Любовь... Любовь?

Всю свою жизнь я жил томительно, непримиримым затворником и отшельником. По воспитанию, данному мне в семье с достойным достатком, я с некоторым ценизмом счёл бы себя откровенным ленивцем и белоручкой, а также, пожалуй, ещё и гордым чистоплюем... Жизнь моя после совершеннолетия и переезда в собственную квартиру (оную я приобрёл не без помощи родителей) стала течь скучно и до частых мигреней размеренно; точно так же, как в механическом ритме движется маятник беспрестанно кряхтящих часов. И нельзя сказать, что эта жизнь была мне докучлива или плоха — какая-то далёкая неудовлетворённость, бесспорно, временами засиживалась в моём промозглом разуме, однако сильно не наседала. Иной раз осторожно дёргала за плечо, как переживающая за мужем жена, пыталась навести меня, как глупое дитя, на след заветной мысли, но все её силы, как бы сильны ни были, однообразно гасли в свете одинокой свечи. Я был непереубедим и страшно труслив в сердечных делах — об этом известно было всем. Всем, кто знал меня настоящего. А таковых можно было без затруднений сосчитать на пальцах одной руки. Но всё не было настолько запущено, насколько вы могли бы себе это представить: я питал безмятежно-любовное пристрастие к классической музыке и операм, которые посещал до того регулярно, что за годы близких встреч они уже сами не могли покинуть меня и с усладою пели мне ночами в любом живом звуке. Лишь на них я не жалел ни времени, ни доли скудных чувств. Все мои сбережения и свежая, относительно небольшая зарплата в одночасье могли оказаться спущены на это, казалось бы, совершенно пустое безделье, однако для меня это отнюдь не являлось поводом для волнения. Я считал так: деньги не ценнее счастья, до новой зарплаты как-нибудь да протяну. Родительских денег более не принимал и о положении своём умалчивал. Отрабатывал в типографии положенные дни, а затем со страстью азартнейшего игрока пускался на очередные концерты или оперы — тут как придётся. И почти что все билетёры, с которыми я встречался не единожды, приветствовали меня с такой искренней и добродушной улыбкой, словно видели во мне старого доброго приятеля. К своей глухой отраде, я, стало быть, чувствовал к ним нечто похожее, но ни разу не стремился вывести наш короткий диалог за рамки требуемого. Для меня это было волнительно и даже в своём роде обременительно. Никаких связей за пределами официальных отношений я иметь не хотел с грубой категоричностью и всячески избегал любую потенциальную возможность этого; чуждался буквально каждого повода незапланированных событий и решительно готов был запереться в своей укромной, как чулан, обители, лишь бы только не попасть под влияние нежелательных обстоятельств. Мнимое ощущение отдалённости от мирских страстей и суеты вселяло в меня какое-то томительное, но вместе с тем определённое спокойствие, лишаться которого я был не готов ни в коем случае. Наверняка, течение моей обыденной жизни ещё долго не подверглось бы стороннему воздействию, если б только я сам по своей же невольней и совершенно непреднамеренной инициативе не внёс в неё некоторые изменения. В тот день всё произошло как-то слишком мимолётно и неожиданно, потому что именно тогда, сидя вечерним часом в душном зале филармонии, я впервые встретил его — неусидчиво ворочащегося в соседнем кресле юношу, голос которого казался звонче звуков бьющегося хрусталя; до того он был громок и невероятен в своей будоражащей выразительности, что одним лишь хрипловатым смехом смог затмить во мне неизбывные ручьи плавных и чистых мелодий: — Какая же это нелепица, абсурдная тарабарщина! Какому здравому человеку вздумается прийти сюда, чтобы просто послушать это? Пустая трата времени, слабоумие! Эти хлёсткие слова привели меня, так скажем, в культурный ступор, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы правильно сориентироваться и подобрать нужную фразу: — А вы, значит, здравомыслящий? За что в следующую же секунду был наделён внимательным взглядом невероятно больших, как у лошади, льдистых глаз. Всё моё существо, несмотря на внешнее хладнокровие, пронзило чем-то болезненно острым, мгновенным, как яркий раскат молнии; и дыхание странного зноя горячо обдало мне шею. Отчего-то именно в эту минуту у меня возникло твёрдое ощущение, что эти самые глаза, искрившиеся какой-то поистине детской откровенностью, эти мягкие черты юношеского тела и изумляющую копну соломенных волос я уже где-то видел... Где-то далеко в прошлом, будучи ещё слишком порывистым и невнимательным, чтобы запоминать всё до мельчайших деталей... «Какое упущение!» — подумал тогда я в скором дуновении, не успев толком осознать истинный посыл этой ветровой мысли. — А разве кто-то говорил, что я здравомыслящий человек? Вы, как погляжу, тоже недалеко ушли от такого нерадивого слушателя, как я! Вам стоит провериться, возраст, видимо, уже не тот... Сначала этот громкий сгусток света произвёл на меня абсолютно диковинное впечатление. От такого безочества ладони мои враз вспотели, и в душе зародилось нечто густое, пекущее и ворочащееся. Но ничего ответить я не успел: сидевшая рядом с юношей женщина, весьма, надо заметить, красивого, но неброского вида, вовремя одёрнула его и тихо шикнула аккуратным ротиком: — Наруто, я ведь просила вести себя прилично. К твоим годам уже пора бы обзавестись хоть какими-то манерами. Затем её голос приобрёл большую слышимость и в этот раз был миролюбиво адресован мне: — Извините моего мужа, он часто не думает, какие глупости говорит... В самом деле, какая невоспитанная недоросль, дитя! Я отчётливо видел, каким протестующим возмущением напитался взгляд мужа при этих словах (сказать честно, подобная «роль» столь юного на вид человека привела меня не в меньшее изумление, но заострять на этом внимание я не посчитал нужным). — Будьте повнимательнее с ним, иначе, боюсь, пропадёт без вашего надзора. Моя ирония, статья, оказалась чересчур прозрачна, поскольку этот, как уже можно сказать, мужчина дёрнулся со своего места в гневном порыве, и вид его в следующий же миг сделался крайне щетинист: — Да что ты себе возомнил, интеллигентщина? Ты лезешь не в свои дела, чтобы выдавать подобные советы! Наверное, впервые в жизни я не пожелал мириться с такой наглостью, к тому же искренне не смог бы припомнить хоть одну ситуацию, где встречался бы с ней вот так вот прямо: лоб в лоб. И повёл себя, словно от этого поступка зависела, никак иначе, — вся моя жизнь. Даже не знаю, какой чёрт окатил меня тогда целым ушатом собачьей злости. Слово за слово, реплика за репликой, и внешний мир с музыкой и другими людьми уже ушёл на второй план, в ходе горячих огрызаний завязалась небольшая потасовка... А дальше, как говорится, всё как в тумане. Помню лишь, с какой рьяностью тягал это белобрысое сумасшествие за грудки, когда веко моё слиплось от жирного плевка, и одним разъярённым кулем катался с ним по всему залу в совсем новом и ещё даже ни разу не стиранном костюме. Ужасно! Это было действительно что-то с чем-то!!! За свои неполные двадцать девять лет я ещё ни разу не был столь зол и в то же время до дрожи в руках пылок в подобных столкновениях. Во мне проснулся вредный и запальчивый ребёнок, усмирить которого мне в те минуты было не под силу. Закончилось наше выяснение отношений ровным счётом. Мои изысканные запонки были нещадным образом сломаны, а пёстрая рубашка смутьяна потрёпана с особым отличием: манжеты разорваны, пуговицы вырваны с мясом и навсегда потеряны в десятках ног ошарашенных наблюдателей. О внешнем виде друг друга, когда нас выводили из зала, я предпочту умолчать, ибо это явно не то, чему характерно хорошее описание. Обмолвлюсь только (дабы утолить ваше любопытство), что похожи мы были на двух подравшихся за бутылку рома воробьёв или, говоря иначе, на людей несколько нетрезвого вида. Но, к моему немалому удивлению, госпожа Хината, эта любезная женщина отнюдь не любезного дурака, не только не держала на меня обиды, но и настоятельно пригласила зайти к ним на чай, чтобы, по её же словам, замять неприятность сего инцидента. И как бы высоко ни было моё желание в тот момент избежать неожиданного приглашения, что-то потустороннее, жившее во взгляде лазурных очей этого безобразного мужчины, заставило меня согласиться. Вспоминая это сейчас, до конца не могу поверить, как же это так? Для меня несвойственна была подобная реакция, совершенно несвойственна, ведь знакомился я всегда неохотно, с какой-то мученической принудительностью... Но при всём при этом это не помешало мне дать добро на дальнейшее развитие общения. Вот ведь бывают в жизни удивления! Так в общем-то я и познакомился с семьёй Узумаки, одной из тех немногих семей, с которыми у меня имелись хоть какие-то связи. Первая наша встреча, отмечу, вышла не самой удачной, и будь моя воля, я постарался бы найти другой путь к знакомству с ними. Но остаётся удивителен сам факт того, что в любом другом развитии событий, не раз прокрученных мною мысленно, я не рассматривал ни единого варианта, где бы не сталкивался с ними, ибо отчего-то наша встреча казалась мне обязательной — риторическим вопросом времени. Меня приняли как родного, без всяких преувеличений. В первый же день чаепития я познакомился с чистейшей души ребёнком их супружеской пары. Четырёхлетнее дитя, внешне так похожее на отца, показалось мне маленьким солнечным бликом: тёплым, как парное молоко, и пахнущим по-младенчески нежно, еле уловимо; однако, как ни посмотри, этот шумный мужчина — по чьей вине мне пришлось пренебречь своими принципами — по-юношески угловатый, но вместе с тем неоспоримо имеющий в себе особую прелесть обаятельного человека, в моих глазах был главным образом, который я, сам не знаю почему, из всех остальных принимал во внимание в первую очередь; внешность его действительно была запоминающаяся: по-мальчишески неаккуратная, слепящая взор своею крайней выразительностью, поневоле заставлявшей лик и без того тусклой жены рядом с ним меркнуть окончательно. Не замечать, не слушать его глупую, нередко саднящую исковерканными фразами речь или просто не цепляться за него глазами было для меня абсолютно невыполнимой задачей — нет-нет да по нескольку раз так и кидал короткий взгляд со странною потребностью на несуразную солому неуложенных волос, точно на гнездо диких птиц, и слегка морщил нос в показном, — скорее для себя, чем для кого-то другого, — отношении к чужой неопрятности, а сам через какое-то недолгое время, забывшись, вновь возвращался к этому суматошному и даже несколько дикому для меня образу. Упорно пытался не замечать своего чрезмерного интереса и совсем не считал важным ограничивать себя в этом, как мне тогда казалось, безобидном увлечении. Госпожа Хината, женщина зрелого возраста, являвшаяся старше мужа на пять лет, была человеком набожным, сверхнадобности мягкотелым и не имеющим в голосе той твёрдости, которая, по моему мнению, была ей крайне необходима. Оттого в сознании моём она была едва видна — ни рыба ни мясо, куда направят, туда безропотно и пойдёт. Черты её были неброски и размыты, как мыльное пятно; а кожа, отнюдь не загорелая, как это было у главы семьи, сверкала, отливала молочной белизной. В прилежности и почти аристократических манерах всего её лебединого естества я находил зёрна некоторой прелести, чистого благоразумия и покорности, но, несмотря на это, никаких сильных чувств благосклонности к ней не питал. Уже даже и не вспомню, что же такого чуждого в ней было, личностно неприятного, что могло бы вынудить меня непримиримо содрогаться в нервозных порывах при долгом с нею нахождении. Как и не вспомню того, что именно с первого же увиденья я нашёл в том белокуром безобразии; что-то немыслимо родное откликалось во всём его неуёмном существе, нечто по-своему прекрасное, будоражащее каждый волос, каждый малый нерв и клетку моего смятенного тела. Что уж там, если даже имя его всплывало в голове с какой-то неясной робостью и заминкой! Этого человека, немногим меня младше, звали коротко и мягко (видимо, так мне слышалось лишь потому, что так его всегда звала жена). Я же звать такового по имени не любил и с изощрением находил ему иные определения, уйму других и иногда даже оскорбительных, чтобы только не называть так, как стоило бы — почему-то рождалось чёткое ощущение запретности, неуместности этого с моих уст. Он же, в свою очередь, звал меня строго по имени и в силу своей простоты не находил в обращении ничего важного. — Саске, ты снова сидел над теми бумагами? Саске, когда у тебя будет время зайти к нам? Саске! Саске, не спи... — речь у него была манерная, слоги слегка растягивались на корне болтливого языка, как смакуемый во рту мёд, и каждому слову он, сам того не замечая, придавал особое ребячество; и я совру, если осмелюсь заявить, что это приводило меня в раздражение. Со дня нашего знакомства прошло не более четырёх недель, однако за этот относительно небольшой срок в моём распорядке поменялось многое. После утомительных рабочих часов ноги несли меня уже по выученному пути, — отнюдь не к родному порогу, — где я был уверен в том, что смогу отдохнуть: разгрузить воспалённую голову, вытряхнуть из неё волокиту обременяющих дум и просто подремать под тихие ноты скрипки, которой так по-любительски искусно владела госпожа Хината. Детский лепет в доме тоже влиял на меня похожим образом и, как ни странно, усыплял лучше всяких симфонических исполнений. Моей нередкой долей становилось приглядывание за ребёнком, когда супруги по незапланированным обстоятельствам были вынуждены покинуть дом. И я, как обычно это бывало, соглашался без раздумий. Собственных детей не было, а года всё-таки требовали «своего». Мне было совсем не в тягость. Порой поговорить с кем-то ни о чём, побыть в живом кругу ненавязчивых бесед, не скрывая при этом истинного лица, мне было просто жизненно необходимо. И эту необходимость я приучился утолять непосредственно у семьи Узумаки. Все её члены хорошо знали примерный час моего прихода и, когда наступало то самое время, встречали меня с еле скрываемой улыбкой. — А вы сегодня заметно припозднились, — госпожа Узумаки имела на удивление хорошую внимательность и чуткость. — Может, хотите отдохнуть? Наруто сегодня придёт нескоро, просил, чтобы вы его непременно дождались... После первой же недели с нашей встречи, регулярно поддерживаемой горячим общением, мне выделили отдельную комнату в конце дома; просторную, прохладную и пестрящую столбцами разного вкуса и вида книг. Я приходил сюда на какое-то время по нужде и без, чтобы поспать, собраться с мыслями или просто расслабиться в процессе прочтения незнакомых произведений, пока буквы не начинали плясать на страницах в шальных намёках и резать сетчатку. Нередко выходило так, что из-за переутомления засыпал в сидячем положении, так и не выпустив из рук книги. И хозяева, судя по всему, находили во мне человека уважаемого, примерного, оттого никогда не тревожили без особой причины. Бывало даже так, что из-за позднего времени я оставался у них ночевать, пусть и не по своему на то желанию; Мне были выделены все удобства, семья Узумаки была чрезмерно гостеприимна по отношению ко мне, даже сверхмеры... С моих же слов, — точнее будет сказать, с моей клятой неосмотрительности в наших будничных беседах, — они знали, что я одинок и живу от зарплаты до зарплаты; это, похоже, и стало главной причиной их крайней доброжелательности ко мне. Но вы не подумайте, я вовсе не был нахлебником или скитающимся беднягой, не принимал с благодарностью их "подачки", которые, как они заявляли, шли из благих намерений, и более того — старался всячески пресекать излишества подобной доброты. Меня, как сперва складывалось впечатление, слушали, принимали мои просьбы к сведению, но никогда не упускали возможность невзначай предложить взять у них взаймы, если мне вдруг в срочном порядке понадобится. — Ты всегда можешь к нам обратиться, в этом нет ничего дурного. Своим грубым отказом ты оскорбляешь меня! Он был нездоров в своей жаркой страсти помочь мне хоть в чём-то: в такие моменты его большие глаза мерцали печалью, и чистое лицо, окроплённое солнечными брызгами веснушек, трогала до невозможности жалостливая гримаса — именно это приводило меня в сильнейшее бешенство. Я искренне не мог понять, за кого меня принимали. А вот госпожа Хината в этом вопросе была более спокойна и настаивать не спешила; она умела читать между строк и понимала с полуслова, что, пожалуй, я ценил в ней больше всего. Сам же Узумаки был добряком каких поискать — нагая открытая душа и глаза чистого дитя! Невзирая на завидную периодичность наших споров и небольших словесных перепалок, с ним я был близок больше, чем с кем-либо другим за последние десять лет. Натурой он был довольно вспыльчив, но быстро отходчив и в словах откровенен до смешного: если какая-то извилистая мысль посещала его, он обязательно старался её озвучить, даже если оная была ну совсем уж не к месту и смысла никакого не несла: надо ему, и всё тут! А я спокойно слушал, в томительной неге очерчивал его мальчуганский профиль, не перебивая и не смигая очей. В такие минуты на языке появлялся сладковато-щекочущий вкус чего-то нового, неизбывно влекущего всё моё одинокое естество. И сражаться с этим острым чувством я если и пытался, то с явной на то неохотой. Не найду и нужных слов, чтобы объяснить, по какой именно причине стал частым их гостем и в скором времени уже носил гордое звания друга семьи. Мне доверяли как человеку родному, и не прошло ни одного мгновения в их присутствии, когда бы я мог ощутить себя чужим в их глазах. Меня всё не отпускала мысль, что встреча с ними являлась одной из действительно важных глав в моей монохромной жизни. И Узумаки, без всяких сомнений, был в ней тем самым недостающим звеном, после знакомства с которым своих дней без него я не мог более и помыслить. Безусловно, странная тяга к этому мужчине вызывала в моем сознании резонные вопросы, однако находить им честные ответы я, признаюсь, отнюдь не спешил. С затаённым трепетом ловил встречные взгляды, полные какой-то топлёной нежности, и всё не мог понять, что же со мной происходит. Под прицелом больших голубых глаз вся моя показная уверенность куда-то внезапно пропадала, — я становился очень неловок и мешкотен в движениях; ладони мои часто потели, и голос, как казалось, иным временем хрипел до того низко, точно был насквозь прокурен. Близость рядом с ним делала из меня порывистого мальчишку: из уст вырывались чудаковатые и необдуманные вещи, глаза бежали врассыпную, и плечи передёргивались в нервном возбуждении, словно привязанные за ниточки нерадивого кукловода. В какой-то момент я даже подумал, что стал жертвой некой таинственной болезни, неумолимо прогрессирующей с каждым днём. О, не поверил бы, как же близок я был тогда к разгадке! То, как он иной раз заголял при мне бронзовые запястья, — жилистые, с изящно выпирающей косточкой, — как бесстыдно обнажал сухопарые голени и заключал мой подбородок в замок длинных пальцев — всё это приводило меня в сильнейшее смятение и подкожный, глубинный трепет. Вдали от него я чахнул, подобно цветку без воды, а рядом с ним цвёл и медленно сгорал от невыносимого пекла чувств. Мне нравилось смотреть на него, и скажу даже больше — я самозабвенно мог делать это часами напролёт, была бы только возможность! В конце лета мне приходилось часто уезжать из городка в соседний, чтобы помогать родителю: матери давно не было, а отец потихоньку тяжелел, в последнее время здоровье сильно его подводило. Я уезжал на несколько дней, тратил последние деньги и ухаживал за ним как с ребёнком. Вскоре дела оказались совсем плохи, и я был вынужден занимать у семьи Узумаки. Не могу даже описать тот стыд, который я испытывал, когда брал со стола тот несчастный конверт... Мягкие жалостливые улыбки и полный надежды взор вгоняли меня лишь в большую тоску и стыд. — Не стоит переживать по этому поводу, мы делаем это из личных побуждений, ты нам ничего не должен. — вкрадчиво говорил он, обнимая меня за плечи в темном углу коридора; его телесное дыхание опаляло внутренности, теснило грудную клетку и драло гортань. Я молчал. Понимал, что во что бы то ни стало верну долг и рассчитаюсь со всем тем сердечным теплом, которое они, в особой значимости он, мне всё то время оказывали. Совестно... тогда мне было невероятно совестно за свою безысходность! Немногим позже у меня случился юбилей. Вышло так, что сам я из-за окружающей меня суеты о важности того дня совсем позабыл, потому сильно поразился неожиданному подарку в мою честь — бесценному вниманию, памяти обо мне. В тот непогожий день Узумаки подарил мне невзрачные, но явно дорогие запонки; не знаю почему, но этим выбором, этим светлым горячим взглядом, которым он сопровождал свою поздравительную речь, я был польщён до глубины души. А госпожа Хината, выйдя ко мне в праздничном белом платье, с особой заботой вручила мне красивый портсигар, попросив наконец-то избавиться от того потёртого, избитого и исцарапанного тяжёлой долей «спичечного коробка», являвшегося до того мгновения моим неотъемлемым спутником. Очень отчётливо запомнилось, как эти тонкие, как прутики, руки осторожно приобнимали меня за плечи и как больно сжималось моё сердце, когда смотрел в её нежные жемчужные глаза, осенённые припухшими от слёз веками, — не утаю момента, что знал о трудностях в их семье. Жили они пусть и без скандалов, но особой любовью от них на моей памяти никогда и не веяло. Муж не был осмотрителен и, как казалось со стороны, даже не был привязан к ней любовными узами; в движениях, мимике и всём его существе, обращённом к ней, я не видел ничего, кроме прохладной благосклонности и тихого равнодушия. Она же, напротив, испытывала к нему великое женское влечение, удостоиться которого, смею предположить, мечтал бы многий, и затаённую тоску... весьма основательную тоску. Жили тихо, но отстранённо друг от друга, как живут через стенку хорошие соседи. И, буду грязно откровенен, в этом я чувствовал некоторую личную свободу и только себе понятное воодушевление, в чём признаться мог лишь себе и то с тяжёлым грузом на душе. Одно связывало их прочной нитью — подрастающее дитя, которое требовало любви каждого из них вне всяких отношений и обстоятельств, воровски кроившихся за их спинами. Совсем скоро, может, через неделю после юбилея, меня пошатнуло нехорошее известие: в субботнюю ночь скончался отец. В поспешных сборах мне пришлось бросать все дела и ехать в отчий дом. В тот месяц на меня навалилось слишком многое: гора срочных дел, которые требовали скорого решения, выжимали из меня буквально всё, что только было можно. Разбираясь с хлопотами наследства и косвенными проблемами, я едва находил свободный час на «поесть и поспать». Эти страницы сплошной суматохи очень вымотали меня. В таком неопределённом и отвратительно тягучем потоке я пробыл два с лишним месяца; и пришёл в откровенный ужас, когда очнулся, ибо перед зеркалом предстало что-то ужаснейшее, поистине ввергающее в ступор человека, бывшего некогда чистоплотным до брезгливости: подчистую заросшее, изнеможённое лицо, осунувшийся вид и болезненная бледность в сочетании с вбель затёртой одеждой. Кошмар! Ещё половину следующего месяца заняло старание вернуться в прежнюю колею, что, надо сказать, далось мне очень нелегко. За это время не прошло ни дня, чтобы я не думал о нём. Дребезжание его крепкого голоса не покидало слух даже ночами, как и пряный аромат, — по-родному ценный, желанный. Да и сама тень его лежала на корке моего разума бессменно, почти обречённо; Мысли о несбыточном томили меня глубокими ночами, и я, чуждаясь их, решительно грозился выжечь калёным железом, но из раза в раз ничего предпринимать так и не решался. Точно уже не скажу, но, как мне думается, причина та была в банальном страхе. Что я мог сделать с этими чувствами, куда мог правильно направить их? Ответа в ту пору не нашлось, и даже сейчас я бы затруднился таковой отыскать. Потому что положение мое в отношении внезапных чувств было, как мне казалось, абсолютно безысходно и предрешено изначально. Слишком многое ставилось на кон, оттого даже не стремился что-то предпринимать — рисковать всем тем, чем тогда обладал, стало бы самым моим безрассудным поступком... Когда по прошествии двух с половиной месяцев прибыл в свой городок с деньгами на руках, первым же делом отправился к семье Узумаки. И если раньше я заходил к ним как человек свой, без скромности и официальных приветствий, то теперь же за порогом этого дома словно что-то изменилось для меня. Волнение кусало стопы, я мялся и дергал выглаженный край штанины. Стоило лишь вновь встретиться с этим вселюбящим взором, увидеть глупую улыбку на этих по-детски полных губах и ощутить чужое, совершенно лишнее существо за его плечом, как меня словно враз подменили. Я сухо поздоровался и, поочерёдно обнявшись с обоими, всучил им тот же самый конверт, в который не так давно супруги вкладывали мне своё доверие и пожелания благополучия. — Извините меня, пожалуйста, извините, но меня ждут неотложные дела, я, быть может, больше здесь не появлюсь... — голос подозрительно опускался, хрипел и скрипел, точно проводил металлом по стеклу; я до последнего не поднимал головы и старался дышать как можно реже. Все жильцы, всегда видевшие во мне всё самое светлое, благородное и принимавшие меня с крайним гостеприимством, оказались поражены. Чтобы понять это, даже не пришлось видеть их лиц, по одним лишь рваным замираниям их груди всё было ясно. Сказать подобное стоило мне больших, титанических усилий... К счастью, я сумел удалиться до того нежелательного состояния, когда они бы стали наседать на меня. Никто не успел и опомниться. Удалился — слово неточное, и вернее будет сказать, сбежал, как глубоко провинившийся ребёнок, так и не сумев выдать хорошего оправдания. На потребу собственному эгоизму оставил после своего прихода определённо не лучшее послевкусие, но сожалеть о нём было меньшим злом из всех других. Более я не хотел мучить ни себя, ни кого-либо ещё. Всерьёз подумывал обрубить связи, раз и навсегда отказавшись от взятого бремени, как бы это ни было безответственно с моей стороны. Я боялся и боялся дико, отчаянно. Моё уважение к этим людям было настолько сильно, что находиться с ними и дальше, столь лживо и бесстыдно, просто не мог. Ибо не позволила бы совесть — сожрала бы с потрохами. В последние осенние дни в городке проводился какой-то очередной концерт. Думаю, и без того предельно ясно, что билет был куплен мною незамедлительно. Хотелось отвлечься от насущного, попытаться забыться в старом образе жизни. Однако у судьбы оказались на это совсем другие планы. И как только я оказался в зале, даже не успев ещё найти себе нужного места, в глаза ударил свет — это был он, такой неуместный в этой среде и именно потому так отчётливо выделяющийся на фоне всех тех серых, безликих и неинтересных людей. Слизистую будто опалило — я готов был разрыдаться прямо там, при всех. — Зачем? — спрашивал он дрожащими устами; Голос, знакомый до ломоты, шуршал, как обычно шуршит под ногами сухая листва, заливался в горло голимым кипятком и выжигал меня изнутри — ошеломительно и мучительно. Я держал его за край накрахмаленного воротника и безмолвно качал головой, пряча в предплечье млеющий тревогой взгляд. Не хватило бы никаких слов, чтобы донести, что мне пришлось тогда испытать. Но смотря в глаза напротив, со внутренней горячкой осознавал — оно, это своевольно выросшее в моём сердце чувство, было взаимно. И от этого становилось страшнее втройне. Я не желал ломать то, что было выстроено долгими годами чужих трудов, и брать то, что мне никак не принадлежало. Я был не готов к подобной ответственности и не простил бы себе такого. Тогда я снова прощался с ним, но на этот раз — навсегда. Упорно игнорируя потоки горячих слёз, жарко обнимал в одиноком углу безлюдного фойе, мазал мокрыми губами по мягким скулам и дрожал вместе с ним; с немыслимой нежностью я целовал то дурашливое лицо, те болтливые губы и смуглую кожу оголённой шеи, пытаясь подавить скрежет сердечной боли; испытывая сладкую близость и отчаяние неотвратимой разлуки, в забытье вдыхал аромат тонкого парфюма и шептал, непрерывно шептал: — Прости меня, прости... Как несчастны мы были в те минуты, как огорчены! Я глотал собственные слёзы и боялся поверить, что это происходит. Одна мысль о дальнейшем убивала, но правда была такова, в своем самом жестоком и непримиримом обличии. Он молил меня остаться, заверял, что всё нас разделяющее — дела решаемые, однако в своём выборе я остался непреклонен. И мы расстались окончательно, когда концерт подошёл к концу и фойе заполнилось народом. В последний раз взглянув в эти милые черти, я ушёл — ушёл как чужой, непричастный к тому горю, что на всю оставшуюся жизнь очернило память о нас. Единственным напоминанием о нём остались запонки — на первый взгляд самые обыкновенные запонки, в то время имевшиеся почти у каждого другого мужчины, но какую хранившие в себе ценность. О, как я их берёг, вы не можете даже представить! Долгие годы они лежали у меня в футляре, и я так ни разу и не решился воспользоваться ими по назначению. Смотрел, как в своем скромном виде они переливаются немыслимым светом; миллиарды крошечных алмазов в них мгновениями разбиваются, искрятся и дробятся, подобно серебристым брызгам ртути. Вид, на самом деле, просто бесподобен, завораживающ. Любоваться ими, услаждаясь далёкими воспоминаниями, было последней моей отрадой, в которой я находил себе хоть какое-то утешение. И даже когда обзавёлся семьёй, покинул родной городок и начал новую страницу жизни, отпустить то незаменимое время, очерченное угловатостью мальчишеской трусливости и омытое слезами настоящих, так и не вызревших до конца чувств, оказался не способен до сих пор...