***
Расскажи мне, Алиса, сказку... Сказку о том, что мы вместе. Снимая все-все-все маски, Обойдись без ничтожной лести. Расскажи мне, Алиса, о розах, О красных и белых. Всех. О том, как ты стала моею дозой И как я полюбила твой смех. Расскажи мне, Алиса, как получилось, что ты без меча Мне снесла голову? Растоптала, Убила, тут же леча. Расскажи, расчудесная, милая, Ангел мой с железными крыльями, Почему ты такая Смелая? Не отступишь перед валетами. Расскажи, моё солнце яркое, Как ты спутала все мне карты? Из января холодного Превратила Меня В март ты. Расскажи мне, Алиса, зачем Забрала моё чёрствое сердце? Да и как... чем... ты открыла в него дверцы? Расскажи, дорогая странная, Неземная, не наша, чужая, Почему я тебя не убила? Расскажи мне, Алиса, как ты сделала так, что я тебя полюбила.
Она много курила. Я никогда не любила запах сигарет и курящих людей, по правде, презирала, но на неё я смотрела, скорее, с фанатичным восхищением, нежели отвращением — глаза мои ловили каждую деталь: и как она держит в тонких пальцах длинную сигарету, и как, зажимая её красными губами, изящно затягивается — на фильтре потом, конечно, оставался след от помады, — и как, прикрыв на долгий миг глаза, выпускает дым в окно. Это был не процесс курения — это был её способ разгрузки; способ забыть о том, кто она такая. А я, наблюдая за ней с этим непомерным восторгом, порой забывала тоже. Ибо взгляд её в эти моменты, направленный куда-то в далёкую-далёкую даль и одновременно совсем никуда, был столь задумчив и даже, наверное, печален, что я не могла, совсем не могла думать о том, что это — взгляд убийцы. Потом она всегда закрывала окно, даже не давая горько-сладкому дыму выветриться (оттого мне казалось, что окно она открывает просто затем, чтобы помёрзнуть), и в квартире — я имела наглость в мыслях называть её нашей — становилось душно, но духота эта вкупе с полумраком была какой-то интимной — мне почему-то даже нравилось. Она же затем садилась рядом, и диван издавал тихий скрип. Слова не были нужны, я прекрасно умела улавливать приглашения прилечь головой на её бёдра. Так и делала. И пальцы её аккуратно вплетались в мои непослушные волосы — под этой осторожной лаской я забывалась снова — потому что руки убийцы такими нежными быть не должны. Мне становилось хорошо и спокойно — на её коленях, — и я думала: Господи, пусть это не заканчивается никогда. Пусть мир взорвётся, упадут звёзды, и солнце потухнет, но — боже, чёрт, кто угодно — пусть это продолжается вечно. А она улыбалась одним уголком своих ярко-красных губ — словно знала, о чём я думаю, — и наклонялась ко мне. Волосы её — тоже красного цвета — ниспадали мне на лицо и щекотали, а я же замирала, позволяя запаху — её запаху — сигарет, вина, металла (или так пахла кровь её жертв?) и роз окутать меня, словно в кокон. Я знала, что именно она скажет — своим слегка хрипловатым от курения голосом, — и смиренно улыбалась в преддверии этой просьбы. — Расскажи… Расскажи мне, Алиса, сказку. И я рассказывала — несла какой-то бред. Это была огромная, не заканчивающаяся никогда сказка — о нас с ней. Я рассказывала ей о странном мире — и о том, чего на Свете не бывает. А она всегда слушала это внимательно — так, будто это совсем не детский лепет. И я знала, что ей нравится это слушать. Она говорила мне: — Чудесатая ты, Алиса, — и это странное слово звучало куда лучше, чем если бы она называла меня красивой-восхитительной-милой-подберителюбойдругойэпитет… Я же обычно отвечала ей: — Не чудесатее тебя. И она, конечно, не возражала, понимая, о чём я говорю — киллеры обычно не жалеют своих жертв, не прячут у себя в квартире, инсценировав их смерть, и уж тем более в них не влюбляются. Наклонившись, она целовала меня мягко в лоб — и на месте, где когда-то должна была появиться дырка от пули, расцветал символично красный след — вместо крови, к счастью, была помада. Она шептала мне свою собственную сказку: «Встретились как-то две чудесатые — киллерша, которую в преступном мире все звали Красной Королевой, и девчушка, похожая на ангела — но вместо пуха её перья были из стали… И Красная Королева, привыкшая сносить головы, вдруг осознала, что голову снесло у неё, ведь то, что ей нужно было сделать — убить ангела, — она так и не сумела…» А потом шёпот становился отчаянным и страстным, и красные губы перемещались с моего лба на мои губы. А затем — ещё ниже и ниже. Она покрывала меня поцелуями — и моя бледная кожа окрашивалась в красный. Ирацибета — так красиво и необычно, чудесато её звали — вздрагивала, видя, как на мне расцветают цветы её поцелуев — наверное, она замечала сходство с ранами и тогда вдруг обнимала меня — крепко и даже больно, — и всё твердила: «Я увезу тебя из Англии, уедем, уедем, мы заживём по-другому… Мы…» И мне почему-то было всё равно на то, что где-то там по мне плачут мои родители, что где-то там — в Англии — мои знакомые, друзья, жизнь… Я только соглашалась со своей Королевой, а она зарывалась носом в мою шею, и я чувствовала, что она плачет. Она считала себя монстром. Она говорила мне: «Я тебя погубила», а я отвечала: «Не правда — ты меня спасла». Мне нравилось это всё, каким бы ненормальным, чудесатым происходящее ни было, я ощущала себя с ней — с убийцей, чьи руки по локоть в крови — в безопасности. Это всё действительно было похоже на сказку. Но сказки не длятся вечно. В один вечер она не пришла домой, а я ждала — она никогда не ограничивала мою свободу, говоря, мол, захочешь — уйдёшь, однако я понимала: стоит мне уйти, и наше мнимое счастье разрушится, подобно старому замку. Потому я ждала, ждала, всегда её ждала, ведь время — безумное время — создано, чтобы ждать! Я пила чай — чашка за чашкой, и руки дрожали от предчувствия чего-то плохого. Плохое — в отличие от моей хорошей убийцы — себя ждать не заставило. Вместо неё в квартиру не вошли — ворвались — люди в форме, с оружием в руках. И стало в этой нашей квартире вдруг шумно, громко и тесно. Стало душно. Но духота была не той, что так мне нравилась когда-то. Я почувствовала себя в тот миг ужасно одинокой. И люди эти наполнили наше место, и кто-то подходил ко мне, тормошил, что-то кричал… Из моих рук вдруг выпала кружка — и это была моя любимая кружка. Я смотрела на то, как лужа недопитого мной чая расползается, а в ней лежат осколки того, что я полюбила. И я вдруг, осев на пол, поняла: наша сказка подошла к концу. У нашей сказки оказался несчастливый конец.