Что ты видишь в своих снах?
Там, наверное, весна…
***
— Как же я по тебе скучала… У мамы в уголках глаз копятся слезы. Еще чуть-чуть, и они сорвутся полноводными реками вниз по острым скулам, так сильно напоминающим его. Чонвон скучал. Ему сильно не хватало аромата маминого пирога, идущего с кухни, запаха сладкой вишни, вплетенного в ее поседевшие в местах волосы, и светлой кухни, где чай остывает, стоящий на столе и ждущий его уже несколько лет, по словам мамы. В родном доме ничего не изменилось, вплоть до порванного куска обоев в прихожей и скола на углу стены в проходе на кухню. Мама не притронулась ни к чему, как говорит она, из-за того, что «просто не доходили руки», но Чонвон-то знает… После его отъезда многое изменилось в жизни мамы. Например, она осталась совершенно одна, и смешинки обычные в ее глазах угасли. Чонвон скучал по ней, скучал точно так же, как она по нему скучала, и теперь налюбоваться не может теплом ее рук и нежностью улыбки. Ледяная корочка хрустит. В глазах собственных впервые за чуть ли не вечность появляются слабые отголоски счастья и умиротворения. На маму смотреть по-другому не получается. Они единственные друг у друга остались. — И я скучал по тебе, омма, — крепко обнять маму и почувствовать наконец, как на сердце утихают бури. Как море внутри перестает плескаться и точить ледяные глыбы, успокаивается и позволяет вдохнуть почти полной грудью. Все еще с гуляющей меж внутренностей мерзлотой, но не так колюще, не так, чтобы лишаться полностью желания когда-либо дышать вновь. Из собственных глаз ледяные ручьи берут исток, бегут по заточившимся скулам, выжигая свои следы на разгоряченной любовью родного человека коже. Чонвон прижимается к теплой груди, как в последний в жизни раз, и цепляется крепко за хрупкие мамины плечи. За ними спрятаться можно легко, хоть собственные и шире чуть ли не в два раза и крепче намного. За маминой спиной поплакать можно, никого не стесняясь. И Чонвон не стесняется. Ее прикосновения к спине ощущаются такими теплыми и мягкими, будто сладкая вата из детства из прилавка дедушки Шим. Как одеяло любимое, пушистое и теплое настолько, что в школу просыпаться не хотелось. Как солнечное летнее море и побережный песок, сыплющийся меж пальцев. Чонвон скучал. По маме, по дому, по себе. Тому Чонвону, что кажется лишь воспоминанием из снов, слишком далеким и нереальным. По тому Чонвону, который улыбаться умел искренне, смеялся громко, до катастрофической нехватки кислорода в легких. По тому Чонвону, который был совершенно наивен и беспечен. — Все хорошо, милый, ты дома. Шепот мамы и фантомные прикосновения отца, обжигающие макушку, его добрые глаза, полные ненастоящих слез, и несуществующие давным-давно губы, растянутые в подобии улыбки. Чонвон так сильно скучает. Очень сильно скучает по папе, которого нет рядом с ним уже очень долгое время и в советах которого его сын нуждается слишком. Он утешение находит лишь в теплых объятиях мамы, становясь по ощущениям приблизительно пятилетним ребенком, не знающим другого способа для излечения своих ран. Тогда — телесных, сейчас же болит душа. Первый день в родном доме, спустя четыре года отсутствия, проходит словно в тумане. Чонвон долго сидит на кухне с мамой, не отпуская ее рук из своей одной ладони, чтобы другою пить самый вкусный на свете чай, который впервые после его отъезда не остался остывать на кухонном столе, и есть вишневый пирог, от которого слезы наворачиваются все снова и снова. Он напоминает ему о детстве и о голосе папы, неустанно хвалящем мамины золотые руки, чонвоновы самые счастливые дни в жизни и… Комната осталась в точности такой же, какой была. Мама не трогала ничего, предпочитая не заходить лишний раз в «личное пространство сына», который раньше ругался из-за этого с ней при любом удобном случае: иногда в шутку, иногда же — обижаясь всерьез. По словам мамы, она сына злить не хотела еще сильнее, знала о его душевных боях и старалась не причинять еще больше дискомфорта. От этих слов Чонвона начинало разрывать в клочья чувство вины и желание ударить самого себя очень крепко. Прошло четыре года, а постельное белье на его кровати свежее, на комоде и прикроватной тумбе ни пылинки, будто и не отсутствовал здешний жилец, а те долгие годы его мучений и столь бессмысленных скитаний были лишь сном. Ничего не случилось, и Чонвону совсем скоро, буквально через пару минут, на мобильный поступит звонок, он прыгнет на заправленную постель в еще школьной форме и будет долго-долго болтать обо всякой ерунде###
— Ян Чонвон! — Сону-хен, спаси! Она меня убьет… Чонвон пищит и рывком оказывается за широкими плечами лучшего друга. Те хоть и чуть уже его, но укрыться удается — не спрятаться окончательно, потому что Ким Чона все равно догоняет и начинает махать кулаками прямо перед лицом своего брата. — Вы чего? — Сону хохочет, не злится совершенно, даже когда его используют в качестве живого щита, и служит Чонвону баррикадой. Отделяет своего младшенького от разъяренной сестры, которой даже и все равно будто, она еще чуть-чуть, и точно дотянется до «придурочного оппы» и выдернет ему все волосы. — Чонвон, что ты ей сделал? — шепчет Сону, чуть повернув голову в его сторону, и теряет сразу бдительность. Чона дотягивается до Чонвона, и парень просто прощается со своей жизнью мысленно… Но крепкая хватка на волосах испаряется, а воздух разрезает пронзительный девичий визг. Чонвон изумленно приподнимает голову, выглядывая из-за спины хена, и тогда все сразу становится ясно. Глаза наполняются счастливым сиянием сразу. — Оппа, поставь меня на место, я должна преподать ему урок! — Чона, не надо убивать нашего котенка, — хриплый смех раздается по пустынному полю, путаясь меж листьев и веток огромного старого дуба, звенит эхом в ушах Чонвона, щекочет ему внутренности. Пак Чонсон напоминает ему облачко, несмотря на нахмуренные почти всегда брови и острые черты лица, хен мягкий. Во всех смыслах этого слова — у него мягкая, нежная кожа рук и очень добрый характер. В их небольшой компании старший Пак выступал неким якорем или причалом. Скорее, второе, потому что все корабли Чонвона в конечном итоге возвращались к нему. Даже утопленные. — Это он-то котенок? Да он исчадие ада! — Йа, Ким Чона, имей совесть, я все-таки твой оппа! — Хреновый из тебя оппа. — Эй, офигела?! А ну, сюда иди! Ким Сону и Пак Чонсон на них забивают и уходят к остальным, как это бывает практически всегда. Исключениями случаются только те моменты, когда мелкие перепалки перерастают в серьезные споры, а те — в ссору, которая может продлиться долго. Иногда даже очень, пока матушка Ким не решит испечь свои фирменные булочки в очередной раз и позвать на чаепитие «только» свою дочь и «только» лучшего друга своего сына. Чонвон любит семью Ким и даже эту маленькую неблагодарную злючку, которая прямо сейчас показывает ему язык и супится для вида пару секунд, чтобы затем сразу обхватить его локоть обеими своими маленькими ладошками и потянуть ко всем остальным. — И все же, те блестки смотрелись на твоих волосах очень красиво, оппа, — вздыхает она, укладывая свою милую головушку на плечо старшего, пока они пробираются сквозь заросшее поле к друзьям, сидящим в кругу на огромном пледе. Там Джеюн рассказывает какую-то очередную байку, пока Хисын-хен разливает всем сок в стаканы. Единственное украшение их стола, но им большего и не надо. — Я чуть не блеванул, кроха, — Чонвон вздыхает в такт однокласснику Чоны, который, несмотря на свой возраст, чуть ли не на голову выше того же Хисын-хена и готовится защищаться. Но Чона не атакует, что ни странно. Тому виной, наверное, нежный взгляд Рики, устремленный на чонвонова лучшего друга. Чонвон молчит и в который раз делает вид, что не замечает блестящих глаз Чоны. — Ты просто ничего не понимаешь, оппа, — Ян по голосу слышит, как девчонка корчит рожицу и пытается скрыть печальные нотки. И просто сдается. — Возможно. Я вообще много чего не понимаю, кроха. Например, как устроен человеческий мозг, или каким таким чудесным образом оказывается, что атомы друг друга не касаются, почему мир настолько жесток, а первая любовь Чоны должна была быть настолько печальной из-за ее же старшего брата, который в ней души не чает. Или что происходит с его сердцем и живущими в животе бабочками, когда Чонсон-хен ему так нежно улыбается. Он чувствует, что это неправильно — так смущаться и кусать изнутри щеки, чтобы не заулыбаться, когда хен на него смотрит. Ведь хен такой для всех, и корабли не одного Чонвона находят пристанище в его «гавани». Все присутствующие здесь Пак Чонсона любят очень сильно, любят не так, как Чонвон, а более правильно. Как лучшего друга, хорошего хена, двоюродного брата и «самого лучшего в мире оппы». И только Чонвон омрачает все эти чистые чувства своими порочными. — Чонвон, пошли играть в волейбол? У Сонхуна из ниоткуда появляется в руках старый потрепанный мяч, который он бросает из одной ладони в другую, тем самым будто завлекая. Чона отпускает осторожно его руку и кивает в сторону трех парней, активно его зазывающих в свой «спортивный круг». Чонвон на секунду оборачивается и ищет в глазах младшей то, что опять не позволит ему уснуть, но она их прикрывает. И улыбается широко, перед тем как сложить ладошки у пухлых губ и прокричать громко и пискляво: — Ян Чонвон-оппа, порви их всех! — Чонвон улыбается ей в ответ. — Эй, твой брат тоже вообще-то играет! — возникает в ту же секунду Сону. — Да, разве не вы только что хотели друг друга убить? — поддакивает старшему Рики и в своей манере бесячего пиздюка закатывает глаза. Чонвону хочется ему втащить очень сильно, но за эти полгода он к Нишимура успел привязаться не меньше остальных, рука не поднимется просто. Да и Сону-хен ему голову открутит за такое. Чонвон оказывается замыкающим круг из четырех человек. Все мучающие его вопросы забываются и откладываются на второй план, когда Сонхун-хен пасует ему мяч первым. Игра завязывается, подтягиваются потихоньку и остальные, круг расширяется, а криков и разношерстных типов смеха все больше и больше. Одна Чона продолжает сидеть под огромным старым дубом, притянув к себе колени и наблюдая за игрой с легкой улыбкой на губах. Чонвона от нее отвлекают мягкие ладони, скользнувшие по животу, и синхронные крики ребят. Сердце на миг останавливается, Чонвон жмурит глаза от неожиданного толчка сбоку. А когда открывает, то видит Пак Чонсона и понимает, что может рассмотреть каждую его родинку — даже ту, что под правым глазом — пересчитать ресницы и даже их тени длиннющие на розовых щеках, услышать учащенное сердцебиение и представить какого это — ловить своими губами каждую трещинку на тех, что напротив. Чонсон близко. Их груди соприкасаются настолько, что кажется, будто тот факт об атомах — фигня полная. Чонвон ведь чувствует жар чужого тела, ощущает тяжесть ее на себе и прикосновения оголенной кожи к своей, так каким образом это может быть правдой? Прямо сейчас они будто бы слились в одно целое. — Вау! Красиво… Чонвон отходит первым во спасение своего сердца и остатков разума, улыбается неловко Чонсону и одними губами спрашивает: — Все в порядке? Я не сильно тебя задел? Не предоставил неудобства своими грязными мыслями? Чонсон мотает головой и слабо улыбается. К игре он больше не возвращается, наоборот, отворачивается и широким шагом направляется к застывшей чуть подальше от них Чоне. В ее руках маленький пленочный фотоаппарат, на экране которого она разглядывает что-то, широко улыбаясь. Чонвон делает попытку заглянуть в него, но Ким от него отпрыгивает и бьет по протянутой руке, гордо заявляя: — Покажу, когда придет время. Даже не пытайся. Чонвон на это закатывает глаза и проходит мимо девушки к пледу, ложится на него, прикрывая тут же веки. Надо успокоить свое сердце и океан бушующих волн. Последнее время найти покой в причале Чонсона становится все труднее и труднее. Чонвон рядом с ним задыхается и топит свои корабли.***
Я иду снова разбитый в дом, И мне так хочется свернуть Туда, где ночь Играет луной И что-то пьет, и я с ней В пространстве между давящих стен родной комнаты иногда удается заснуть. Чонвон считал, с периодичностью в два-три дня его организм иссушается окончательно. Этого времени хватает на то, чтобы соленые воды в организме испарились под гнетом мыслей, навевающих тоску и желание плакать, каждые два-три дня Чонвону удается опустошить свой разум путем навеянных воспоминаний и затопивших скулы прозрачно-кровавых дорожек. Внутренности скручиваются за это время и успевают утерять свои функции. А потом все начинается сначала. Среди стен, окрашенных в темно-синее полотно спокойных волн и усеянных звездами — а точнее, их отражением в воде — Чонвон не чувствует себя дома, потому что они навевают ему неправильные сны. От них в груди тепло, но на следующее утро — мокро опять, будто щеки не были затоплены вышедшими за пределы океана волнами буквально несколько часов назад. Чонвон в своих снах видит его. Там можно вложить свою ладонь в чужую, очень-очень теплую и мягкую, можно уложить голову на худые бедра и заснуть, укрывшись приятной на ощупь толстовкой. Чонвону удается крепко заснуть только во снах, потому что там его обнимают те руки, в которых он нуждался шесть лет назад, четыре года назад и сегодня. Сегодня по-особенному, потому что скучает безумно и винит себя за то, что сделал. Мама говорит, что Чонвону стоит сходить к врачу, но сам парень так не думает. Он продолжает дарить ей самые теплые свои улыбки и нежно целовать руки в знак извинений. А потом вновь теряется в своих мыслях и уходит к побережью. Там воды внутренние уступают своими шумами морским, там Чонвон может вдохнуть полной грудью соленый воздух и впитать каждое новое слово о людях из прошлого. Чона не сдается. — Оппа и Рики до сих пор вместе. — будто кувалдой по солнечному сплетению. Ян чувствует, как в груди крошатся ребра и своими острыми осколками впиваются во внутренности, не давая вдохнуть. В красивых лисьих глазах напротив копятся отражением звезды и так и застывают там, не решаясь сорваться. Когда-то Ян Чонвон мог обнять Ким Чону и позволить ей поплакать. Когда-то очень давно Ким Чона Ян Чонвону доверяла и не боялась открыть ему свои чувства. Но с тех пор прошло больше четырех лет, а они изменились. Ян Чонвон изменился — он больше не самый любимый оппа Ким Чоны. Чонвон смотрит на ее тонкие запястья, украшенные разноцветными браслетиками, и не решается спросить. Ей больно так же, как и ему? Она знает, насколько ему больно? Однажды Хисын сказал кое-что, что заставляет Чонвона задумываться до сих пор. Задумываться о том, правда ли человеческая жизнь похожа на барабан стиральной машинки. Хен сказал, что видит схожесть в том, что в жизни многое циклично, а Чонвон вот думает, что схожесть совершенно в другом. Он сравнивает себя с одеждой, крутящейся в барабане стиралки, она крутится и крутится, достигает пика только тогда, когда приходит время упасть. То есть — либо все стабильно состоит из плохого и хорошего, либо только из плохого. А заканчивается все всегда только плохим. Чонвон по себе знает. После долгих годов прокручивания в барабане, а затем — еще нескольких, но уже проведенных глубоко на дне, он успел понять для себя, что такое его жизнь. Она не такая, как у многих других людей уже больше четырех лет, и это бьет очень больно. Потому что когда-то, в то время, которое он видит в своих снах каждый чертов раз, стоит только заснуть, он был правда счастлив. Тогда у него был отец, были друзья, тогда мама улыбалась искренне, тогда Чонвона любил он. Тот, чье имя Ян поклялся никогда больше не произносить, потому что просто не достоин. Ему нельзя, и лучше бы он жил, прокручивая эту мысль всю свою жизнь в голове, чем хватался за малейший шанс узнать хоть что-то… — А… Чонсон? Уродливый хрип покидает губы и таранит спокойный шум волн и красивый женский голос, оставляя после себя неприятное послевкусие. Чонвон кривит губы и крепко смыкает пальцы на запястье так, чтобы ногти глубоко впились в кожу. Боль физическая всегда задвигает душевную на второй план, — вот настолько Чонвон слаб. Чона долго молчит, а Чонвон на нее не смотрит и старается не думать о том, что рассказывать о человеке, который под запретом лично для него, никто ему не будет, что даже доброте соседской дочери может прийти конец, что ничего не изменилось за последнюю неделю, и он все тот же придурок, который сделал больно своим родным. Он старается не думать, а на запястье проступают первые капельки крови, затем — собственные пальцы перехватываются чужими. Ким Чона, с детства заменявшая ему сестру и все звезды на небе, все такая же, как раньше, если не считать утерянной пухлости щек и более утончившихся черт лица. Она сплетает с ним пальцы и кладет свою голову ему на плечо, будто и не было тех долгих лет разлуки и того злосчастного дня, когда Чонвон впервые заставил ее плакать. — Оппа скучает. — шелест ее голоса размывается по ветру в попытке остаться для Чонвона незаметным, но то ли Ян такой везучий, то ли девушка рассчитала все так, чтобы никто кроме них и ветра больше не услышал. Сердце замирает. — Он приезжал полгода назад, говорил, что видел тебя в Сеуле. Волны выплескиваются из берегов и брызгают по его щекам, соленые дорожки прокладывают по холодной коже и впитываются достигнув ямки на ключицах. Словно там их штаб-квартира или пристанище, какое у Чонвона с друзьями было в детстве. Домик чуть поодаль от дома бабушки Джеюна, который подлатали и обустроили они сами, притаскивая все ненужное из дома. Так и морские капли — те, что не нужны были больше огромному водоему — находили пристанище в чонвоновых ключицах, обустраиваясь там и накапливаясь. Будто бы мало было того бушующего моря внутри него и потопленных им кораблей. Чонвон не верит Чоне и сжимает ее пальцы своими — дрожащими — крепче. Просто… почему Чонсон должен был рассказать о «встрече» с Чонвоном именно Чоне? Почему он не подошел к нему и не накричал, не ударил, не высказал все, что наверняка успело накопиться за все эти годы? Почему Чонвону не повезло? Встреть он где-то на улицах Сеула хоть кого-то из прошлого, обязательно бы встал на колени. Как сейчас это делает, отпуская руку женскую и коря себя за то, что опоздал слишком. Чона ахает, но ничего не говорит и смотрит пристально на некогда любимого ею человека. А Чонвон склоняет голову и собирает ладони вместе перед лицом. Слова собираются в горле противным царапающим комком, ветер слезит глаза, а сердце грохочет громко в груди, пока его владелец пытается сорвать с языка хоть звук. — Я… — вновь вырывается хрипом, но в этот раз потому, что горсть невысказанных слов мешает прорваться голосу и выпустить, наконец, все копившиеся годами воды наружу. В море настоящее, откуда они и пришли к нему когда-то, наполняя грудь сыростью. — Я очень виноват, Чона… перед всеми вами. Я причинил вам так много боли и… — Тебе не стоит извиняться передо мной, оппа, — она зовет его тихим голоском, пока неспокойный ветер красиво развевает ее волосы, называет так впервые, а шум волн неправдоподобное обращение заглатывает собой и уносит далеко прочь, пока парень, стоящий на коленях и молящийся далеко не тому, кому привыкли молиться чуть ли не все люди, а всего лишь молодой девчушке, дрожит от накатывающих вновь и вновь слез и воспоминаний. Он разрушил все сам, своими руками. — Извинись перед Пак Чонсоном, он не простил тебя лишь за то, что ты ушел тогда.###
— Ты снимаешь? — Чонвон шепчет в выставленную камеру и пытается кое-как заглянуть в экран. За это его несильно хлопают по ладони и шикают привычно. Чона недовольно кивает ему и подбородком указывает на приоткрытое окно. — Залезай давай, уже три минуты первого! Чонвон многое хочет сказать, а еще сильнее — возмутиться на наглую соседскую девчонку, но подарок в кармане и торт в руке служат успокоением, заставляют улыбку лезть на лицо, глупую, но искреннюю и широкую, и запрыгнуть на подоконник. Они могли бы зайти через дверь, вряд ли госпожа и господин Пак отказались их впустить, но что-то дурацкое ударило в чонвонову голову, и вот они здесь. Точнее, он и Чона, а остальные ждут знака — ака, громкого испуганного крика одного из хозяев дома, когда увидит на своем окне двух подростков, которым здесь совсем не место. Нетерпимость хоть малейшего тепла у хена играет на руку Чонвону и его дурацкому плану, потому что очень редкие люди оставляют окно открытым на ночь в середине апреля. Торт отправляется на подоконник первым, а Чонвон улавливает приглушенные голоса из-за двери комнаты, когда закидывает одно колено на оконную раму. Вторая нога лезет следом, и Ян оказывается в просторной комнате, в которой единственным источником света оказывается включенная настольная лампа. Видимо, Чонсон учился, когда его прервали родители или же звонок бабушки с дедушкой из далекой Америки. Старшие Паки всегда поздравляли единственного внука в первые минуты дня рождения, а такую дату вряд ли могли пропустить. Хену в этом году двадцать. Все идет не по плану тогда, когда Чонвон берет бенто-тортик в одну руку, а вторую вытягивает из окна, чтобы подать Чоне, снимавшей все это время то, как Чонвон лез в чужое окно. Голос Чонсона раздается совсем близко к двери, и Ян и Ким так и замирают, смотря друг на друга испуганными котами. Чона, пришедшая в себя пораньше, отпускает юношескую ладонь, махая в сторону двери. А парень не понимает немного, пока девушка не исчезает из поля зрения, оставляя его наедине. Дверь скрипит, а Чонсон в последний раз желает родителям спокойной ночи, и за это время Чонвон успевает лишь оказаться прямо на пороге чонсоновой комнаты. Старший сначала не замечает его, заходя в комнату спиной, но потом… Чонвон еле успевает прикрыть ладонью губы хена, чтобы пугливый крик не сотряс паковский дом и те, что поблизости, нарушая тем самым собственный план, и улыбается виновато. Чонсон выпучивает глаза и дышит тяжело, пока Чонвон лишь поднимает вторую ладонь к лицу старшего, являя взору торт с одной-единственной свечой на нем. — С днем рождения, хен, — шепчет Ян, убирая ладонь, наконец, с лица старшего и залезая ею в карман. Пальцы немного подрагивают от волнения и недавнего контакта кожи о кожу, но он все равно справляется и успешно зажигает огонек на свече. — Загадывай желание. Чонсон смотрит внимательно в его глаза несколько долгих секунд, за которые Чонвону вдруг всплески морских волн мерещатся в отражении чужих. Внутри бушевать начинают собственные волны, будто тянутся к стоящему напротив, подталкивают Яна вперед, сделать еще один шаг и оказаться прижатым вплотную. Море весеннее внутри, и волны щебечут, щекочут стенки живота вместо тех пресловутых бабочек, о которых говорят все вокруг, о которых Чона упоминает каждый раз при разговоре о Рики. Которых сам Чонвон не чувствовал уже давно, потому что их затопило морем так же, как и все его корабли. Свое собственное, остужающее когда это надо и накрывающее с головой иногда, когда Чонсон ведет себя по-особому очаровательно или оказывается сидящим слишком близко. Свое море есть у Чонвона, и иногда оно даже отражается в самых красивых на свете глазах. Как прямо сейчас. Чонвон за считанные секунды успевает заметить намокшие корни ресниц и поплывшую радужку. Затем хен прикрывает глаза и больше в чонвоновы не смотрит, его ладони скрепляются в замок прямо перед лицом, он загадывает желание. А младший, пользуясь моментом, загадывает желание про себя тоже. Только, в отличие от хена, его желание более невозможное, ведь стоящий напротив Чонсон со своими этими веснушками на щеках, тенями длинных ресниц, их перекрывающими, и размеренно вздымающейся грудью, никогда не будет его. Никогда такого не произойдет, Чонвон просто этого не достоин. — Спасибо, что пришел, — шепчет хен, все еще не разлепляя век, и в следующую секунду задувает почти растаявшую свечу. Чонвон улыбается слабо старшему и хлопает свободной ладонью по запястью, а затем, даже не думая спросить разрешения, берет пальцем крем с торта и мажет на нос хена, заставая того врасплох. — Я не мог не прийти, хен, ты же знаешь. Чонсон кивает и, на удивление, не спешит ответить на маленькую шалость младшего. Он смотрит пристально, вновь заставляя волны внутри щекотать, а щеки — краснеть позорно и слишком очевидно. Чонвон смущенно улыбается и отводит взгляд к ногам — своим, обутым в потрепанные кеды, и хена — голыми, стоящими на холодном паркете. — Не спросишь, что загадал я? — шепотом спрашивает старший, заставляя резко вернуть взгляд к его лицу и удивленно распахнуть губы. Разве… — Так можно? — А почему нет? — посмеивается тихо Чонсон и скатывается с носков на пятки и обратно, сложив руки в замок за спиной. — Не сбудется же, если рассказать… — Да? — Чонвон кивает. — Тогда не спрашивай, я хочу, чтобы обязательно сбылось… — Чонвон кивает еще раз, теперь чуть сникнув, но улыбку из себя все равно выдавливает. Ему совсем необязательно знать о загаданном желании, он жить сможет и без этой информации, однако пожелание хена сбыться должно обязательно, его расстраивать Чонвон хотел в самую последнюю очередь. — Ну, вы долго там еще? — Чонвон оборачивается на открытое окно, замечая недовольную Чону, стоящую с камерой в руках и грозно их оглядывающую. — Мы тут не потеем в середине апреля посреди ночи. Пак и Ян синхронно поворачиваются друг к другу и заливаются неловким смехом, вгоняя Ким в еще больший ступор, но долго ее ждать не заставляют. Чонсон уже через мгновение выходит из комнаты, а еще через некоторое время в прихожей их дома слышатся громкие голоса их общих друзей. Чонвон глубоко вдыхает и выдыхает несколько раз, перед тем как поставить аккуратно небольшую бархатную коробочку на край рабочего стола старшего и выйти к остальным. Волны в глазах отступают, в груди море успокаивается. Чонвон тоже выходит к друзьям.***
And now, every time a siren sounds I wonder if you're around
Когда Чонвону вновь удается вынырнуть из своих снов, волны с темных ночных стен заглатывают его в свои глубины и навевают странные эмоции. Жутко хочется забиться в угол комнаты, как в далеком-далеком детстве, и плакать, обняв себя за коленки, чтобы громко и до сорванных голосовых связок, так, что мама прибежит на громкий плач, обнимет и будет раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь успокоить. После такого всегда отпускает то, что тяготит, от чего больно. Парадоксально то, как в детстве в угол забиться хотелось из-за приснившегося кошмара, сейчас — из-за сладких сновидений, отражений воспоминаний о том, когда все еще было хорошо. Это действительно странно. Щелкает чайник, Чонвон кутается в отцовский кардиган, большой в плечах и с длиннющими рукавами, но теплый и хранящий родной запах. Мамины цветы на подоконнике почти засохли. Чонвон отталкивается от столешницы и поливает растения прямо из кувшина с фильтрованной водой. На кухне душно, и он тянется, чтобы открыть окно. Ночное небо усеяно многочисленными яркими звездами, цепляющими взгляд. Кувшин откладывается в сторону, Чонвон забывает о чае. Там, очень далеко и высоко напоминания о чужих глазах, маняще сверкающих в темноте подростковой комнаты почти шесть лет назад. Тогда все началось, с того момента, когда Ян Чонвону стало интересно узнать о загаданном желании. Как отправная точка, которая обязательно послужит концом, но чего заметить в тот самый момент не получается. Всегда что-то случается последний раз, и люди неосознанно этот раз упускают, не успевши попрощаться. Чонвон не успел попрощаться со своим детством, самим собой, с отцом, с друзьями, с другом. И жалеет теперь, что не относился к тому, что имеет, более благосклонно. — Сынок, — вместе с выключателем щелкает и кнопка электрического чайника. Чонвон ежится от подувшего из окна влажного ветерка и оборачивается к маме. Улыбается и ступает босыми ногами к ней. Обнимает крепко, будто в последний раз, чтобы не пожалеть в будущем — далеком-далеком обязательно — хотя бы об этом. Мама издает удивленный вздох, но в ответ обнимает не менее крепко, — почему не спишь? В ее морщинках около глаз Чонвон видит что-то родное, что-то, что безумно напоминает его самого. В поседевших то тут, то там волосах находит знакомый аромат спелой вишни. В тепле, исходящем от ее тела — частички себя, что давненько потерял, от отсутствия которых в груди сквозило промозглым зимним ветром. Мамины морщинистые пальцы, вплетенные ласково во взлохмаченные после сна волосы, успокаивают бушующие внутри волны и затмевают настойчивые воспоминания из сна. Чонвон жмется к маминому плечу ближе, зарывается носом в складку между халатом и пижамой, будто пытаясь спрятаться. И все действительно проходит. Самые красивые кошмары, которые только могли ему присниться, уступают. Чонвон садится за стол, складывает перед собой руки и наблюдает внимательно за тем, как омма заваривает травяной чай. — Чтобы крепче спалось, — подмигивает она, ставя перед сыном огромную чашку. Его любимую. — Расскажешь, почему проснулся? Чонвон молчит долгое время, грея подрагивающие пальцы о горячую чашку и кусая губы. Как рассказать маме о том, что причинило ей так много боли? Кажется, будто и ветер за окном затихает, до ушей не доходит больше шум морских волн. Или это свои — притаиваются, прислушиваются к мыслям, ждут своего момента, чтобы забурлить с еще большей силой, затапливая чонвоновы щеки и смывая с берегов ошметки потонувших кораблей. В груди неспокойно, хоть и тихо, хоть и не слышно шумящих волн, но сердце… Сердце будто вопит в глотке, бьется громко, стучит колоколами в ушах самих. Он жмурится. — Мне снился аппа недавно, — ресницы трясутся от тяжести придавливающих их к щекам слез. Чонвон видит в глазах мамы то же самое. — Он был так близко, омма, — громкий всхлип удержать в горле не удается. Чонвона начинает потряхивать. — И Сону видел, омма, он не злился на меня там. Хисын-хена, Рики, Чону и Джейка, Сонхуна и… — мама не торопит, когда несвязная речь прекращается, а такие знакомые имена прекращают литься с губ, она кладет свои ладони поверх ладоней своего сына, сжимает ободряюще и ждет-ждет-ждет. Пока ее трусливый сын возьмет себя в руки и сможет выдавить из себя то самое имя. Мама ждет терпеливо и не винит ни в чем, не злится, не кричит, не выгоняет. Она Чонвона любит все так же, как четыре года назад. — И Чонсона, омма. Я поздравил его с днем рождения, я… подарил ему подарок и… — всхлип вырывается с губ, соленые морские капли брызжут по щекам, — и торт подарил, омма. Ему понравилось… тогда. — Ч-ч, — мама оказывается прижимающей его голову к своему животу, обнимающей крепко и стирающей с щек мокрые дорожки, пока непутевый сын дрожит в ее руках и цепляется пальцами холодными за ее, пытаясь не утонуть в собственных чувствах и эмоциях, поглощающих с головой. — Все хорошо, милый. Ему и сейчас понравится, я уверена… От этих слов Чонвона трясет еще больше. Потому что нет, не понравится ему ничего, он даже видеть его не захочет. Потому что Ян Чонвон облажался когда-то и утерял всякое право желать вернуть то, что было. Потому что Чонсон-хен… — Он часто заглядывал ко мне, знаешь? Спрашивал о тебе и ждал, Вон-и. Он все еще ждет тебя.###
— Хен, хен! ХЕН!!! Быстрый взгляд за спину, чтобы убедиться в том, что Джейк не отстает, а четверых парней из старшей «вражеской» школы не видно. Однако оказывается, что все как раз наоборот, а Джеюн-хен, еще чуть-чуть, и окажется схваченным одним из тех четверых. Чонвон чертыхается под нос и притормаживает, дожидаясь Джейка, чтобы взять его за руку и только потом побежать навстречу к спасению в виде Чонсон-хена и Хисын-хена, так кстати оказавшихся около полуразрушенного моста (служащего местом разборок школьников), так еще и на велосипедах. Чонвон мысленно благодарит старших за то, что настолько вовремя проезжали рядом, потому что еще чуть-чуть, и чонвоново решение ввязаться в драку со старшеклассниками вышло бы им боком. Старшие подъезжают чуть ближе, останавливаясь так, что Ян и Шим смогли быстро залезть на задние сиденья, и сразу же крутят педали, видимо, тоже не горя желанием связываться с неприятными типами. Чонвону с Джейком стоило бы поучиться у них, однако дрожащий комочек, прижимающийся к груди не то от страха, не то от холода, все-таки говорит Чонвону и его сомнениям об обратном. Совсем скоро хулиганы-старшеклассники оказываются совсем позади и скрываются из виду. Хисын-хен, кивнув на прощание Чонсону, заруливает влево, в сторону дома бабушки Джеюна — прекрасно знает, что это единственное место, где Шим не получит по щам за разбитую губу и маленького щеночка, который теперь, кажется, будет жить с ним. Чонсон же заворачивает вправо, иногда поворачивая голову назад, чтобы взглянуть на Чонвона, осторожно прижимающего котенка к груди. Тот же непонятно кого пытается успокоить своим тихим шепотом и просьбой не бояться — себя или же маленькое животное. Из-за молчания хена становится не по себе… он его ругать будет сейчас, да? — Никто тебя ругать не будет, — громко вздыхает Чонсон, осторожно останавливаясь у прилавка тетушки Чхве. Чонвон слезает с заднего сиденья, все еще не отпуская дрожащий комочек из рук, и на всякий случай отходит на несколько шагов от Пака. — Далеко собрался? — Просто меры предосторожности, — неловко улыбается он и садится на ближайшую лавочку. — Мне кажется, об этом стоило подумать, когда вы полезли против этих старшеков. Совсем рехнулись? Ты видел их вообще? — Старшеки, а ведут себя как малолетки, — дуется Чонвон, осторожно поглаживая Донсика (да, он уже придумал ему имя, и что?) по крошечной голове. Котенок прикрывает глазки, кажется, наслаждаясь теплыми прикосновениями. Чонвон улыбается. — Кому вообще нужны их мускулы? — Чонвон… — Подержи его, я сбегаю за молоком. Не успевает Чонсон вставить и слово, как в его руках оказывается дрожащий Донсик, а Чонвона и след простыл. Ян старается делать все быстро, когда вламывается в магазинчик всем хорошо известной тетушки и вываливает карманы в поисках мелочи. Забрав молоко для котенка, Чонвон кланяется глубоко женщине и бежит обратно, потому что… — Твой новый хозяин очень глупый, но я его отлично понимаю, — полушепотом говорит Чонсон, сидящий спиной к магазинчику и осторожно почесывающий котенка меж ушей. — Ты точно такой же милый, как и он. Слова старшего побуждают несдержанную улыбку расцвести на губах, и Чонвон прикусывает щеки изнутри, чтобы не выдать себя и остановить стремительно поднимающийся по шее румянец. Если он сейчас даст слабину, Донсик останется голодным. — Я бы поступил точ… — слова старшего прерываются громким чихом, за которым следует еще один. Чонвон непонятливо хмурится. Заболел, что ли? — Не будь я таким жутким аллергиком, подрался бы за тебя сейчас, малыш. Чонсон смеется, а Чонвон ахает. Как он мог забыть? — Хен! Отойди от него, быстро! — Ян подбегает, спешно отталкивая старшего от заинтересованно хлопающего глазками котенка, и смотрит осуждающе. — Твоя мама меня убьет! — Не убьет, — продолжает смеяться старший. — Это не смертельно… — Ведешь себя как ребенок… Чонвон качает головой недовольно, шикая на старшего и заставляя того залиться смехом пуще, и садится на корточки, доставая из кармана коробочку молока. Сначала котенок не притрагивается к еде, однако после долгих, молебных речей Чонвона и мягкого смеха Чонсона (от которого у младшего ноги дрожат так, что он чуть ли не оседает на землю), он все-таки пробует молоко. Сначала осторожно, затем же более уверенно съедает все из крышечки упаковки. Чонвон продолжает наблюдать за котенком пристально, в который раз за день радуясь тому, что они с Джеюном так вовремя оказались под тем самым мостом… — Заберешь его? — спрашивает Чонсон, когда они медленно бредут в сторону дома Чонвона. Хен вызвался проводить его до самой двери на случай, если вдруг те старшеклассники вновь появятся. Это вряд ли, конечно, но Чонвон не смеет отказаться. — На первое время, — пожимает плечами младший, — подержу его у себя в комнате, у папы тоже непереносимость шерсти. Чонсон тянет понимающее «а-а» и продолжает неспешным шагом идти совсем рядом. Они решили прогуляться и не использовать велосипед старшего, поэтому теперь тот вынужден тащить его за собой. Не самый удобные способ, руки затекают. — Хен, спасибо, — до дома остается всего каких-то пять минут, Чонвон уже видит красную крышу, выглядывающую из-за веток широкого дуба, и останавливается, не желая так скоро со старшим прощаться. — Если бы не ты… — Пустяки, Чонвон-а, — Чонсон улыбается мягко, вместе со своей улыбкой принося в сердце младшего размеренные стуки волн о бетонные ограничители. — Ты бы поступил точно так же. Чонвон кивает словам старшего и задумчиво прикусывает губу. Донсик уснул в его руках после плотного приема пищи, коробочка с остатками молока приятно тяжелит карман ветровки, Чонвону отчего-то тепло в груди. А когда Чонсон продолжает вот так улыбаться, приятнее становится вдвойне. И момент не разрушает даже обильный ливень, появившийся будто из ниоткуда и льющийся словно из ведра. Чонвон промокает за несколько секунд, но котенка пытаться прикрыть ветровкой не перестает. Чонсон подходит ближе. И протягивает ладонь, приглашая Чонвона за нее взяться. Младший не думает ни секунды. И бежит, прижимая к груди теплого котенка и сжимая в ладони чужую очень крепко. Храня на сердце тайну о том, что изначально увидел в глазах-бусинах то, что каждый день видит в глазах любимого хена. Ладонь Чонсона безумно теплая.***
Can't stand to let you see my lows And so i left home the same day you said go Март проходит торопливо, оставляя Чонвона ошметками то тут, то там лежать по городу. Он оставляет свои следы везде, где только угодно — на школьных стенах, у прикрытой уже несколько лет лавки дедушки Шима, у пустующего дома семьи Нишимура и на старом широком дубе. Пару раз Чонвон даже приходит в потускневший в цветах домик, где никто, кажется, ничего не трогал после его… ухода. Накинув на голову темный капюшон, прикрывая глаза отросшей челкой и прячась от всех и, кажется, от себя даже, он приходит ночами в то место, что раньше было наполнено мальчишескими голосами и писклявыми девичьими визгами, казалось ярким и красочным, солнечным всегда, даже если за окном дождь, но которое сейчас отталкивало своим мраком и удручающей аурой. Потеряться в мыслях и самом себе не позволяют только нежелание оставлять маму одну вновь и нескончаемые рассказы Чоны, которая после тех чонвоновых неудавшихся извинений начинает навещать его… дома. Она здоровается с чонвоновой мамой так, будто не прекращала этого делать все то время, что парень отсутствовал, болтает с ней ни о чем и возвращает в мамины глаза смешинки. Она делает то, чего сделать не сумел Чонвон за целый месяц пребывания в родном доме, и он ей благодарен безумно. Родной дом в присутствии будто бы совершенно не изменившейся младшей сестры###
Веселые крики ребят и — как всегда — возмущенные писки Чоны остаются за спиной и кажутся чем-то приглушенным и далеким, пока Пак Чонсон сидит рядом и улыбается настолько тепло. Его колени прижаты к груди и обхвачены руками, щека расположена на предплечье, а глаза направлены на… Чонвона. И в них так много света и нежности, что звезды меркнут по сравнению. Чонвон улыбается в ответ и отворачивается в тщетных попытках скрыть румянец на щеках и кончиках ушей. Но Чонсон замечает. — Айгу, я тебя смущаю, Чонвон-а? А Чонвон что? Он смущается еще сильнее от того, что хен заметил краску на его лице, и боится безумно того, что его чувства сейчас раскроют. Поэтому спешно мотает головой и говорит первое пришедшее в голову: — Н-нет, хен, это просто… н-неловко… — попытка улыбнуться не венчается успехом, поэтому ситуация становится еще более непонятной. Хотя, для Чонсона все, наоборот, наверное, понятно. — Тебе неловко со мной? — смеется Пак. — С каких пор? — Нет, не с-с тобой, просто… Ладони потеют, и от этого очень неприятно. Ощущение липкости и собственной глупости заставляет сжать зубы, чтобы не простонать от досады и не вызвать еще больше вопросов. Чонвон предпринимает попытку вытереть ладонь о штанину, однако ее перехватывают. — Эй, — Чонсон-хен ловит его взгляд и смотрит очень долго и глубоко. Будто заглядывая в каждый потаенный уголочек чонвонова сердца и души и читая, словно раскрытую книжку, — что такое, Чонвон? — Я… Слова застревают на кончике языка, будто Чонвону и вправду было что сказать. Он лишь глупо хлопает ресницами и разглядывает красивое лицо старшего, находящегося прямо сейчас слишком близко. — О, уже почти полночь, загадывай желание! Отдаленные голоса друзей и шум волн служат аккомпанементом для громко бьющегося сердца, когда Чонвон прикрывает глаза и загадывает то же самое желание, что загадывал год назад. Первый день лета наступает с громкими криками Джеюна, счастливыми визгами Чоны и хлопками фейерверков над их головами. Ладонь все еще находится в плену теплых пальцев, и Чонвон, пользуясь шансом, греет не только свою ладонь, но и влюбленное сердце, стучащее прямо сейчас даже громче разноцветных огоньков в небе. С истечением нескольких секунд Чонсон тянет его за руку, призывая наконец открыть глаза. — Загадал? — ответом хену служит кивок, а дальше — протяжное молчание, в которое Чонвон не переставая рассматривает красивые черты лица и пытается запомнить каждую веснушку на впалых щеках. Это лето не последнее для них двоих, но Чонвону уже страшно. Один год — ничего по сравнению с тем, что ожидает их в будущем, и Ян очень боится потерять общение с хеном, потому что тот собирается поступить в Сеул. — Поделишься? Чонвон вновь смотрит долго, прежде чем ответить: — Чтобы ты не забывал меня, когда уедешь, — во взгляде напротив читается что-то, что на долю секунды дает Чонвону надежду, но он ее пресекает. И старается думать о чем-то другом: о замерзших пальцах ног или о смотрящейся нелепо ядрено-розовой повязке на левом плече, которую завязала Чона «просто так». Чонвон думает обо всем, лишь бы отвлечься от красивых глаз, обрамленных пушистыми ресницами, и тонких губ, измазанных, кажется, блеском все той же Чоны. Эта девчонка… — Я бы не смог никогда, Чонвон… Отчего-то слова хена, произнесенные шепотом, кажутся очень серьезными и искренними, заставляющими облегченно выдохнуть и кивнуть благодарно. Чонвон отворачивается, не в силах больше смотреть в глаза старшего. — Не спросишь, что загадал я? — все так же шепотом произносит Чонсон, будто бы опасаясь того, что их могут услышать остальные. Будто громкие фейерверки не служат для них крепкой защитой от посторонних ушей. Чонвон не знает почему, но этот разговор с хеном хочется оставить только себе, не показывать никому больше. — А ты разве расскажешь? — Чонвон супится обиженно и пальцем выводит на песке звезды. Пытается заменить те, что в чужих глазах, в которые смотреть он почему-то боится. — Ты никогда не говорил… — Я загадал тебя, Чонвон. — Фейерверки затихают, а голоса друзей будто бы перестают сотрясать ночной воздух. Чонвон так и застывает, не дорисовав одну из звезд, как и застывает его сердце из-за услышанного. Он поднимает голову и встречает в чужих глазах уже дорисованные специально для него звезды. Не верит в услышанное. — Хочу всегда быть рядом с тобой, если… — хен осекается и тяжело сглатывает, прикрыв глаза. Чонвон впервые видит его настолько… открытым и ранимым, — если ты позволишь, Чонвон. Его взгляд падает на чонвоновы губы, а потом вновь возвращается к глазам и… — Ты позволишь? …Чонвон кивает, и Чонсон целует его первым. Нежно обхватив одной ладонью за шею и притягивая к себе так, чтобы обоим было удобно, чтобы оба могли запомнить этот момент чем-то волшебным. Чтобы не жалеть потом ни о чем и не думать, что все могло бы быть лучше. Не могло, потому что даже несмотря на то, что Чонвон целоваться совсем не умеет, эмоций все равно слишком много. Настолько, что кажется, будто прямо сейчас сердце выпрыгнет из грудины, разбивая ребра в ошметки. Но все в порядке до тех пор, пока Чонсон-хен продолжает обнимать за лицо так нежно и целовать совсем не напористо, говоря сквозь поцелуй Чонвону о том, что тот так давно мечтал услышать. Чувства Чонвона непорочны. Хотя бы для хена.###
А, если скоро смоют волны Наши замки из песка, Что ты первым делом вспомнишь Если спросят про меня?
Чонвону страшно. Не из-за того, что Джеюн-хен опять рассказывал страшилки перед тем, как все они пошли спать, и даже не из-за разбушевавшегося за окном океана. У него у самого внутри волны хлещут, не уступая тем, что омывают берега родного городка, и все лишь потому, что Чонсон до сих пор не вернулся. Хотя и сказал Чонвону, что не обижается совсем и вернется совсем скоро. Но прошло уже больше часа с тех пор, как Ян лег в постель, но не позволял себе уснуть, ведь хена дождаться и извиниться очень хотелось. Чонвон знает, что хену его извинения ни к чему, что Чонсон и вправду не стал бы злиться из-за такого — сам говорил, что настаивать и пугать Чонвона своими действиями он не хочет и не станет. Однако почему он еще не вернулся, даже спустя час? Чонвону страшно. Потому что сердце колотится, словно обезумевшее, когда вспоминаются чонсоновы теплые ладони на талии и сухие губы, жадно целующие его. Руки хена, крепкие, горячие, они сжимали его кожу сильно, но не причиняли боли, пальцы щекотали лопатки и чувствительные бока, но даже это ощущалось до безумия приятно и горячо там. Когда чужой язык пробирался глубоко-глубоко, а потом выскальзывал, заменяя тяжелые, жаркие поцелуи нежными и чуть ли не целомудренными, Чонвон таял. В буквальном смысле этого слова: внутренности будто плавились от умелых действий старшего, кровь кипела, гналась за сошедшим с ума сердцем и текла по венам на огромной скорости. Скапливалась там. Заставляя Чонвона прижимать друг к другу плотно бедра, лишь бы не выдать себя и не опозориться перед старшим. Чонвон не хотел показаться в глазах Чонсона слишком навязчивым и торопящим события. — Черт… Было тотальной ошибкой со стороны Сонхуна выделять им двоим общую комнату, в которой была лишь одна кровать. Чонвон краснел весь вечер от одной мысли об этом, а потом задыхался от умелых рук старшего на той же кровати, пытаясь не издавать неприличных звуков и быть сдержаннее. Они никогда не заходили дальше поцелуев, и сегодня не заходили, но стоны в груди сдерживать с каждой секундой становилось все труднее. — Чонвон, я… — хен оторвался тогда от его губ, нависая сверху и под слабым светом от ночника пытался заглядывать точь-в-точь в глаза, чтобы рассмотреть и прочитать каждую эмоцию, не упустить ни единой детали. — Я не смогу остановиться, если мы вот так продолжим… — Хен… Чонвон задыхался, заглядывая в потемневшие глаза старшего и ощущая его сбитое, разгоряченное дыхание на своих губах, когда самому терпеть не хотелось ни капельки, но страшно было все еще, потому что не хотелось сделать что-то не так. Чонвон хотел быть для хена идеальным, но… — Не говори ничего, просто кивни, если… — Чонсон сглотнул тяжело и уставился на изголовье кровати, избегая теперь взгляда Яна, — если хочешь продолжить. Чонвон думал не долго. Страх был выше любого желания, поэтому вместо желаемого кивка он сказал одно единственное: — Прости. А следом почувствовал тяжелый выдох где-то над ухом, а после нескольких секунд молчания — легкий поцелуй в лоб. Хен улыбнулся ему, как ни в чем не бывало и, бросив спешное «я скоро вернусь», скрылся за дверью спальни. И вот с того момента прошло больше часа, а Чонсона все нет и нет, и Чонвону страшно. Он решает сходить за старшим, найти его и попросить на всякий случай прощения — за свою трусливость, никчемность и несоответствие Чонсону — лишь бы старший вернулся в комнату и не отворачивался лицом к стене, когда будет засыпать. Но пока Ян собирается с мыслями и гадает, не сделает ли хуже своей навязчивостью, за дверью слышатся приглушенные голоса — Чонсона и Сонхуна. — Спасибо, Сонхун-а, еще раз. — Ага, обращайся. Спокойной ночи. После чего дверь в комнату приоткрывается, впуская в темноту пространства полоску приглушенного света и за ней — продолговатую тень чонсоновой фигуры. Хен старается идти как можно тише, видимо, думая, что младший уже спит. Чонвон спешит подать голос. — Я не сплю, хен, все в порядке, — его голос отчего-то отказывается звучать громче обычного шепота, поэтому, кажется, не сразу оказывается услышанным Чонсоном. — А? Ты чего, Вон-а? — Я ждал тебя… Чонвон смущается своих же слов и как можно более незаметно вытирает вспотевшие ладони о пижамные брюки. — А зачем? Хён доходит до кровати, осторожно присаживаясь, и Чонвон поднимается тоже. Смотрит в уставшие глаза старшего и долго думает что сказать, потому что мыслей много, как и желаний. Хочется показать Чонсону, что он не против, что тоже хотел продолжить, просто… Чонвон целует вместо слов, обнимая лицо старшего обеими ладонями и дрожа всем телом от эмоций, от чувств к Чонсону, переполняющих грудь. Они копились слишком долго, чтобы сейчас было легко, море внутри переросло в целый океан, который, по ощущениям, переплюнуть может даже тот, что за окном. Волны бушевать начинают в момент, когда губы сталкиваются с губами, и руки Чонсона мягко ложатся поверх чонвоновых. Хен отвечает на неспешный поцелуй, а у Чонвона внутри все смешивается, и весна наступает, волны бушевать перестают. Чонвон чувствует спокойствие, и даже страх отступает, тот, что звенел в голове громким колоколом, не позволяя открыться Чонсону так же, как он Чонвону открылся. Чонвон утягивает старшего за собой, ложась на помятую постель, позволяет нависнуть над собой, но поцелуй не прекращает. Легкие горят от нехватки кислорода, но отпускать еще страшнее. Вдруг Чонсон снова уйдет? — Чонвон… — старший убирает мягко ладони со своего лица и смотрит пристально на дышащего загнанно Яна. У него глаза прикрыты, смотреть в ответ страшно, потому что Чонвон боится увидеть там нежелание. Так вот что чувствовал Чонсон? — Чонвон, посмотри на меня. — под строгим тоном Ян послушно открывает глаза, грудь вздымается часто, а сердце колотится словно умалишенное, только бы не… — Я правильно понимаю?.. Взгляд Чонсона бегает с блестящих в темноте глаз на раскрытые припухшие губы, скачет ко взмокшему лбу и проходится по судорожно поднявшемуся кадыку. Чонвон отводит взгляд от разглядывания чужих пушистых ресниц и бегающих зрачков, кивает осторожно. — Ты уверен? Ты не обязан, если не… — Хён, — Чонвон перехватывает одной ладонью пальцы старшего, вторую кладет на впалую щеку. Просит посмотреть. — Я хочу. Спасибо… Спасибо, что позволяешь делать приятно, Чонвон. Спасибо, что позволяешь быть рядом. — Я люблю тебя. Спасибо, что любишь. Чонсон улыбается краешком губ, целует тыльную сторону чонвоновой ладони и прислоняется лбом ко лбу младшего, будто обдумывая что-то или собираясь с мыслями. Чонвон наблюдает за ним молча, впервые за вечер не ощущая никакой тревоги, не чувствуя ничего, кроме спокойствия. Ему нравится за Чонсоном наблюдать, за тем, как он осторожно опускается поцелуями к шее, как оголяет впалый живот чонвонов, а затем и вовсе избавляет того от пижамной рубашки, заставляя задыхаться и краснеть от переполняющих эмоций. Чонвону нравится безумно смотреть на то, как большие-теплые ладони хена умещаются на его талии, как его губы оставляют невидимые, но отпечатывающиеся, кажется, навсегда следы на коже. Чонвону безумно нравится… И лучше быть просто не могло, да простит их Сонхун-хен, Чонвон обещает про себя до конца своих дней его слушаться, однако ни одно сомнение не стоило и доли того, что он прямо сейчас ощущает. Чувствует, когда Чонсон неумелыми, но осторожными и уверенными движениями рук заставляет выгибаться в спине и прижиматься взмокшей грудью к его — точно такой же. Когда заставляет Чонвона дрожать в его руках, а затем целует очень нежно и долго, когда дрожь становится неконтролируемой в теле младшего. Чонвоновы волны выплескиваются вновь солеными дорожками по лицу вместе с белесой жидкостью, пачкающей животы и — немного — постель. Эмоций так много, что и не описать их совсем. Чонвон только в одном уверен точно — никогда об этом дне не пожалеет.###
Прямо как звездная пыль Мы разбросаны по Вселенной. Сегодня не передавали снег. Но Чонсон чувствует на тяжело вздымающейся груди маленькие холодные снежинки, которые не остужают — гоняют мороз по внутренностям. Они смешиваются с беспокойством и нежеланием разочаровывать еще сильнее. Он обещал позвонить сразу, как освободится, обещал Чонвону. Но будто бы назло мобильник разрядился… Легкие горят от продолжительного бега в поисках телефонной будки, снежинки их остужают, покрывают льдом, смешиваясь с гуляющим меж ребер страхом. Они отдалились. Редкие звонки меж пар или поздно ночью не приносят успокоения. Наоборот, с каждым разом Чонсон слышит в голосе Чонвона все больше тоски и отстраненности. В его словах все еще теплится нежность и греющая чонсоновы внутренности любовь. Чонвон — все тот же самый любимый для Чонсона человек. Чонвон — все тот же Чонсона любящий человек. Но расстояние не работает на руку. Вспоминаются слова из первого дня их предпоследнего лета. Чонсон Чонвона не забыл, но с каждым днем времени уделяет все меньше, идя против своих желаний и отдавая свою любовь в жертву ради учебы. Пальцы наспех набирают заученный номер на циферблате, гудки длятся слишком долго, страх увеличивается. Каждый день Чонсон боится все сильнее, что его звонок останется не отвеченным. Но Чонвон отвечает. И с каждым днем его «да?» в трубке кажется все более измученным и усталым. Безжизненным. Чонвон ждал его звонка и отвечает на незнакомый номер, несмотря на то, что говорить с незнакомцами не любит даже по телефону. — У тебя все хорошо? — не интересуясь даже, кто на том конце провода, Чонвон говорит то, что говорит каждый день. Всегда для него важнее всего чонсоново состояние. «Заботься о своем здоровье» и «отдыхай побольше, пожалуйста» Чонсон слышит каждый день, произнесенное тихим и нездоровым голосом. Первая слеза скатывается по щеке самовольно. — Нет, — шепчет задушено в трубку, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Я очень хотел услышать твой голос. Чонвон молчит долго. А потом Чонсон слышит приглушенный всхлип, не свой. И не выдерживает сам. Слишком долго все копилось внутри, а сегодня он скучает по Чонвону особенно сильно. Фантомные пальцы младшего в ту же секунду оказываются меж его волос, гладят и пытаются успокоить. Завтра день рождения младшего, Чонсон не может даже подарить ему подарок. — Хен… — еле слышное, сбивчивое и лишенное сил, но все такое же родное и все также ускоряющее бег сердца. — Не плачь, хен. Чонсон ненавидит себя за то, что Чонвон из-за него плачет. — Прости меня, — искренне, мыслями из самых глубин души. Чонсону давно стоило бы извиниться, но делает это только сейчас. Слишком поздно. — Прости, что не смогу быть рядом завтра. Чонвон выдыхает судорожно и, Пак уверен, тянет на губы улыбку. — Все в порядке, хен, нам нужно потерпеть еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть, и Чонвон окончит школу. Еще чуть-чуть, и наступит лето, Чонсон сможет вернуться в родной город, обнять Чонвона, поцеловать, сказать лично, как сильно любит и как скучал. Им стоит лишь подождать еще пару месяцев. Но грудь распирает от боли. — Я постараюсь приехать в следующем месяце. — Хорошо. Чонсону совестно давать обещания, которые он не сможет сдержать, потому что ничего от него не зависит. Ему стоило бы быть сдержаннее в своих словах, потому что по итогу больнее будет именно Чонвону, а он сам потерпит. Его словам не верит никто. Ни он сам, ни, тем более, Чонвон. Поэтому Чонсон откладывает в сторону душащее изнутри «я люблю тебя».***
Я сбегал множество раз Потому что мне было страшно
— Оппа! Чонвон прослеживает взглядом тоненькую фигуру и ловит каждое движение длинных волос по ветру. Запоминает, как выглядят обвившиеся вокруг крепкой мужской шеи тонкие ручки и крепкие ладони на хрупкой женской талии. Как смотрится серебристый браслет с волнами из той самой красной бархатной коробочки на одном из чонсоновых запястий. В темноте полуночи, когда светит полная луна над океаном, около которого только что были только они одни, Чонвон судорожно пытается выхватить взгляд блестящих отражением звезд глаз. В сильных руках Чонсона хрупкое тело Чоны кажется очень трогательным и ранимым, она словно фарфоровая кукла, настолько бережно и осторожно Пак обнимает ее за талию и гладит по волосам. Чонвон смотрит глупо на то, как Ким жмется к крепкому мужскому телу, представляет себя вместо нее, перестает контролировать свои мысли. Чонсон здесь, совсем рядом, но несколько шагов кажутся пропастью. Сделай Чонвон один шаг и окажется на дне глубокой впадины, а последствия затронут не только его одного. Такое не проходит бесследно, не тогда, когда вся вода, скопившаяся внутри одного человека, на самом деле предназначалась для целого океана. Чонвон иссушил его, теперь же пожинает плоды. Сделай он еще шаг к Чонсону, разобьется об высохшие на весеннем солнцепеке рифы, тогда вода окажется там, где должна была быть все это время. Но будет ли она нужна хоть кому-то? Воспоминания из прошлого больше не кажутся чем-то теплым и мягким, от них Чонвон каждую ночь просыпается в холодном поту и затапливает подушку всплесками внутренних волн по лицу. От них прямо сейчас Чонвону хочется прикрыть уши. Собственный голос из прошлого кажется слишком громким. Когда выливался обидными словами и просьбами не подходить, не трогать, не делать вид, будто им не все равно. Будто Чонсону не все равно, Чонсону, прожившему вдалеке от Чонвона целый год и наверняка нашедшего кого-нибудь получше. Чонвоновы крики и громкий плач из «четыре года назад» неприятным звоном отдаются в ушах, чонсонов шепот и просьбы подпустить ближе оглушительно их перекрывают. Насколько больно было Чонсону, который искренними «я люблю тебя» и самыми теплыми объятиями? Каково ему было, когда его чувства растоптали и прировняли к нулю? Чонвон никогда не думал о том, что хен его не любил, но в итоге сказал именно это. Потому что в тот момент было больно, и казалось, будто все уйдут точно так же, как это сделал папа. Чонсон никогда не говорил ему, что будет всегда рядом, но доказывал это своими действиями, когда давал самые нужные советы или молчал за компанию, чтобы Чонвон смог все обдумать, когда целовал нежно в лоб потрескавшимися губами и мягко гладил по волосам. Фантомные прикосновения теплых пальцев до сих пор ощущаются на затылке и меж лопаток. А прямо сейчас — особенно сильно. Потому что Чонвон представляет себя в крепких объятиях Чонсона вместо Чоны. Кажется, она его не заметила, она о чем-то громко пищит Чонсону, поздравляет с днем рождения и просит быть самым здоровым. Чонсон же молчит, и Чонвон замечает в отражении его звездных глаз самого себя. Он успевает лишь вдохнуть судорожно, перед тем как щеки вновь затопит горячими слезами, а его худощавое тельце займет место Чоны. Шаг делает не он, а к нему. Он, наконец, к себе подпускает. Тепло. — Я скучал по тебе. — С днем рождения, хен. Одновременно. Храня в себе смысл один и тот же, который не услышать невозможно. Чонвону все еще нравится сочетание своего голоса с чонсоновым. Сердце не перестало сбиваться с обычного ритма, как он надеялся. Руки не забыли тепла чужого тела, а мягкий мускусный запах так и не выветрился из легких. Чонвон выдыхает. — Спасибо, что вернулся. И словно по щелчку пальцев океан внутри пропадает. Чонвону, наконец, удается перестать тонуть.