии.       — Но это их первая поездка, как пары, — аргументирует Джисон, слова льются из него как из прорвавшегося крана. — И конечно Чан-хён сделает все по-особенному. Чтоб в самый раз для вредной принцессы по имени Минхо, ю ноу?       — Ты не в курсе, они случайно не забыли тебя забрать?       — Ну в смысле-       — Господи боже ты мой, — в голосе Чанбина уже слышится небольшое раздражение. — Отключи свою башку, Джисон. Сейчас три ебанных ночи.       Чанбин снова закрывает глаза, преследуя мягкую дымку сна.       — Я не могу. Мысли слишком громкие, — а после на одном дыхании выпаливает, — хён, хочешь поцеловаться?       Глаза Чанбина распахиваются:       — Чего блять?       — Хах, да я рофлю, — тараторит он тут же, а потом смеется тем самым смехом, который бывает, когда ему неловко. Серия неуклюжих “ха-ха-ха” переходящих в писклявое хихиканье. — Давай спать уже. Спокойной ночи, хён.       Чанбин не отвечает. Он все равно не знает, как на такое отвечать.       Джисон ерзает, его волосы щекочут Чанбину подбородок, а локоть болезненно впивается в грудь. Чанбин сильнее сжимает пальцами его талию, пытаясь удержать на месте, но тот становится только более беспокойным и почти ударяет его коленом в пах.       — Блять, хватит вошкаться, или ща полетишь отсюда.       — Прости, — тихо бормочут в ответ. — Хён, ну ты же знаешь, что я просто пошутил, да? Потому что я реально пошутил.       — Мы можем просто поспать наконец? — вздыхает Чанбин.       — Я не могу. — Он выбирается из объятий и садится на кровати. Несмотря на то, что он все еще рядом, место около Чанбина тут же становится немного прохладней. — Я правда хочу заснуть, но я не могу.       — И это твоя вина, в курсе?       — Ну. Да. — Джисон поворачивается чтобы посмотреть на старшего. Чанбину предстает забавное зрелище — торчащие во все стороны волосы, уши и щеки залиты красным. — Но частично это и твоя вина тоже.       — Да ебанный пиздец. — Чанбин тоже поднимается, откидывая с них обоих одеяло. — Это не я тут спрашиваю о какой-то нелепой фигне, хотя на самом деле не имею это ввиду, а потом кринжую с себя.       — А я бы и не просил ни о какой нелепой фигне, если бы ты уделял мне хотя бы половину того внимания, которое ты уделяешь Хёнджину, и Чонину, и Сынм—       — Опять за старое? — перебивает Чанбин. Слова вылетают слишком быстро, рефлекторно, как реакция на давящее чувство вины, вдруг заполняющее его желудок. Джисон замолкает. Чанбин теряется, не зная, что делать дальше.       — Прости, — в итоге говорит Джисон. Он протягивает руку, хватая пальцами рукав чужой футболки.       — Почему мы вообще сремся?       — Мы сремся? — притормаживает Чанбин.       — Я пришел сюда не для того, чтобы сраться с тобой, хён.       — Да не сремся мы.       — Окей, — он снова начинает теребить одеяло, избегая зрительного контакта. — Прости.       Джисоново молчание похоже на тихую панику. Это как быть оглушенным нежным шепотом в полной темноте. Чанбин предельно осторожен и несвойственно ему мягок, когда говорит:       — Тебе не нужно извиняться, — он останавливается и пытается собраться с мыслями, расставить слова по местам, чтобы это не выглядело так, будто он отталкивает Джисона. — Ты прости, что заставил тебя так себя чувств-       — Я вот это ненавижу, — мямлит Джисон, глаза опущены, он занят разглядыванием собственных рук, — я знаю, что тебе типа не все равно. На меня и вообще. Я не пытаюсь заставить тебя чувствовать вину или что-то такое. Я просто говорю. Что ты типа чаще их обнимаешь. Или ну… Берешь за руки. Пристаешь к ним по всякому блин, не знаю. Достаешь их и все такое. — Его голос становится тише и тоньше. — Со мной ты себя так никогда не ведешь.       — Разве мы не обнимались пять минут назад, или я что-то путаю?       — Но это только потому, что я попросил. — Джисон успешно оборвал с пододеяльника нитку и теперь наматывал ее себе на палец. — Я не хочу, чтобы мне приходилось просить.       Чанбин снова вздыхает:       — Сейчас ты просто вредничаешь, Хан-а.       — Ага, вредничаю, — подтверждает он, все еще не смотря на Чанбина. — И вот опять, то, о чем я говорил.       — Что я сделал?       — Зови меня Джисоном. Когда мы вдвоем.       — Хорошо, — наконец-то соглашается Чанбин, наблюдая, как джисонов палец багровеет, и он больше не может этого терпеть, так что шлепает его по рукам и отбирает нитку. — Хён виноват. Прости, Джисонни, и хватит обижаться.       — Я не обижаюсь, — словно это поможет делу, Джисон упрямо выпячивает нижнюю губу. — Боже, хён, перестать относиться ко мне как к ребенку.       — Может, ты тогда прекратишь дуться вот так?       — Может, ты тогда сделаешь что-то со всем этим? — предлагает он. — Вместо того, чтобы злиться.       — Я не злюсь.       — А что тогда? — Джисон наконец поднимает взгляд на него, глаза круглые, грустные и блестят, будто он сейчас расплачется. И Чанбин не может этого позволить.       — Много чего, — начинает он, потому что не может врать. — Мне жаль и мне плохо от того, что я заставил тебя так себя чувствовать. Но я как бы и немного раздражен, может быть. Чуть-чуть.       Когда Джисон из надувшегося превращается в совсем хмурого, Чанбин добавляет:       — Но я не злюсь.       — А я думаю, злишься, — возражает младший.       — Да ёкалемене, блять, — до того, как Чанбин успеет подумать, он придвигается ближе и ловит мягкие щеки Джисона ладонями, а после целует его губы — всего раз, просто мимолетный чмок, и тем не менее, все еще поцелуй. — Вот. Я сделал что-то со всем этим.       И, ну…блять. Чанбин знает, что он способен на это, но он не делал ничего подобного уже, наверно, вечность. Его сердце так неистово стучит, что аж больно, и он чувствует, как горят его уши. Пальцы дергаются, когда он отпускает лицо Джисона. И Джисон… Он молчит. Замер. Жар его кожи налип на чанбиновы ладони как химический ожог.       — Что? Теперь тебе нечего сказать?       Кажется вопрос приводит младшего в чувства:       — Н-нет, просто я… — Джисон запинается. — Я просто не хотел, чтобы мне приходилось просить.       — Окей.       — Окей. — Он закусывает нижнюю губу.       Чанбин не отводит взгляд. Он не может его отвести. Он чувствует себя безрассудным, немного поехавшим, как будто он сейчас в состоянии пробить дыру в стене и при этом ему будет совсем не больно. Какое-то желание царапает и рвет его внутренности на части, это невыносимо, мучительно и ужасно, поэтому Чанбин говорит: “Да пошло оно все нахуй”, — И целует Джисона снова. В этот раз без всякого смущения, он идет напролом, обхватывая щеки Джисона и наклоняя его голову, чтобы столкнуться губами.       Черт, может быть, именно это и происходит, когда у Чанбина едет крыша. Он не может найти всему этому объяснения — ни для других, ни даже для самого себя. Тот факт, что он не знает, что и думать о себе, должен пугать. Но ему хорошо, так что, когда Джисон наклоняется ближе и размыкает губы для него, Чанбин целует его глубже и прижимается вплотную.       — Хён… что… — заикается Джисон, растерянно моргая, когда они отрываются друг от друга на мгновение. В кои-то веки, ему больше нечего сказать, кроме как, — Что это было?       — Что-то, о чем тебе не нужно просить. — И потом, чтобы подтвердить сказанное — и позволить себе впервые насладиться ощущением победы над Джисоном — он снова его целует, нежно прижимаясь губами к уголку рта, к родинке на щеке, заправляя отросшие волосы за уши и проводя губами по теплой коже рядом.       — Хён, — зовет Джисон дрожащим голосом, — А ты правда всегда держишь свое слово, да?       — Да, — отвечает Чанбин, и осознание ошарашивает его в тот же момент.       — И ты не пожалеешь об этом?       Чанбин легонько щелкает его по лбу.       — Не вынуждай меня думать, что я должен пожалеть.